Елена Михалкова
Алмазный эндшпиль
Шеф явно подумал о том же, потому что качнул лобастой головой и закончил:
– … А если у него, то уже не у него. Трупу камешки ни к чему. Их быстро менты приберут. А что к ним попало, то с возу упало. Да, дороговато мне обойдется ваше разгильдяйство…
Он замолчал, прижав ладонь к столу и покатывая бриллианты вперед-назад. Двое стоящих перед ним в панике ожидали приговора. Если шеф сейчас решит, что именно они виноваты в пропаже половины груза, то им можно забраться на ту крышу, с которой свалился курьер, и сигануть за ним следом.
– Валентин Петрович, может, нам опергруппу тормознуть, отобрать у них вещдоки, – от отчаяния предложил напарник Игоря. Предложение было дурацким, и это понимали все, включая его самого.
– Конечно-конечно, – кивнул шеф.
– А потом они выпили – и тормознули опергруппу. Молчи, раз обделался. Обойдемся без твоих идей.
Он с отвращением взглянул на помощников:
– Вот что: вы сейчас свободны. Исчезните, и чтобы я ваши рожи не видел в ближайшую неделю.
– А как быть со второй частью груза? – отважился спросить Игорь.
– Пускай остается там, где есть. Может быть, это и к лучшему, – загадочно ответил шеф.
– Все, аудиенция окончена.
И когда двое мужчин торопливо вышли, брезгливо бросил им вслед:
– Кретины…
Глава 2
За поливальной машиной тянулся длинный мокрый след, как за гусеницей. Машина тарахтела себе неторопливо по утреннему проспекту, и два белых водяных уса воинственно торчали в разные стороны. Майя остановилась перед рекламным щитом «Ювелирная выставка в Сокольниках» – и, конечно, один из усов хлестнул ее по ногам. Колготки тут же промокли, в туфлях захлюпало.
– Женщина, я извиняюсь! – проорал водитель, приоткрыв дверь кабины.
– Но вы тоже, я извиняюсь, нашли, где стоять!
Майя, не расстроившись, махнула рукой и побежала на работу. Первые покупатели появлялись не раньше одиннадцати, но Моня настаивал, чтобы летом салон открывался в девять. Причем лето для Мони Вермана начиналось в апреле. Он был, кажется, единственным человеком во всей Москве, который твердо верил в это, и ждал такой же убежденности от подчиненных.
Но подчиненные не верили. Им, особенно Майе, весь апрель казалось, что лето вообще никогда не наступит. Будет мокрое, всхлипывающее межсезонье, грязное, как снег на обочинах, а потом сразу ухнет зима – и все пойдет по новой.
Но ровно три дня спустя после окончания апреля в город ввалился буйный, распевающий во все птичьи глотки май. Дома расправились и помолодели. Витрину ювелирного салона «Афродита» отмыли до блеска, и теперь-то уж никто не сомневался, что лето совсем близко.
– Боже ж мой! – с ужасом воскликнул Моня, когда Майя зашла в магазин.
– Вы посмотрите на эту женщину! Марецкая, ты выглядишь как шлеперка. С тебя можно писать картину «Московский босяк»!
Но ужас его был наигранным. Моне Верману нравилось смотреть на Майю. За последний год она расцвела на его глазах, и Моня не без оснований полагал, что в этом есть и его заслуга. «Подобрали, обогрели», – с легким самодовольством думал он, вспоминая, какой она появилась перед ним: измученная женщина с поникшими плечами и копной черных волос, падавших ей на лицо.
От лохматой копны Майя избавилась на третий месяц работы в «Афродите», и Моне открылось чудо: точеное лицо с нежной кожей и яркими синими глазами. Увидев помощницу в новом облике, Верман потерял дар речи, а ехидный Сема тут же посоветовал ему закрыть Марецкую в кабинете и не выпускать на глаза посетителям, чтобы те не похитили их красавицу.
Клиенты и в самом деле засматривались на коротко стриженную брюнетку с узкими запястьями и тонкими пальцами. Но Майя работала вдохновенно, не обращая внимания на окружающих, и вскоре Моня успокоился: его находка оставалась при нем.
