Елена Михалкова
Остров сбывшейся мечты
Глава 3
В квартире мелодично протренькал звонок, и Михаил Олегович от неожиданности выронил книжку. Неужто Андрюша так рано вернулся? Не похоже: он только с полчаса как ушел. Покачивая головой, Каморкин подъехал к двери и посмотрел в глазок. Ай-ай-ай, как он мог забыть! Старик торопливо отодвинул засов и отъехал в сторону, впуская гостей.
Их было двое, как его и предупредили по телефону: первый – большой, тяжеловесный, сразу заполнивший собой крохотную прихожую; второй – «попрыгунчик» (так подобных личностей именовала бабушка Михаила Олеговича): среднего роста, худощавый, с любопытством оглядывающийся по сторонам. «Помощник, должно быть, – решил Каморкин. – На подхвате у старшего».
– Проходите, будьте так любезны, – предложил он, доставая из шкафчика две пары мохнатых ушастых тапочек. – Не обессудьте, что прошу переобуться. Полы мыть мне самому тяжело, а на улице нынче слякотно.
Бабкин, снимая куртку, незаметно огляделся. Да, бедно живет дядюшка Виктории Стрежиной, очень бедно. «Откуда богатство возьмется, если хозяин – инвалид, в кресле-каталке перемещается? – спросил самого себя Сергей. – Хорошо, что в квартире чистенько, должно быть, родственники помогают». Он бросил взгляд на старика, сидящего в инвалидном кресле. Михаил Олегович Каморкин был сухопар и очень опрятен; кожа на его лице имела желтовато-серый оттенок. «Оттого, что на улицу не выходит», – понял Бабкин. Клетчатая фланелевая рубашка старика была выглажена и застегнута на все пуговицы, верхняя из которых врезалась в его морщинистую шею. Седая заостренная бородка придавала лицу дядюшки Стрежиной интеллигентный вид.
Каморкин въехал в комнату и вопросительно посмотрел на вошедших следом.
– Чайку выпьете со мной? Тортиком, к сожалению, побаловать вас не могу, но вот печеньице обещаю.
Бабкин открыл было рот, чтобы отказаться и не объедать хозяина, но Макар уже благодарил и соглашался на чай и печенье.
– Ты полчаса назад позавтракал, – укоризненно заметил Сергей вполголоса, когда хозяин выкатился из комнаты на своем кресле. – А у старика, наверное, это последние сладости, купленные с пенсии.
– Зато за чаем он тебе расскажет в полтора раза больше, – так же тихо ответил Илюшин. – А печенье мы ему в другой раз привезем. Нельзя было старика обижать отказом.
– Михаил Олегович, разрешите, я вам помогу, – громко произнес он, выходя следом за хозяином.
Оставшись один, Бабкин огляделся по сторонам. Старенькие обои в голубой цветочек, книжные полки на уровне коленей, небольшой телевизор в углу, покрытый красной бархатной салфеткой с бахромой… «Чтобы не пылился», – догадался Сергей. На полу возле зеленого дивана с потертыми подлокотниками валялась книжка. Он поднял ее. «Анжелика Строганова. “Любовь светла”. Да, забавные книжки читает Михаил Олегович». Бабкин огляделся по сторонам в поисках фотографий, но их не было. Только над письменным столом висел отрывной календарь с видами среднерусской полосы.
Сергей уже знал от Илюшина, что Каморкин не был профессиональным фотографом. Что не мешало ему входить в число самых признанных мастеров пейзажа, хотя количество работ Михаила Олеговича было незначительным. Точнее, он снял шестнадцать пейзажей, каждый из которых стал образцом для многократного повторения и подражания.
До признания его как фотографа на протяжении многих лет Каморкин работал на телевидении – поначалу писал сценарии, затем переквалифицировался в журналисты, много ездил по миру, а последние два года своей телевизионной карьеры вел передачу под названием «Жизнь твоей Родины», в которой рассказывал о необычных местах СССР. Передача выходила раз в два месяца и была далеко не так интересна, как можно было ожидать по названию и анонсу. Съемочная группа приезжала на натуру, снимала материал, Каморкин старательно проговаривал в камеру написанный кем-то текст, и все вместе получалось добросовестно, но скучновато. Передачу уже собирались закрывать, и остаться бы Каморкину в памяти коллег посредственным ведущим посредственной передачи, если бы Михаил Олегович не купил себе фотокамеру «Зенит».
