Елена Михалкова
Танцы марионеток
Глава 4
Лена проснулась не по сигналу будильника, а на минуту раньше и целых шестьдесят секунд лежала, наслаждаясь тишиной, наблюдая из-под полуприкрытых ресниц за быстрыми, рваными шагами стрелки. В голове звучало мерное «тик-так-тик-так», и больше всего хотелось провести в таком состоянии не минуту, а весь день, чтобы вместо мыслей был только бесстрастный отсчет секунд.
Она отключила будильник за мгновение до того, как он должен был прозвонить, и почти сразу услышала сонный голос матери из соседней комнаты:
– Лена, проснулась? Вставай, у тебя часы отчего-то не сработали!
– Встаю! – крикнула она, в который раз поражаясь способности матери улавливать не то что шорохи – казалось, даже мысли. Когда-то Лена сравнивала ее с подсолнухом, но сравнение было неверным – скорее уж Ольга Сергеевна напоминала радар, чувствительный к малейшим колебаниям воздуха. А воздухом была Лена.
– Что-то ты сегодня сумрачная, – озабоченно сказала Ольга Сергеевна, появившись в спортивном костюме на кухне, где завтракала дочь. – Плохо спала?
Она всегда вставала рано, делала гимнастику, растирала лицо кусочком льда с добавлением настоя ромашки, стягивала редкие волосы в аккуратный пучок на затылке, пять минут хлопала себя по подбородку – чтобы не отвисал, и после всех этих процедур и манипуляций излучала энергию, от которой Лене почему-то хотелось закрыться зеркальным щитом. Сама она по утрам напоминала себе ежика, которого развернули силком и вот-вот дотронутся чем-то холодным и неприятным до его беззащитного брюшка. Хотелось свернуться обратно, заползти в нору и лежать, зажмурив глаза, слушая шелест листьев над головой. Но мать с детства приучала ее к тому, что вставать нужно бодрым, а утренняя вялость и нежелание общаться с миром – что-то вроде постыдного порока, в котором ни в коем случае нельзя признаваться.
Спалось Лене ночью и в самом деле плохо, но говорить об этом бодрой матери не хотелось.
– Нормально я спала, мам.
– Врешь, – заметила Ольга Сергеевна. – Я же вижу. На, выпей.
И сунула дочери под нос чай из своих травок, заботливо настоянный в термосе.
– Мам, да я не хочу…
– Пей, тебе говорят!
Лена подчинилась. Горьковатый чай согрел ее, и она и впрямь почувствовала себя лучше. Неудовольствие, сидевшее в глубине души, почти исчезло, и Лена быстро собралась на работу, испытывая что-то похожее на воодушевление. Это состояние так редко посещало ее последние годы… «Не растерять бы его».
Но когда она шла по офису редакции, то поняла, что воодушевление было иллюзией, посетившей ее на короткое время и незаметно исчезнувшей. Иллюзия оставила после себя ощущение утраты и слабое воспоминание о том, что когда-то каждый ее день начинался не с мечты пролежать в постели весь день под тиканье будильника в голове, а с совсем других мыслей и чувств.
Она заглянула в кабинет к Ерофееву и обнаружила у него молодого человека – бледного, сутулого, непритязательно одетого. Сам Ерофеев, вальяжно закинув одну пухлую ногу на другую, учил юношу жизни, однако при появлении Лены прервался и даже попытался поцеловать ей ручку – не оттого, что был старомодно-галантен, а из желания пустить пыль в глаза новому человеку.
– Саша, мне не до твоих лобзаний. – Лена мягко, но решительно отобрала руку. – Где Грищук? Мы с ним должны тему утвердить, я специально пораньше приехала, а его нет.
– Будет, Леночка, будет тебе Грищук! Митя, познакомься: это наша Елена Дмитриевна, оч-чень ценный кадр. – Он сочно выделил «ч» в слове «очень». – Если тебе повезет, Елена Дмитриевна согласится дать пару уроков, или, иначе говоря, лекций, а еще точнее – проведет беседу…
– Саша, прости, – перебила Лена. – Если зайдет Грищук, скажи ему, что я в бухгалтерию спустилась, хорошо?