На крики Вермана из-под прилавка выглянул Яша. Рыжий лохматый Яша окинул взглядом Майю и пожал плечами.
– Дядя Моня сегодня не в духе, – пояснил он.
– Его укусила муха, которая встала не с той ноги. Вы можете себе представить?
Верман шикнул на племянника, и худой Яша, сложившись, точно складной метр, снова исчез под прилавком.
– А, это ты, уточка! – приветствовал Майю Сема Дворкин, выбираясь из своей комнатки.
– Моня, что ты такой заведенный с утра, как будильник? Почему наша Майя – босяк?
– С вами будешь заведенный. Вы мне рвете нервы, Сема, и не по одному разу. Посмотри на ее ноги. Нет, ты посмотри на ее ноги!
– Зачем мне смотреть на ее ноги? – возражал Сема.
– Я пожилой человек, мне вредно волноваться, а от таких прекрасных ног любой станет не в себе.
– Да они мокрые!
– Это неприятность, да, – соглашался Сема.
– Но такое с каждым может случиться. Вот, помню, лежал я в Морозовской больнице…
– Все! – завопил Верман, заткнув уши.
– Марецкая! Живо за работу! И переодень свои ноги, я тебя умоляю!
Майя, смеясь, прошла в комнатку. Рабочий день начался.
Сема и Моня снова препирались о чем-то возле витрины. Оба маленькие, толстенькие, лысые, только Семину лысину обрамляли торчащие волоски, а вокруг плеши Мони вились черные кудряшки.
Про себя Майя называла их Шалтай и Болтай. Еще они походили на героев «Алисы в стране чудес», Труляля и Траляля, вечно спорящих близнецов. Самое смешное заключалось в том, что Моня и Сема даже не были родственниками.
Яша снова вынырнул наружу, укоризненно посмотрел на дядю. Верман взял его на работу всего пару месяцев назад. По мнению Яшиной мамы, ее сын был жутко талантлив: он выучился в Москве на химика и даже уехал работать в Китай. Однако через год вернулся обратно – без денег, одичавший и голодный. Облившись слезами над сыном, мама упросила Моню помочь мальчику.
О своей прежней жизни Яша говорил неохотно. У Майи сложилось впечатление, что в Китае он что-то натворил и сбежал от сурового китайского правосудия. Что бы это ни было, но с тех пор меланхоличный Яша вел себя тихо, а с дядей пререкался исключительно из любви к искусству.
Правда, имелся у них один постоянный повод для стычек. Повод назывался «Кулек и Повар».
Под этими живописными кличками скрывались два Яшиных приятеля: Данила Кульков и Коля Порошин. Оба – источник непрекращающейся головной боли для Мони Вермана.
Данька Кульков получил свое прозвище вовсе не из-за фамилии. У мелкого, тощего парнишки вечно были полны карманы семечек. В свободную минуту Данька основательно усаживался на корточки, вытаскивал пригоршню и поклевывал, лихо сплевывая шкурки. Чисто голенастый воробей, поглядывающий на свою стаю орлом.
Как-то раз эту картину увидела, возвращаясь из школы, учительница русского языка и литературы.
– Фу! – осуждающе сказала она.
– До чего же бескультурно! У вас даже руки черные от этой гадости. Заплевали все вокруг! А ведь вы умные, воспитанные мальчики!
«Умные, воспитанные мальчики» глумливо заржали. Все, кроме Даньки. Он цыкнул на остальных и заверил, что такое больше не повторится.
Через несколько дней учительница вновь обнаружила Данилу, сидящего в любимой позе возле школьного забора.
– Кульков! – трагически воскликнула она.
– Как же так?!
– Спокойно, Верыгнатьевна, – веско сказал Данька. Распрямился, предъявил оторопевшей учительнице газетный кулек и лихо сплюнул туда шелуху.
– Во! Все культурно, как в музэе!