Закончив работу со съемочной группой, Каморкин хватал камеру и отправлялся бродить по окрестностям в компании с оператором по имени Генка Шпунтиков. Они сдружились за время совместных командировок, и съемочная группа иронично, но ласково именовала их Винтиком и Шпунтиком.
Генка был маленький, нелепый человечек – из тех, кто, кажется, сразу рождается с лысинкой. Окружающие считали его совершенно неинтересным, потому что в компаниях он никогда ничего не рассказывал, а только сидел в углу и время от времени посмеивался себе под нос, причем без всякой видимой причины. Шпунтиков иногда выпивал, и неплохо выпивал, но оператор он был отличный, и ему прощали и странности, и изредка просыпающуюся страсть к выпивке – тем более что, выпив, Генка не буйствовал, а что-то тихо рассказывал самому себе, чертил рукой в воздухе непонятные картины, в конце концов пускал слезу и засыпал под боком у какой-нибудь дамы. Никто не воспринимал его всерьез, и тем удивительнее была для всех его дружба с обаятельным Каморкиным. Словно заядлые рыбаки, встающие до зари, чтобы выловить самую большую рыбу, они поднимались рано утром и торопились успеть обойти окрестности до прибытия автобуса. Каморкин размахивал камерой, повествуя о чем-то, Шпунтиков тащил штатив, и их фигуры, расплывающиеся в утреннем тумане, выглядели комично.
Михаил Олегович никому не показывал результаты их утренних вылазок. Над ним в группе уже начали подшучивать: мол, Каморкин только делает вид, что снимает, а на самом-то деле у него и пленка в фотоаппарат не заряжена. Тот отшучивался и обещал удивить всех прекрасными снимками, а Шпунтиков одобрительно кивал и, посмеиваясь себе под нос, строчил очередное письмо жене – он подробно отписывался ей из каждой поездки, и это тоже было предметом беззлобных шуток коллег. На прямой вопрос, о чем же он беседует со Шпунтиковым, Михаил Олегович как-то ответил, что Гена – очень начитанный человек и знает много такого, о чем он сам никогда и не слышал. «Когда Генка рассказывает о чем-нибудь, мне и снимать хочется по-другому, – сказал однажды Каморкин. – Не дерево в долине, а ветер над ним. Или тишину». Шпунтиков, услышав это, покраснел и замахал руками, но с тех пор за ним закрепилось прозвище Нестор.
В трагедии, случившейся с ними в Монголии спустя два месяца, некоторые пытались обвинить Каморкина – именно из-за его неуемной страсти к фотографированию. Мол, журналист полез черт знает куда и потащил за собой безропотного приятеля. Но было быстро доказано, что если кто кого и тащил за собой, так это Шпунтиков Каморкина, а не наоборот. В горах, где они снимали очередной сюжет, Генка приметил расщелину, в которой по утрам оживали тени и казалось, будто склоны начинают двигаться. За день до отъезда он уговорил Михаила Олеговича добраться рано утром до необычного места, убеждая того, что снимки должны получиться совершенно необычными, исключительными.
Неуемный Шпунтиков шел первым по краю расщелины, а Каморкин нехотя тащился за ним с камерой, уговаривая вернуться: свет был неподходящий, туман, да и холодно.
– Миша, давай ты вот отсюда попробуешь снять – и возвращаемся, – предложил Генка, сделал шаг вперед и исчез. Раздалось странное шуршание, затем вскрик – и наступила тишина.