– Ладно, – недовольно отозвался тот.
Лена вышла из кабинета, неплотно прикрыв за собой дверь, и до нее сразу донеслось небрежно брошенное:
– Ушла наша звезда… Не захотела на тебя время тратить.
– А это кто?.. – спросил неуверенный высокий голос. – Сама Дубровина, что ли?
– Именно! – с напускным энтузиазмом воскликнул Ерофеев. – Именно, что сама! Понял, с кем работать будешь? Вот то-то.
– А ты знаешь, отчего она писать-то перестала? – Парень был ужасно заинтригован, чувствуя, что подобрался к человеку, обладающему разгадкой волнующей его тайны. – Знаешь, Саш?
Лена поморщилась и хотела уйти, чтобы не слышать ответа, но из двери напротив вышел человек, которого она меньше всего хотела бы видеть в эту секунду, и от растерянности она замерла на месте. Вася Ковригин помахал кому-то, скрытому от ее глаз, затем обернулся, увидел Лену, и его добродушная улыбка исчезла, а вместо нее появилась неловкая, совсем ему не идущая.
– Привет, – сказал Ковригин.
Лена поняла, что сейчас и он услышит то, что скажет Ерофеев, и, махнув рукой и изобразив на лице видимость страшной занятости, торопливо пошла прочь. Но громкий, торжествующий голос Ерофеева догнал ее в нескольких шагах от двери.
– Исписалась, вот почему! – И повторил по слогам, забивая каждый, как гвоздь, ей в голову: – Ис-пи-са-лась!
Спустившись по лестнице, Лена не пошла в сторону бухгалтерии, а остановилась возле потрескавшегося подоконника и, подумав, вытащила сигарету. Закурила, выпустила дым, растекшийся по стеклу. За окном распушившиеся синицы оккупировали клен: они скакали по веткам над грязными машинами сотрудников редакции, тинькали и тенькали, словно специально поворачиваясь к Лене так, чтобы она со всех сторон могла рассмотреть их желто-синее оперение.
Ей вспомнилось, как шесть лет назад она стояла возле такого же потрескавшегося «курительного» подоконника в другом доме на другом конце Москвы, смотрела на синиц и не верила своему счастью – подписанному договору на издание ее книги.
Когда-то Елена Дубровина окончила факультет журналистики и стала работать в ежемесячном журнале. Воспитывала ее мать, целеустремленная женщина с профессионально острым взглядом. Леночкин отец отчего-то сбежал от Ольги Сергеевны, не взяв с собой даже бритвы, и эта бритва долгие годы торчала на полочке в ванной, высовывая из-за тюбиков прямоугольную змеиную головку – напоминала о бывшем владельце. В конце концов при переезде ее выбросили, а с нею исчезла и вся память о Дмитрии Дубровине.
Леночка росла с мамой, которую очень любила. Бабушки с дедушками жили далеко, Дмитрий с дочерью не общался, и ей не с кем было советоваться и дружить, кроме матери.
Ольга Сергеевна, педагог по призванию, своей работой в школе была довольна. Уже много лет она преподавала детям русский язык и литературу, и хотя учителя помоложе между собой поговаривали о том, что Дубровина тщетно метит в завучи, со стороны казалось, что Ольга Сергеевна находится на своем месте: образцовая учительница, строгая, но справедливая. Она прикладывала немалые усилия к тому, чтобы знать как можно больше о личной жизни своих учеников, следила за тем, кто в кого влюблен, кто с кем дружит, кто пробивается в неформальные лидеры класса, а кто остается на вторых ролях… Все это Ольга Сергеевна использовала в работе, виртуозно управляя учениками, находя особое удовольствие в том, чтобы дирижировать «сложными» семиклассниками. «Дети у Дубровиной по струнке ходят», – говорили о ней, и это была правда.