И с тех пор всегда таскал с собой сложенную газету, из которой мастерски крутил кулечки. С того же дня прозвище «Кулек» прицепилось к нему крепко-накрепко, как застрявшая в зубах шелуха.
Его закадычный приятель, Коля-Повар, заработал свое прозвище раньше. Коля Порошин был здоровенным увальнем с огромными руками-лопатами и круглой, как колобок, головой. Он производил впечатление глуповатого безобидного парня. Но дразнить его опасались: Коля тут же выходил из себя и молотил тяжеленными кулаками, как взбесившаяся мельница, не разбирая, куда попадет. За пару драк его чуть не исключили из школы, но отстояла мать – такая же большая, похожая на гренадера женщина. Щуплого Кулька Порошин слушался беспрекословно, признавая за товарищем ум и находчивость.
Однажды у мальчишек отменили урок труда, и пятнадцать оболтусов согнали в класс к девочкам. Девочки в передниках учились варить суп.
Неожиданно для всех Порошин присоединился к ним. На него с хихиканьем нацепили передник, и Коля увлеченно взялся за поварешку. Десять минут он помешивал борщ, стоя спиной к классу и игнорируя шуточки. Когда же пришла пора дегустировать готовое блюдо, оказалось, что дегустировать почти нечего: Порошин незаметно выхлебал всю кастрюлю.
– Ну ты… повар! – заявила ему разгневанная учительница.
– Иди отсюда! Безобразие!
Так Коля Порошин стал Поваром.
Два товарища были знакомы с Яшкой еще со школьных лет. Как могли сойтись два подростка из неблагополучных семей и рафинированный еврейский мальчик, увлекающийся химией, никто не мог объяснить. Но в свободное от Яшкиных опытов время они вместе шатались по дворам, к ужасу и возмущению Яшиной мамы.
Через несколько лет пути их разошлись: Яша, окончив институт, уехал в Китай, а Кулек и Повар то болтались без дела, то находили какие-то сомнительные занятия. Когда племянник Вермана вернулся в Москву, оба приободрились: свои люди да на теплом местечке в ювелирном салоне! Яша поможет им устроиться! Они тоже могут торговать этими… как их… брюликами.
К их великому огорчению, Моня Верман так не считал. Моня Верман синел как удавленник, когда на пороге появлялись две знакомые фигуры. Он запретил им приходить, но это не помогло: Данька с Поваром поджидали Яшу на заднем дворе, потягивая пиво, грызя семечки и смачно сплевывая их в газетный кулек.
– Как ты можешь с ними общаться?! – кричал Моня на племянника.
– Что у вас общего, я имею спросить?! Они поведут тебя плохой дорогой, Яков!
– Дядя, не мельтешите! – просил Яша.
– Какой дорогой, когда они смирно сидят в глубокой заднице?
– И ты обязательно хочешь сесть с ними рядом?!
– Я просто хочу попить с ними пива! Имею право?
Эти споры повторялись регулярно, но ничего не менялось: Кулек с Поваром невозмутимо пили пиво, Яша ожесточенно сражался с дядей за право составить им компанию, а Моня кипел и булькал, как камчатский гейзер, но поделать ничего не мог.
Майя села за свой стол, разложила срочные заказы, поглядывая в салон. В их с Семой каморке одна стена и дверь были стеклянные. Моня Верман утверждал, что клиентам нравится смотреть на работу ювелиров. А Майя любила исподтишка наблюдать за посетителями салона «Афродита».
Это место было хорошо известно в Москве. Владел им предприниматель Аман Купцов, хозяин сети недорогих ювелирных магазинов. Но «Афродита» стояла особняком среди них.
Сюда наведывались настоящие ценители камней, сюда приносили украшения на переделку, сюда шли купить стоящие бриллианты, которые Моня разыскивал по всему миру.
В конце концов, здесь хозяйничал Моня Верман!
– Сема, к нам по проспекту телепается какая-то баба, – нараспев сообщил Верман.
– И я чувствую, она идет не за просто так.
– Фу, Моня, что за жаргон, – поморщился Сема.
– Да, я вижу даму. Дама благородной наружности, чтоб я так смотрелся, как она.