Каморкин закричал, бросился вперед и еле успел остановиться: перед ним открывалась узкая щель, словно прорубленная в склоне гигантским топором. Замерев от ужаса, Михаил Олегович заглянул вниз и увидел приятеля, лежавшего на дне трещины. Шпунтиков с мольбой смотрел на него, и Каморкин, отбросив камеру в сторону, начал спускаться вниз, приговаривая: «Сейчас, Генка, сейчас, подожди секундочку»…
Видевшие позже место трагедии не верили, что человек в здравом уме способен полезть в трещину, куда упал Шпунтиков. Узкий каменистый склон был почти отвесным, и не было на нем ни кустов, ни деревьев, за которые можно было бы уцепиться. Но Каморкин, никогда в жизни не занимавшийся никаким спортом, кроме бега по утрам, сумел преодолеть почти половину страшного пути, прежде чем сорвался и упал следом за Генкой, разбиваясь об острые камни.
Их нашли спустя три часа, когда обеспокоенная долгим отсутствием приятелей съемочная группа вышла на поиски. Генка так и смотрел умоляюще в голубое небо, и волосы его вокруг желтой лысины были черными от вытекшей крови – он разбил череп при падении. Каморкин, просивший его подождать секундочку, разговаривал с трупом, не зная о том. Сам Михаил Олегович лежал в двух шагах от друга лицом вниз, с неестественно вывернутыми руками. Он был жив.
После нескольких операций стало очевидно, что Каморкин навсегда останется инвалидом. Врачи сказали, что он выжил чудом и должен благодарить бога за то, что легко отделался. Каморкин кивал, соглашался, благодарил врачей, а перед глазами у него стояло умоляющее Генкино лицо. «Сейчас, Генка, сейчас, подожди секундочку».
Вернувшись домой, Михаил Олегович обнаружил, что молодая любовница, обосновавшаяся за три месяца до случившегося в его квартире, собрала вещи и ушла. Каморкин лишь усмехнулся, покачал головой и выкинул ее пудреницу, завалявшуюся в ящике письменного стола. «Всегда распихивала свои причиндалы по всем углам», – брезгливо подумал он, и это была последняя мысль, связанная с женщиной, в которую, казалось, он был влюблен. Когда-то давно. В прошлой жизни. До того, как стал спускаться в расщелину, из которой смотрел Шпунтиков.
Поначалу его активно навещали друзья, приятели и коллеги, но постепенно визиты их становились все реже, пока окончательно не выработался некий режим. Второй оператор их группы забегал на двадцать третье февраля и перед Новым годом – всегда с бутылкой хорошей водки. Две знакомые дамы-сценаристки заходили раз в три месяца, оставляя после себя в маленькой квартире белые гвоздики, торт «Наполеон» и сладковатый запах духов. Каморкин не любил цветы, но постепенно привык и даже неприятно удивился, когда однажды вместо гвоздик были принесены хризантемы. Он пошутил на эту тему, и с тех пор дамы строго следовали заведенному обычаю.
Остальные приятели и знакомые заходили кто раз в год, кто раз в полгода… Михаил Олегович не обижался, поскольку понимал: общаться с инвалидом тягостно…
Ты выйдешь из его квартиры на двух ногах, сбежишь по лестнице, чуть не споткнешься о подлую выщербленную ступеньку на первом этаже, поможешь себе коленкой приоткрыть тяжелую входную дверь и в конце концов вдохнешь мокроватый свежий воздух перед подъездом.
А человек, к которому ты приходил, останется один – представлять, как ты сбегаешь вниз, спотыкаешься и ругаешь ступеньку, открываешь дверь, дышишь полной грудью… Думать об этом – неприятно, а ощущение вины, преследующее тебя до самого дома, царапает изнутри, словно ты в чем-то виноват перед ним. И чтобы не испытывать это чувство заново, ты отложишь новый визит, а потом отложишь еще раз, а затем найдется срочное дело, и так до тех пор, пока чувство стыда не пересилит иррациональное чувство вины. Тогда гость появится снова.
Поэтому Михаил Олегович не обижался на знакомых. Он лишь старался развивать в себе привычку к одиночеству, которой до этого не имел.
В один пасмурный октябрьский день Каморкин вспомнил о камере, брошенной им перед тем, как он полез за Генкой. Как ни странно, фотоаппарат не затерялся в суматохе, а был подобран кем-то из группы и возвращен хозяину. А четыре предыдущие отснятые пленки давно ждали своего часа в верхнем ящике стола, откуда была презрительно выкинута душистая пудра.