Конечно, временами попадались трудные воспитанники, на которых Ольга Сергеевна могла очень мало влиять. В этом случае она находила утешение в дочери.
Ольга Сергеевна положила на Лену всю свою жизнь. Она занималась с ней музыкой и чистописанием, водила ее в кружки и по музеям, отдавала ей все свободное время, растя себе идеальную девочку. Идеальная девочка должна была быть любящей, послушной и внимательной к матери. Опасаясь подросткового бунта и зная по своим ученикам, как часто они отказывают родителям даже в толике благодарности, она заранее давила любой всплеск возмущения в дочери. Возможно, с другим ребенком это было бы непросто, но с Леной Ольге Сергеевне повезло: девочка была больше похожа на своего отца, чем на нее, – тихая, робкая, очень зависимая от чужого мнения. Светленькая, с редкими веснушками, часто болевшая – в детском садике ее дразнили немочью.
Даже потерпев очередное педагогическое поражение в частном, глобально Ольга Сергеевна могла торжествовать – ее дочь выросла такой, какой она хотела: послушной, ласковой, обожающей маму и слушавшейся ее беспрекословно.
Лена была наблюдательна, неглупа, много читала и временами погружалась в состояние, которому сама придумала название «провалы». «Проваливалась» она в себя, точнее, в странный мир только собственных, опережающих друг друга фантазий и видений. Особенным ее увлечением стали исторические романы: Лена проглатывала их один за другим, и в ранце у нее всегда лежала книжка, за которую она хваталась, как только выдавалась свободная минута. Другого похожего на нее ребенка в школе могли бы и затравить, но ей повезло с одноклассниками – на нее просто махнули рукой и оставили в покое.
Лену справедливо называли рассеянной, удивлялись, посмеивались, а Ольга Сергеевна даже водила девочку к психологу, надеясь получить волшебные таблетки, которые сделают дочь «такой, как все». С психологом юной Лене удивительно повезло, потому что никаких таблеток ее маме не дали, а наоборот – посоветовали оставить ребенка в покое.
Оставленная в покое девочка выросла, продолжая «проваливаться» в свои фантазии, и где застигнет ее очередная яма – в трамвае или на совещании, – предсказать было невозможно. Она часто чувствовала себя несчастной без всякой причины, много раз представляла, как в один прекрасный день сядет и запишет все, что накопилось у нее в голове, и освободится от этого мусора, от всех людей, по-хозяйски осевших в ее памяти, будто они имели на это право, от десятков историй, невольно подслушанных в троллейбусах и очередях… В журнале она сначала работала внештатным корреспондентом, затем пробилась и в штат. Ей нравилась суматошная, непредсказуемая работа, позволяющая накапливать впечатления, которые Лена по-прежнему называла «мусором», хотя теперь относилась к ним иначе: бережно.
В институте Лена влюбилась – первый раз в жизни. Любовь ее была во многом надуманная, срисованная с книжных историй, но она оказалась взаимной, и в девятнадцать лет счастливая Лена сообщила матери, что хочет жить вместе со своим избранником – тому повезло иметь пусть маленькую, но зато собственную комнату в коммуналке. Ольга Сергеевна, поначалу неприятно пораженная этой новостью, быстро взяла себя в руки и пообещала дочери поддержку и материнское благословение.
Лена переехала к своему Вадиму, начала привыкать к реальной жизни отдельно от мамы и даже находить удовольствие в свободе, свалившейся на нее так поздно. С гражданским мужем они регулярно ссорились, но все размолвки заканчивались бурным примирением, и в конце концов Лена и Вадим решили расписаться, а там, глядишь, и завести детей.
Но тут случилось то, что нарушило планы обоих. У Ольги Сергеевны внезапно начались жестокие мигрени. Лена видела, что мать всеми силами старается скрыть от нее свои страдания, и безмерно сочувствовала ей. Она стала подолгу бывать в старой квартире, помогая матери по дому и просто проводя с ней время, – в присутствии дочери Ольга Сергеевна чувствовала себя лучше. Вадим, поначалу стоически выносивший отлучки жены, постепенно накапливал раздражение и вскоре уже не скрывал, что его не устраивает такое положение дел. «Ты живешь на два дома! – упрекал он Лену. – Если твоя мама больна, пускай ложится в больницу и лечится! Пойми, она эксплуатирует тебя!»