– А шо я такого сказал? – возмутился Моня.
– Шо такого? Я разве спорю, что это дама? Моя тетя Рая из Одессы выглядела очень даже похоже до тех пор, пока не переехала на Брайтон-Бич.
– А что с ней случилось на Брайтон-Бич? – заинтересованно спросил Яша.
– Да помэрла, – флегматично отмахнулся Моня.
– Не вынесла расставания с малой родиной. Порвалось сердце от грусти.
– Что ты говоришь, Моня! – воскликнул Сема.
– Твоя тетя Рая из Одессы скончалась оттого, что в нее врезался молочный фургон на переезде.
– Вот я и говорю, – подхватил Моня.
– Сердце разорвалось от грусти. Разве мог в Одессе въехать в тетю Раю какой-то поц на фургоне?
Звон колокольчика положил конец их спору. Дверь широко распахнулась, впуская внутрь посетительницу в облаке духов и автомобильной гари.
Сема с Моней, утратив всю шутливость, одновременно поклонились вошедшей, и первый исчез в подсобной каморке, где сидела Майя, а второй выжидательно замер за прилавком. Яша, повинуясь незаметному знаку дядюшки, притулился в углу и не отсвечивал: учился.
Дама благородной наружности, как выразился Сема, хоть и несколько мужеподобная, твердыми шагами прошла к витрине, не ответив на приветствие, и нависла над ней. Глаза навыкате впились в украшения, выложенные на темно-синей подложке. Пальцы в бархатных перчатках слабо шевелились, будто самостоятельно решая, что же схватить. На среднем пальце, плотно насаженный на ворсистую ткань, красовался толстый, как шмель, перстень с хризолитом.
Все ждали выхода Мони. Но Моня пока молчал. Другой на его месте уже давно поинтересовался бы, чего хочет клиентка, но Моня молчал: почтительно, внимательно, но без малейшего оттенка выжидательности. Боже упаси торопить покупательницу, боже упаси!
Это было не томление консультанта, мающегося от безделья и ждущего – когда же, когда же, наконец, к нему обратится медлительный клиент. Нет, Моня Верман молчал профессионально, делая вид, будто занимается своим делом в трех шагах от дамы, но в то же время неуловимыми флюидами давая понять, что он здесь, рядом, готов в любую секунду прийти на помощь. Как рыбак, подстерегающий крупную рыбу, он опасался раньше времени дергать наживку.
Тишина затягивалась. Со стороны это могло бы показаться проявлением неуважения, но Майя видела: Верман работает, и он лучше всех знает, что делать.
Наконец покупательница пришла в движение. Как башня танка, она начала неторопливо поворачиваться к продавцу, и Моня тотчас исчез с того места, где он стоял, и материализовался напротив дамы: скромный, послушный ее приказу.
– Мадам желает что-то посмотреть? – с невыносимо еврейским, карикатурным прононсом осведомился он.
– Какое из украшений заинтересовало мадам?
Откуда ни возьмись, появилась у Мони дикая картавость. Движения стали суетливыми, и сам он ссутулился и будто бы даже уменьшился.
Никто не выказал ни малейшего удивления: если Моня считал нужным кривляться, значит, следовало принять это как должное.
– Покажите изумруд, – величественно приказала дама, снимая перчатку.
– Вот этот.
– Прекрасный выбор, прекрасный! – льстиво одобрил Верман.
– Я уже заметил по перстню, что у мадам отменный вкус! Вот, пожалуйста, прошу вас!
Кольцо с изумрудом уселось на палец левой руки. Дама вытянула руку, окинула взглядом картину: мясистый розовый палец и нежный зеленый изумруд.
– Роскошно, – только и сказал Моня, понизив голос.
– Дайте-ка мне бирку, – потребовала дама, не снимая кольца.
– Что у вас за камешек?
– Бесподобный камень, – с тихой укоризной отозвался Верман.
– Бесподобный.
– Да у вас все бесподобное, – фыркнула покупательница.
– Врете, поди.