Михаил Олегович устроил в ванной комнате лабораторию и целыми днями колдовал над пленками, проявляя, увеличивая, печатая… Площади ванной едва хватало на то, чтобы он мог развернуться в своем кресле. Закончив печатать, Каморкин отобрал шестнадцать фотографий, а остальные разрезал на мелкие кусочки и выкинул в мусорное ведро. Они не передавали того, что он хотел выразить.
Снимки он отправил в журнал через знакомого, интересующегося фотографией. Спустя месяц после выхода журнала с его работами фамилию Каморкина знал каждый уважающий себя пейзажист.
Шестнадцать черно-белых пейзажей были просты, лаконичны и совершенны. Критики не раз потом употребляли слово «совершенный», описывая фотографии Михаила Олеговича, хотя вряд ли кто-то из них смог бы объяснить, в чем же заключается пресловутое совершенство. Но оно существовало, и это чувствовал каждый, смотрящий на фотографию.
Каморкин не снимал ничего необычного, он не показывал те диковинки природы, о которых они делали передачу. На трех снимках были деревья. На двух – горы. На пяти – вода. На шести – лес или поле. Но любая попытка описать фотографии не объясняла силы их воздействия – хуже того, она была невероятно далека от истины. Пытались говорить о прекрасном свете, который наполнял пейзажи объемом, о неповторимом теневом рисунке, о перспективе, но все фразы не передавали и десятой доли того, что в действительности видел зритель на снимках.
Самый первый пейзаж был прост и лаконичен. На краю поля, заросшего высокой травой, стояло дерево, и ветки его клонились от ветра. А вдалеке виднелся маленький силуэт улетающей птицы. Дерево было снято четко, а птица – чуть размыто, как и само поле, и перистые высокие облака на небе. Такую фотографию мог бы снять школьник. Но в ней было все: ветер, свобода, полет, небо, ощущение счастья и одиночества. Зритель ощущал себя одновременно и птицей в полете, и деревом, и человеком, замершим с камерой в руках от красоты увиденного.
На другом снимке камни катились с горы, и за ними поднималась пыль, в которой угадывались очертания других камней. На третьем солнечные лучи пронизывали замерший лес, тянущийся всеми ветвями своих деревьев к свету, и лишь крошечное корявое деревце на переднем плане стояло со сломанной веткой, бессильно касаясь ею мокрой травы. И в каждой фотографии присутствовало явственное ощущение мира без людей; вечной природы, которой ничто не угрожает.
Камеру Михаил Олегович подарил своему соседу Андрею. За всю последующую жизнь он не сделал ни одного снимка. Большинство людей полагало, что проблема – в его инвалидности, и лишь несколько человек догадывались об истинных причинах. Сам Каморкин как-то обмолвился, что его работы посвящены Генке Шпунтикову, и даже если бы он мог ходить, то не фотографировал бы никогда. «Что бы я теперь ни снимал, на снимках будет получаться лишь одно», – непонятно выразился однажды в компании приятелей Михаил Олегович. Люди, слышавшие его слова, не совсем поняли, о чем он говорит, но переспрашивать не стали. Пожалуй, один сосед догадался, что увидел бы старик в объектив камеры и чего он не хотел видеть. «Сейчас, Генка, сейчас, подожди секундочку»…
Бабкин наклонился над календарем и покачал головой. На зеленом поле паслись бурые коровки, вдалеке за речкой золотились купола.
– А пастух-то где? – проворчал Сергей под нос. – Забодали-затоптали?
– Вы, пожалуйста, не обращайте внимания на эту поделку, – посоветовал Михаил Олегович, заезжая в комнату. – Я ее держу исключительно из утилитарных соображений.