Ссоры с ним стали частыми – слишком частыми для пары, жившей вместе всего год. Очередной отъезд Лены домой на майские праздники (они с Вадимом договорились провести их на даче у друзей, но Ольга Сергеевна в эти дни почувствовала себя как никогда плохо, и, конечно, о друзьях не могло быть и речи) закончился скандалом, после которого Лена увидела, с какой бездушной свиньей она все это время жила. Вадим показался ей собственником, не желающим ни с кем делиться любимой игрушкой. Она вернулась к матери, и жизнь их потекла так же спокойно и тихо, как прежде.
Лена работала в журнале, изредка встречалась с молодыми людьми, иногда даже знакомила их с мамой. Дальше этого дело не шло, и постепенно девушка уверилась, что причина в ней: это она – ущербный человек, не способный привязать к себе ни одного мужчину. Все чаще Лена выдумывала истории, которые помогали ей отвлечься от серой, душной жизни, словно покрытой толстым ковром, который много лет никто не выбивал.
А потом она села и написала книгу.
Отчего у нее получился именно исторический любовный роман, Лена так и не смогла объяснить журналистам. Она не любила женские романы и не читала их, над «Унесенными ветром» лишь пожимала плечами, а при упоминании «Поющих в терновнике» морщилась – скучно, затянуто, да и неправдоподобно… Вот у нее все будет как в жизни.
И у нее действительно все оказалось как в жизни. Люди, списанные ею со знакомых, друзей и коллег, легко и непринужденно располагались там, куда переносил их автор, – в России середины восемнадцатого века. Примеряли костюмы, прилаживали парики, пудрились и отправлялись на свидания. Уезжали за границу, ссорились и влюблялись, успевая в перерывах отчаянно интриговать. Главная героиня, остроумная Елизавета Шемякина, ввязывалась в одну авантюру за другой, с блеском выходила из опасных положений, крутила романы, оставляя за собой разбитые сердца кронпринцев, принцев и прочей знати.
Быть бы написанному Еленой Дубровиной полной чушью, если бы не одно обстоятельство – Лена оказалась талантливой. Чистый, ясный, простой язык, лишенный журналистских штампов; крепко сколоченное действие без натяжек и несостыковок; разнообразные, колоритные, запоминающиеся персонажи и, наконец, историческая канва сюжета, густо приправленная убедительными деталями, – все это сразу захватывало читателя в плен, не давало оторваться от книги.
Но, кроме того, имелось еще кое-что: в романы Дубровиной была вложена душа. Читатель чувствовал, что автор любит своих героев, переживает за них и, может быть, даже плачет, как и он сам, перечитывая отрывок о гибели Катюши, служанки и наперсницы Шемякиной. Будто забывая о том, что она пишет всего лишь увлекательное чтиво, писательница, безбожно тормозя сюжет, подробно описывала дом, в котором выросла героиня, и это неожиданно оказывалось интересным читателю. Она не забывала второстепенных персонажей – изменяла их жизнь, влюбляла, женила, мимоходом упоминала о родившихся у них детях, хотя это не имело прямого отношения к сюжету. Выдуманный ею мир становился все объемнее и реальнее.
Написав первую книгу, Лена почувствовала, что у нее выросли крылья. Она похорошела, расцвела и в один прекрасный вечер, познакомившись с фотографом, работавшим в журнале, влюбилась в него и заставила его влюбиться в себя. Фотограф, к которому женщины благоволили, разглядел в Лене что-то такое, от чего совершенно потерял голову. Он развлекал ее, как мальчишка развлекает подружку из соседнего двора: водил в цирк, покупал мороженое на набережной Москва-реки, катал на колесе обозрения… А потом увез в Португалию, где они провели прекрасную неделю, переезжая из города в город – веселые, счастливые, обожающие друг друга.