– Мадам сомневается не во мне, – строго ответил Моня.
– Мадам сомневается в своем вкусе. Как можно! Прошу, обратите внимание.
Он провел пальцем по строчке, и они оба склонились над ценником.
– Я не говорю вам за чистоту, – покачал головой Моня.
– Ваши глаза не обманешь, вы сами видите, какой чистоты этот камень. Ваш супруг, дай бог ему долгих лет жизни, умрет, когда увидит его! Но я скажу вам за караты. Посмотрите, вы видите это число? Все будут видеть это число, поверьте! Будут глядеть огорченными глазами и плакать, потому что не каждый может позволить себе носить изумруд в два с половиной карата.
– А где его гранили? – проявила осведомленность дама.
– А как ви думаете?! – воскликнул Верман.
– Конечно, Колумбия! Он оттуда родом, как Христофор Колумб и Паганини. У нас, поверьте, вы не найдете таких камней! Когда-то были на Урале, но где сейчас тот Урал? За уральским хребтом и дальше, боже ж мой. А вы слышите, как он поет? Слышите? Это песня весны, поверьте мне, старому человеку!
Дама внимала. Она уже кивала, соглашаясь с картавой скороговоркой, уже другими глазами смотрела на кольцо.
Перед Майей разворачивался театр одного актера. Моня обладал невероятной способностью продать кому угодно что угодно. Но этот талант был лишь верхушкой айсберга, практическим применением другого, более глубокого и объемного.
Верман феноменально разбирался в людях. Он читал их, как научившийся читать ребенок читает вывески: жадно, торопливо, крайне редко ошибаясь в незнакомых буквах или непривычном написании. Как старая гадалка определяет прошлое и будущее, угадывая их не по картам, а по облику клиента, так и Моня имел наметанный глаз, невидимым лучом сканирующий любого.
Проницательность его поначалу казалась Майе сверхъестественной. Случалось, Верману хватало одного взгляда на вошедшего, чтобы шепнуть Яше: «Твой клиент». Почти всегда это означало, что он не желает тратить время на бесперспективного посетителя. И всегда оказывался прав.
Со временем Майя начала понимать, что это не так сложно, как кажется на первый взгляд. Выражение лица, одежда, манера держаться могли сказать о многом. Она сама научилась отсеивать владельцев спортивных костюмов, заскочивших в магазин по ошибке, и компании смешливых женщин, забежавших полюбоваться на украшения без цели купить их. Научилась распознавать, кто уйдет с покупкой, а кто останется разочарованным их ценами.
Но до Мони, как говорил Сема, всем им было далеко, как до Монблана. Он был недостижим. Он обладал самым главным чутьем: безошибочно определял, кого можно обманывать, а кого нет.
Колокольчик вновь прозвенел, дверь закрылась. Моня перевел дух и с торжествующей улыбкой оглядел сотрудников.
– Что ты ей втюхал? – осведомился Яша, когда покупательница с кольцом скрылась из виду.
– Почему сразу втюхал? – ощетинился Верман.
– Яков, женщина сама выбрала весчь, ушла счастливая! Откуда такие подозрения? Она считает, что понимает в камнях. Зачем я буду ее разубеждать?
– А она не понимает? – спросила Майя.
Сема рассмеялся, а Верман воздел руки к потолку:
– Боже ж мой, дама так же разбирается в изумрудах, как я в страусином помете! Ты видела, на что она посмотрела в первую очередь? На караты. А что самое важное в изумруде?
– Цвет, – не задумываясь, ответила Майя.
– Именно. А в бриллианте?
– Чистота и огранка.
– Вот! Запомни, деточка: каждый имеет тот камень, которого заслуживает.
– Ага! – снова встрял Яша.
– А Колумб и Паганини чем заслужили такую родину?
– Ой, да я вас умоляю! – пожал плечами Моня.
– С того Колумба не убудет, а дама ушла, повысив свою образованность.
Пока Верман спорил с Яшей, Сема тихо сказал, подняв очки:
– Ты поняла, что он ей продал?