Бабкин молча кивнул. Он хотел спросить, почему Каморкин не повесит на стены свои работы, но постеснялся. После объяснения Макара, кто такой дядя Вики Стрежиной и чем он знаменит, Сергей покопался в Интернете и нарыл шестнадцать пейзажей. Он молча щелкал клавишей мыши, перелистывая черно-белые снимки и подолгу останавливаясь на каждом. В конце концов вернулся к фотографии, на которой дерево со сломанной веткой было освещено лучами утреннего солнца, несколько минут смотрел на нее и только затем закрыл со странным чувством восторга и обделенности одновременно. Он многое бы отдал за возможность видеть мир таким, каким видел его бывший журналист и телеведущий с забавной фамилией Каморкин.
Макар вкатил столик с большими стаканами в мельхиоровых подстаканниках – тяжелых, потемневших от времени, с изогнутыми ручками. В стаканах плескался темно-красный чай. Из вазочки высовывались клетчатые конфеты «Школьные», в плетеной корзинке горкой были насыпаны крекеры.
– Прошу вас, угощайтесь, – пригласил Михаил Олегович, ловко подталкивая столик к дивану. – К сожалению, хорошее печеньице закончилось, – он вздохнул, – не обессудьте, что потчую крекерами. Зато чай вкусный!
– Михаил Олегович, расскажите про Вику, – попросил Макар, отхлебывая горячий напиток с кисловатым привкусом и удивленно отмечая про себя, что чай и в самом деле на редкость вкусный. – У вас с ней хорошие отношения?
Старик отставил стакан в сторону и дернул бородкой.
– Хорошие? – повторил он, как показалось Макару, с горечью. – Да что вы, милый мой! Хорошие отношения у меня могут быть с соседом, Андрюшей, поскольку он, спасибо ему, раз в два дня продукты свежие мне приносит. Или с бывшими коллегами. А с Викой… Она мне родная – можно сказать, единственная родная душа.
– А как же ваша сестра? – включился Бабкин. – Ведь мать Вики Стрежиной – ваша сестра, правда?
Каморкин вздохнул и кивнул.
– Хоть и стыдно говорить о близких людях гадости, но человек она недалекий до безобразия. И притом недобрый. А это, уважаемые, такое страшное сочетание – глупости со злостью, что никакой умный злодей глупому в подметки не годится. Впрочем, Галина мне и не близка вовсе, что здесь придумывать. Поэтому я могу быть с вами совершенно откровенен. Но к Вике, к Вике-то она какое отношение имеет?! – не выдержал он и взглянул на них умоляющими глазами – светло-карими, очень ясными. – Она пропала, не звонит мне, уехала бог знает куда и не вернулась! Вы говорите, что ищете ее, – а что вы для этого делаете?
– Мы только начали, Михаил Олегович, – успокаивающе произнес Макар. – Скажите, вы обратились в милицию?
– Обратился, – подтвердил старик. – И даже, скажу я вам, заявление они у меня взяли!
– Как вы доехали до участка? – не сдержался Сергей.
– Андрей помог, сосед мой, – признался Каморкин. – Самому-то мне и в лифт не въехать…
– Взяли заявление? – переспросил Макар, нахмурившись. – Странно…
– Вот и я удивился! – подхватил Михаил Олегович. – Раньше, слава богу, с милицией мне сталкиваться не довелось, и ожидал я от нее пакостного отношения, признаюсь честно. Но все оформили чин по чину.
– И к вам приходили? – быстро спросил Бабкин.
– Два дня назад. Появился оперативник, работавший по моему заявлению, – молодой совсем парень, пожалуй, чуть помладше вас, Макар, – и я его поил своим чаем, упрашивал хоть что-то сделать. Он поначалу объяснял, что нет оснований, но затем, слава богу, согласился помочь, чем сможет. Уговорил я его. Теперь вот жду… – Он снова вздохнул и перевел взгляд на массивные часы, стоявшие под календарем с коровками. – Время долго тянется…
– Что Вика рассказывала вам о выигрыше? – поинтересовался Илюшин. – Для нас могут оказаться важными любые подробности.
Каморкин добросовестно сообщил все, что знал, но его история ничем не отличалась от истории Антона Липатова.
– Видели бы вы, какой счастливой была Вика, – закончил он. – Прибежала ко мне, с порога начала приплясывать, как ненормальная! За пять минут вывалила на меня свои новости и ускакала, а я, знаете ли, остался в легком недоумении. Мне казалось, что все подобные конкурсы – надувательство сплошное и полный обман.