По возвращении упоенная любовью Лена начала строить планы совместной жизни, а Вася – за смешное имя и ленивые манеры она дразнила его Васькой-котом – подыскивал им квартиру поближе к его и ее работе.
Идиллия закончилась тогда, когда подруга Ольги Сергеевны случайно проговорилась Лене о том, что у ее возлюбленного есть пассия, живущая в их доме и воспитывающая его ребенка. Вася пытался что-то сказать в свое оправдание, блеял, что ребенок не его и хотя с матерью девочки у него и в самом деле были близкие отношения, но он уже разорвал их… почти…
Лена снова возвратилась к маме из квартиры, которую фотограф успел снять для них обоих, и три месяца жила, словно обернутая ватой. Мать постоянно была рядом с ней: утешала, водила гулять, развлекала как могла, и от ее заботы у Лены сжималось сердце. А когда Ольга Сергеевна купила билеты в театр как раз на тот спектакль, куда Лена хотела пойти со своим Васей, и она увидела их стоимость, то не выдержала и разрыдалась – матери нужно было копить деньги несколько месяцев, чтобы позволить себе так побаловать дочь.
– Мамочка… ты у меня самая лучшая, самая любимая, – рыдала Лена, уткнувшись в колени Ольги Сергеевны. – Мамочка, прости меня, пожалуйста!
– Леночка, солнышко мое, за что же мне тебя прощать… – чуть не плакала Ольга Сергеевна, обычно стойкая, как оловянный солдатик, не позволяющая себе «сентиментальничать» ни при каких условиях. – Это я перед тобой виновата – должна была раньше тебя предостеречь! Видела же, что этот мужчина – совершенно не твой, что он тебя портит… Думала, ошибаюсь.
Она обнимала глупую свою девочку, и гладила ее по гладким русым волосам, и говорила-говорила-говорила: о том, что все горести останутся в прошлом, что скоро у них все наладится, а Лену она ни в чем не винит. Ошибку может совершить каждый.
Лена попыталась собрать себя из рассыпавшихся кусочков, но даже с помощью мамы у нее это не получалось. Чтобы вывести себя из состояния, когда постоянно хочется лечь и уснуть навсегда, она начала писать следующую книгу. От этого ей и впрямь стало лучше – гораздо лучше, чем от тех успокоительных таблеток, которыми кормила ее озабоченная Ольга Сергеевна.
Тем временем первый роман, выпущенный скромным тиражом в семь тысяч, долго лежал на полках, но в конце концов был раскуплен. Второй смели сразу же, как только книга «Амулет и корона» появилась в магазинах. Издатель решил рискнуть и поставить на темную лошадку Дубровину, поэтому тираж увеличили до двадцати тысяч. Никакой рекламной кампании не проводилось, но она оказалась и не нужна – сарафанное радио сработало лучше любой рекламы. После третьей книги критики заговорили о том, что Елена Дубровина вывела русский женский роман на новый уровень – в определенном смысле так оно и было, потому что до нее пятидесятитысячный тираж книги, написанной в жанре женского романа, никогда не распродавался за две с половиной недели.
Дубровину стали называть феноменом, искать на ее примере критерии успешности, спорить до посинения о том, кем же она является – талантливым эпигоном Анн и Сержа Голон или все-таки самобытным автором. Большинство критиков сходились на самобытном эпигоне.
Читателям же не было никакого дела до того, как классифицируют любимого писателя: они с нетерпением ожидали новой, четвертой книги. Но когда роман вышел, оказалось, что Дубровина преподнесла всем сюрприз.
Никакой эпохой восемнадцатого века в книге и не пахло – место действия перенеслось в современную Россию. Дубровина сохранила формальную связь с предыдущими романами, и главным действующим лицом стала праправнучка Елизаветы Шемякиной, но на этом сходство заканчивалось. В книге рассказывалась нежная, проникновенная любовная история – без излишнего философствования, без следования модным приемам, лишенная динамичных погонь… Издатель хватался за голову и предрекал провал.