– Имитацию? – так же тихо отозвалась Майя.
– Или дублет?
– Э-э, нет, камень-то настоящий. Даже не синтетика. Только вот тресковатый. И мутный. Я его славно обработал, все дефекты ушли под оправу. Моня давно хотел от него избавиться, больно уж он выделялся.
Дворкин улыбнулся и вернулся к своей работе.
Сема Дворкин – огранщик. Моня говорил, что Сема – гениальный огранщик, но тот всякий раз скромно поправлял: «Не гениальный, Моня, не гениальный. Говори просто: великий».
Для Майи Дворкин оказался неисчерпаемым источником информации. О камнях он знал все.
– Знаешь, девочка, как раньше гранили бриллианты? Друг об друга, да-да, представь себе! Ах, какой неразумный расход сырья! Алмазы закреплялись в станках и терлись один об другой. А первый гранильный станок появился только в начале нашего века. То есть прошлого века, конечно же! Все никак не могу привыкнуть, что живем в двадцать первом. Слишком много вокруг анахроничного.
– Например?
– Например, я. А что ты смеешься? Граню по старинке, без всяких новомодных лазеров, работаю медленно… Да, допотопное я чудовище.
«Допотопное чудовище» учило Майю хитростям ремесла ювелира. Как-то раз она обратила внимание на комплект с изумрудами – серьги и кулон в форме дельфина – и восхитилась работой мастера.
– Накоплю денег и куплю себе такой, – пообещала она.
Сема крякнул, достал лупу и усадил Майю рядом.
– Посмотри-ка, уточка, поближе на эту красоту. В кулоне – дублет. Видишь?
Майя непонимающе вскинула брови. Камень как камень, зеленый, прозрачный.
– Сработано неплохо, сразу и не заметишь, в чем подвох. Но если ты будешь внимательно смотреть своими ясными глазами во-о-т сюда…
И тут Майя увидела. Тонкая линия, похожая на трещину, рассекала камень на две неравных части.
– Здесь не один камень, а два, – объяснил ювелир.
– Сверху – настоящий изумруд, только махонький. А к нему приклеен другой камень, куда дешевле. Думаю, сюда пошла синтетическая шпинель. Но сколько стоит та шпинель, и сколько – изумруд! Улавливаешь мысль, птичка моя?
– Улавливаю, – пробормотала изумленная Майя.
– Плоскость склеивания легко найти, поэтому ювелиры стараются прятать ее в оправу. Платишь за двухкаратный изумруд, а получаешь того изумруда на треть карата. Остальное – пшик!
– Его на самом деле склеивают?
– А как же. Не клеем ПВА, ясное дело, а специальной пастой. Цвет в тон подбирают – и вот вам здрасьте, камешек будь здоров! Теперь давай твои сережки поглядим.
Дворкин приблизил лупу к зеленым камешкам.
– Вот тебе один, курочка, а вот и второй, – пробормотал он.
– А с этими что? – с горечью спросила Майя.
– Тоже склеенные?
– Нет, эти – синтетические. В лаборатории их вырастили, этих красавцев. Стоят в десять раз дешевле настоящего изумруда, но не в цене дело. Скажем, синтетические бриллианты почти такие же дорогие, как и настоящие. Но только они все мертвые. Души в таком камне нет, вот что я тебе скажу. И никаких свойств, какие настоящему изумруду присущи.
– Как вы определили, что они синтетические? Я думала, только анализ может сказать наверняка.
– Трещинки у синтетики не так расположены, как у живого камня. Ты права, анализ нужен, но у меня уже глаз набитый на это баловство.
Сема пренебрежительно отложил украшения в сторону и закончил:
– Видишь, старый Дворкин сберег немножко твоих средств.
К Моне Верману приходили самые разные посетители. Время от времени захаживали старухи, закрывались в кабинете с Моней и подолгу шептались с ним о чем-то. Красивый старик с великолепным римским профилем появлялся в «Афродите» раз в неделю, осведомлялся о чем-то у Мони и неторопливо покидал салон. Со всеми старичками Верман был приветлив и терпелив.