– Вика была с вами откровенна, как вы думаете? – прямо спросил Сергей.
Старик задумался.
– Она девочка скрытная, но мне никогда не врет, – проговорил он медленно. – Скрытность у нее из семьи идет, нужно знать наших родственников, чтобы понимать, о чем я. Да я бы, пожалуй, и скрытностью-то это не назвал. Сейчас принято с первых минут знакомства сообщать собеседнику самую личную информацию, выкладывать все как на духу. Я и сам, признаться, не люблю откровенничать, а уж в малознакомых людях откровенность для меня и вовсе невыносима. И Вика такая же. Говорит, прежде чем откровенничать, нужно хотя бы годик-полтора пообщаться с человеком, узнать его. Да, все-таки она со мной откровенна. Видите ли, я очень ее люблю, и Вике прекрасно известно мое к ней отношение.
– Что у нее за семья?
Каморкин покосился на Илюшина, положил в рот крекер, тщательно прожевал и лишь затем ответил:
– Семья как семья, со своими странностями. Если угодно, я могу подробнее рассказать о Галине и ее муже, но не вижу, чем может помочь мой рассказ.
– Хорошо, – не стал настаивать Илюшин. – Тогда скажите, Михаил Олегович, с кем встречалась Вика? У нее есть друг?
– Был, – неохотно признал Каморкин. – Вика меня со своими мальчиками не знакомила, но о последнем воздыхателе, как ни странно, я знаю.
– Потому что телевизор смотрите, – моментально догадался Макар.
– Именно, – с легким удивлением взглянул на него старик. – Вам уже известно о данном персонаже?
– Вениамин Рощин?
– Он самый. – Каморкин сморщил нос и стал похож на худую черепаху. – Толком рассказать ничего об их отношениях я не могу, но одно знаю точно: расстались они врагами. Этот актеришко даже смел угрожать Вике!
– За что?
– Она первая разорвала отношения, – объяснил Михаил Олегович. – Он – самодовольный, напыщенный красавчик, полная бездарность. Я, признаться, был даже несколько удивлен выбором племянницы; разочарован, сказать точнее. Но Вика быстро разобралась в своем герое.
– Чем он ей угрожал? – нахмурился Бабкин.
– И этого не знаю, – сокрушенно развел руками старик. – Вика как-то обмолвилась, что Рощин звонит ей и говорит гадости, угрожает. Я пытался было ее расспросить, но она настолько несерьезно отнеслась ко всем его звонкам, что даже не стала посвящать меня в подробности. Тогда я решил, что дело и впрямь не стоит выеденного яйца, что в мальчишке оскорбленное самолюбие бушует, но сейчас…
– Мы поговорим с Рощиным, – понял его Илюшин. – Если бы Вика уехала с ним отдыхать, она бы вам сказала?
– Да, – не задумываясь, кивнул Каморкин. – Я уверен, что Вика любит меня, к моему мнению прислушивается… Но сделает она все равно по-своему, что бы я ни говорил ей, как бы ни убеждал. Да, и вот что: Вика никогда не стала бы врать о каком-то выигрыше. Она очень честная девочка, искренняя.
Макар хмыкнул про себя. Уже третий человек говорил ему об искренности и честности Вики Стрежиной, при том отзываясь о ней с нескрываемой теплотой и заботой. Илюшин никогда не считал честность и прямоту, вернее, прямолинейность, приятными чертами, которые могут снискать для их обладателя любовь окружающих, – скорее, наоборот. Значит, в девушке, которую они искали, было что-то притягательное – притягательное настолько, что даже пресловутая прямота не расценивалась ее друзьями как недостаток. «Интересно, что?» – спросил себя Макар. Пока у него не было ответа на этот вопрос.
– Спасибо, Михаил Олегович, – сказал он, поднимаясь.
– За что? – пожал тот плечами. – Я вам ничем не помог. – Он опять взглянул на циферблат. – Через три часа попробую дозвониться до отделения, может быть, что-то станет известно.