Сорокатысячный тираж был скуплен за два месяца и затем допечатан – до ста тысяч экземпляров, которые тут же разошлись. Ошеломляющий успех писателя, о котором еще год назад никто не знал, породил толпу последователей, пытавшихся писать «под Дубровину». Безуспешно. Слава звезды женского романа досталась только ей.
Из Лены попытались сделать «звезду» в самом пошлом смысле слова: пиар-служба издательства настаивала на ее интервью крупным журналам, предлагала писательнице участвовать в телевизионных проектах, убеждала ее согласиться вести колонку в еженедельной газете «для избранных». На нее сыпались выражения «медиаперсона», «подогреть интерес прессы», «засветиться на мероприятии»… Но во всей суматохе, поднявшейся вокруг нее, Лена оставалась едва ли не единственным человеком, не охваченным ажиотажем по закреплению на литературном небосводе своей «звезды».
Она отмахивалась от любых интервью, не пересказывала журналистам сплетни и не соглашалась комментировать последние решения президента. Попытки заставить ее танцевать джигу на брусьях («Проект главного телеканала! Самые известные люди!») не вызывали у Лены ничего, кроме смеха. Оказалось, что ее мало занимало то, что происходит вокруг нее в связи с возросшей популярностью: она была так погружена в свою работу, что не интересовалась почти ничем, что не имело к этому отношения.
Возможность возрождать на бумаге события и людей, существовавших только в ее воображении, завораживала Лену, как ребенка, вертящего перед глазами калейдоскоп. Поворот – и красочные стекляшки сложились в чарующе красивую картину, поворот – рассыпались, снова сложились, уже по-другому. Она наблюдала за людьми, подглядывала, подслушивала, ощущая себя лазутчиком в чужой стране, который должен принести главнокомандующему как можно больше сведений о противнике – любых, чего бы они ни касались. Ее страной теперь стали книги, и это было счастьем. Она сбегала в мир, куда никому не было доступа, кроме нее самой, и чувствовала себя свободной от всех, в том числе и от матери.
У Ольги Сергеевны появился новый смысл в жизни – она вплотную занялась делами дочери. Здесь ее удушающая опека оказалась уместной: Лена ничего не понимала ни в контрактах, ни в расчетах с издательством, и вмешательство матери помогло ей избежать многих ошибок. Со свойственной ей властностью и незыблемой уверенностью в своей правоте Дубровина-старшая диктовала дочери, что говорить на встречах с издателями, как вести себя с читателями, какие автографы ставить на книгах.
– Боже тебя упаси писать: «Желаю счастья и здоровья!» – учила она. – Писатель должен быть умным и авторитетным, он не может позволять себе банальностей!
Видя по лицу дочери, что ее поучения тщетны, Ольга Сергеевна составила список подходящих, по ее мнению, афоризмов, которые Лена должна была оставлять читателям, жаждущим автографов. Ее любимой цитатой стала: «В сущности, мир существует лишь для того, чтобы могла появиться еще одна прекрасная книга» из Стефана Малларме. К счастью для Лены, стеснявшейся подписывать свои книги столь нескромным высказыванием, встречи с читателями случались нечасто, и слова Малларме применялись намного реже, чем хотелось бы Ольге Сергеевне.
Закончив с технической стороной, Дубровина-старшая обратилась к творческой и сделала несколько замечаний, касающихся характеров персонажей последней книги и развития сюжета. Она показала Лене, что именно следует исправить, и даже предложила свою помощь.
Но здесь ее ожидал неприятный сюрприз. Лена категорически отказалась править что-либо в своих книгах и проявила такую неуступчивость, какой Ольга Сергеевна прежде и не подозревала в дочери.
– Но ты же правишь текст, когда согласовываешь его с редактором! – воззвала она к ее логике.