– Мы тоже на это рассчитываем, – кивнул Илюшин. – Мне было очень приятно познакомиться с вами, Михаил Олегович.
Старик улыбнулся и кивнул на плетеную корзинку.
– Вы не съели ни одного крекера. Полагаете, что можете меня объесть? – с неожиданной проницательностью поинтересовался он. – Напрасно, меня частенько балуют вкусненьким знакомые. Так что заходите еще, я вас угощу чем-нибудь получше. Господи, надеюсь, с Викой все хорошо!
Бабкин и Илюшин дружно кивнули. Им тоже хотелось, чтобы с Викой Стрежиной все было хорошо, особенно после того, как они познакомились с ее дядей.
– Итак, где может быть Стрежина? – задумчиво сказал Макар, когда они вернулись в его квартиру. – Визит к ее почтенному дядюшке ничего не дал…
– Обидно, что опрос жильцов тоже ничего не дал, – эхом отозвался Бабкин, зря потративший накануне три часа на обход жилого дома, во дворе которого сбили Липатова: свидетелей преступления не было, а следы машины, как выяснил Сергей, присыпало ноябрьским снежком, растаявшим вместе с отпечатками шин к тому времени, когда приехала «Скорая помощь». Ниточки, ведущей к Стрежиной через убийцу Липатова, не оказалось.
– На свидетелей я и не возлагал особых надежд, а вот на Каморкина рассчитывал.
– Ага, ты ожидал, что он тебе признается: мол, отдыхает моя племянница на Мальдивах, – съязвил Сергей. – Впустую съездили, конечно. Разве что с интересным стариканом познакомились.
– «Интересным» – неподходящее слово. Каморкин – талант.
– Этот талант прозябает в бедности, – суховато заметил Бабкин. – Не выезжает из квартиры, поскольку наши дома не приспособлены для инвалидов, и без помощи соседа не может купить себе продукты.
– А на дом заказать по Интернету? – неуверенно предположил Илюшин.
– Ты видел у него компьютер, Макар? Лично я видел обтрепанный диван и обои, которым двести лет в обед. Ладно, – махнул он рукой. – Давай не будем разводить пустых разговоров. Бессмысленно все это. Старика только жалко.
– Если не будем заводить разговоров, то давай определимся: где сейчас может быть Стрежина? – Макар подвинул к себе листок бумаги и приготовился рисовать схему.
Бабкин молча раздумывал.
– Ладно, зайдем с другой стороны, – предложил Илюшин спустя минуту молчания. – Где ее не может быть? Есть у нас такие места в природе?
– Есть, – оживился Сергей. – Где ее не может быть, так это…
Зазвонил телефон, и он запнулся.
– На каком-то необитаемом острове, – закончил за него Макар, поднимаясь с дивана. – Точно. Нам с тобой нужно выяснить одно: придумала ли Вика историю с выигрышем, или нечто подобное и в самом деле имело место? Как только выясним – поймем, куда идти дальше.
Телефон продолжал звонить, и Илюшин выскочил из комнаты.
«Где она может быть… – повторил про себя Бабкин. – Черт возьми, да где угодно! В Норильске, на Камчатке, в Мурманске или Краснодаре. Если она соврала про выигрыш, значит, весело проводит время с мужиком. А если не соврала…»
Тут Бабкин запнулся, потому что всерьез подобную версию он не рассматривал. «Если не соврала…»
В комнату вернулся Макар и встал в дверях, напряженно глядя перед собой. В руке он держал телефонную трубку, из которой доносились короткие гудки.
– Телефон выключи, – посоветовал Сергей. – Макар, ты чего? Кто звонил?
Макар перевел на него взгляд, мотнул головой, словно просыпаясь, и нажал на кнопку. Телефон затих.
– Ну? – скептически поинтересовался Бабкин. – Долго будешь торчать в дверях? Ау, Макар, ты завис?!
– Завис, – подтвердил тот, приходя в себя. – И знаешь, почему? Потому что Каморкин дозвонился-таки до отделения. И там ему сообщили, что Виктория Сергеевна Стрежина три недели назад вылетела на Соломоновы острова.