– С редактором – да. А с тобой – не буду, – отрезала Лена. – К тому же редакторская правка касается только стилистики, а ты хочешь, чтобы я переписала заново всю героиню. Я этого не сделаю.
Пораженная до глубины души фактом и формой отказа, Ольга Сергеевна пыталась надавить на дочь, взывала к ее совести и убеждала, что желает ей только добра… Лена замкнулась, помрачнела, но на мамины уговоры так и не поддалась. Тогда Дубровина-старшая применила тяжелую артиллерию.
– Ты не доверяешь моему профессиональному чутью, – с горечью сказала она дочери. – Я преподаю русскую литературу тридцать лет, а ты не хочешь даже чуть-чуть прислушаться к моему мнению. Прости, Лена, я от тебя такого не ожидала. От любого другого человека – быть может, но понять, что собственная дочь тебя в грош не ставит…
– Мама… – растерянно возразила Лена, – что ты! При чем здесь недоверие…
Но Ольга Сергеевна уже не слушала. Смахнув выкатившуюся из глаза слезу, она одним жестом отмела все возражения дочери и ушла в свою комнату. На робкие Ленины попытки примириться Ольга Сергеевна отвечала молчанием, и Лена поняла, что мать обиделась на нее всерьез.
Ссору Лена переносила тяжело. Наблюдая за дочерью со стороны, мать видела, что управлять ею не сложнее, чем подростком, а в чем-то даже и легче: Лена так сильно зависела от Ольги Сергеевны, от ее одобрения, от внимания, что чувствовать себя виноватой в ссоре было для нее нестерпимо. «Хорошая девочка, – с сочувствием думала Ольга Сергеевна, видя, что дочь страдает, раз за разом пытаясь помириться и снова получая отказ. – Но лучше провести лечение сейчас, пусть даже такое жестокое, чем позволить, чтобы она закоснела в своем творческом самолюбии».
Молчание продолжалось почти неделю, а затем Ольге Сергеевне позвонили из издательства. Редактор осторожно рассказал, что Лена не сдала рукопись, которую должна была закончить пару дней назад, и на все вопросы отвечает, что не в силах сейчас завершить работу. Не знает ли уважаемая Ольга Сергеевна, что происходит с ее дочерью?
И тут она неожиданно поняла, в какой хрупкий мир вторгается. Первый раз в жизни Ольга Сергеевна не смогла настоять на своем в отношениях с Леной, и это было невыносимо. Промучившись сутки, Ольга Сергеевна спасовала и первая пошла на примирение. Больше разговоров об исправлении текстов в соответствии со своими вкусами она не заводила.
Лена благополучно закончила книгу, начала писать следующую…
А затем вдруг остановилась.
Контракт с издательством был разорван. Ошеломленному главному редактору Дубровина сообщила, что больше писать не будет. «Не можете?» – уточнил он. «Не буду», – был ответ.
Издательство обратилось за разъяснениями к Ольге Сергеевне, но та твердила одно: «Пусть моя дочь решает сама – лишь она знает, что для нее лучше». И после нескольких безрезультатных бесед от нее отступились.
Журналисты строили предположения о том, чем вызвано решение популярного автора. В интернете создалось сообщество поклонников творчества Елены Дубровиной, обещавших выдать денежный приз тому, кто назовет истинную причину молчания писательницы и предоставит доказательства своей правоты. «Исписалась», «осознала свою бездарность», «решила временно остановиться»… Дубровина не подтверждала и не опровергала ни одного из этих мнений. Однако любители ее творчества сомневались: по последним книгам нельзя было сделать вывод о том, что Дубровиной, как утверждали недоброжелатели, «больше нечего сказать своему читателю». Напротив – она писала лучше, чем прежде, увлекательнее, но в то же время не становясь поверхностной.
Последний ее роман отчасти был детективным. И журналисты, и читатели ухватились за эту ниточку: возникло предположение, что следующая книга задумывалась как продолжение, и в ней Дубровина, часто бравшая сюжеты из жизни, собиралась разворошить чью-то тайну. Роман разобрали по строчкам, для каждого героя нашлось полтора десятка прототипов, от олигарха до художника, выдвигались самые фантастические гипотезы… Одна еженедельная газета вышла с заголовком: «Кто заставил навсегда замолчать писательницу?», в другой заявлялось: «Дубровина подошла к отгадке страшной тайны Мавзолея!»
Однако и расследования читателей, и всплески маразма желтой прессы оставались лишь догадками, которые никто не мог подтвердить.
Постепенно шумиха заглохла. Лена по-прежнему не давала интервью, и поддерживать интерес прессы к ней оказалось нечем. На сайте, посвященном творчеству Дубровиной, по инерции продолжались споры о причинах ее решения, но и они вскоре превратились в пустопорожнюю болтовню. Время от времени появлялись читатели, добавлявшие новые идеи в копилку версий: так, одна дама утверждала, что Дубровину «перекупили» – якобы конкурирующее издательство предложило писательнице круглую сумму за то, чтобы она прекратила творческую деятельность. Однако обосновать, зачем же издательству-конкуренту потребовалось таким странным способом «убирать» автора с литературного рынка, читательница не смогла, и обсуждение ее версии заглохло.
Тем временем Лена вернулась туда, где она работала после института, – в ежемесячный журнал «Времена». Главный редактор сделал вид, что облагодетельствовал временно сбившуюся с пути журналистку, Лена сделала вид, что раскаялась в своем уходе, и все пошло по-прежнему. Теперь Дубровина вела собственную рубрику. Она сама выносила и предложила редактору идею, и поначалу он сопротивлялся: Лена хотела в каждом новом номере описывать жизнь какого-нибудь человека с интересной профессией или просто с необычной судьбой, да еще и название своей рубрике придумала неудобоваримое – «Следы на песке». Помилуйте! Какие следы на песке в современной журналистике?
Однако Елена настаивала, нашла героев, сделала несколько «историй»… Они были опубликованы, и вдруг оказалось, что это хорошо, что это читают! С тех пор рубрику прочно закрепили за Леной, и «Следы на песке» стали своего рода визитной карточкой, по которой ее узнавали.
Лена примяла окурок в жестяной пепельнице, поправила волосы, глядя на свое расплывчатое отражение в окне. Худая испуганная женщина с усталым лицом: круги под глазами видно даже в щадящем свете, падающем сквозь мутное стекло. «Тридцать четыре года, а выгляжу на все сорок», – мысленно сказала себе Лена и добавила вполголоса:
– Хотя кому это важно…
– Что важно?
Звонкий голосок раздался над ухом так неожиданно, что Лена вздрогнула. Довольная эффектом красавица Катенька Солина, которую не портил даже длинный белый рубец на правой щеке, прибежавшая из бухгалтерии с утра пораньше выкурить сигаретку, расхохоталась:
– Дубровина, что с тобой? Спишь на ходу?
– Сплю, Катюш.
– А напрасно! Сивый-то уже приехал!
– Как приехал? – встрепенулась Лена. «Сивым» в журнале фамильярно звали главного редактора за преждевременную густую седину с зеленоватым отливом.
– Так! Я его видела десять минут назад.
– Тогда я побежала! Спасибо, Кать!
Лена торопливо поднялась по лестнице, обдумывая на ходу, как убедить Грищука, если он воспротивится ее выбору. Правда, такое случалось нечасто, но на этот раз Лене особенно хотелось настоять на своем – очень уж человек был для нее интересный. Так ничего и не придумав, она постучала в дверь кабинета без таблички и вошла с твердой уверенностью, что материал должен получиться таким, каким она его задумала, даже если Сивый упрется, как баран.
Однако изобретать ничего не пришлось. Грищук дал добро, и четверть часа спустя обрадованная Лена вышла из его кабинета, прикидывая, когда лучше позвонить новой героине, чтобы договориться о встрече. «Пожилая женщина… Рано утром беспокоить неудобно… Наверное, около одиннадцати позвоню».