Наблюдая за ним, Майя однажды не смогла сдержать удивления.
– Что он выплясывает вокруг них, как родная внучка? Вы замечали, Сема? Определенно, ему что-то нужно от них…
– Может быть, может быть, – покладисто согласился ювелир.
– Хотя все-таки больше им от него. Все знают, что Верман дает хорошую цену там, где другие дают плохую.
– Так он скупает у них драгоценности? – догадалась Майя.
– Случается. Ты же знаешь, в этой стране такие пенсии, что на них можно прокормить средних размеров кота. Но средних размеров пенсионера на них не прокормишь. И они вынуждены расставаться с вещами, которые им дороги. Ты удивишься, голубка, когда узнаешь, какие украшения порой приносят с собой эти пожилые господа и дамы.
Как раз в этот момент из кабинета выплыла вслед за своим длинным носом старуха в рыжем парике. Не удостоив никого вниманием, она проследовала к выходу. Майя проводила ее восхищенным взглядом и обернулась к Семе, требуя комментариев.
– Вдова одного солидного человека, – пояснил тот.
– Покойный супруг занимал важный пост, они часто ездили за границу еще в те времена. У нее любопытная коллекция, и она постепенно распродает ее, но самые ценные экспонаты оставляет на десерт.
Из кабинета выбрался Верман, услышал последние слова Семы и скривился:
– Я раньше помру, чем дождусь десерта.
Но Майя видела, что он доволен.
– Значит, что-то приобрел, – подтвердил ее догадку Дворкин. – Видишь ли, голубка… Каждый настоящий ювелир мечтает найти камень-легенду. Не важно, какими путями! Такие камни сами выбирают себе хозяина, и в один прекрасный миг они могут оказаться и у нас в руках.
Майя улыбнулась, но промолчала. Этот зачин о камнях-легендах она слышала уже не в первый раз.
Случалось, что в волнах исторических бурь, переворачивавших жизни людей, пропадали именные камни – те, которые заслуживали своего собственного имени, а не только описания в сухих цифрах. Восемнадцатый и девятнадцатый века оказались особенно богаты на такие потери. Но иногда редкие драгоценные камни всплывали вновь. Эти случаи, пусть и вполне правдивые, пересказывали как легенды.
Только теперь Майя догадалась связать интерес Мони к старикам с тем, что рассказывал Дворкин.
– Сема, вы действительно считаете, что кто-то из наших визитеров может хранить у себя одно из когда-то пропавших украшений? – с сомнением спросила она.
Сема задумался.
– Кто может сказать наверняка… – наконец медленно сказал он. – Истории известны удивительные случаи подобных находок. Карбункул «Элизабет», пропавший в семнадцатом веке, был найден два столетия спустя, когда внуки разбирали наследство за старой прабабкой. Почему бы и в наше время не случиться такому…
– …чуду, – закончила Майя.
– Удаче! – поправил Сема.
– Такой удаче! Ведь есть же где-то тайник, в котором хранится «Голубой Француз». Или не тайник, а обычная шкатулка. Быть может, его нынешний владелец и не представляет, какой ценной вещью он обладает. Сапфир «Небесный свет» долгое время считали простой стекляшкой и давали детям поиграть.
Майя нахмурилась, пытаясь вспомнить, что она слышала о «Голубом Французе».
– «Француз» – это бриллиант, да?
– О, еще какой! – воодушевленно отозвался Сема.
– Не очень крупный для таких камней, всего около двенадцати карат, но чистый, как родниковая вода. А главное – цвет! Его называли «божественный голубой». Тавернье привез откуда-то из копей Индии огромный алмаз в сто двадцать карат без малого – если не врал, конечно. Он был тот еще хитрец, этот охотник за драгоценностями! Утверждал, что приобрел его в алмазных приисках Голконды, где можно встретить камень величиной с голову взрослого человека. Ему подвернулся поменьше, размером всего лишь с дыню, но изумительного голубого цвета, чистейший, как небеса над морем.
Майя попыталась представить алмаз размером с дыню. С «торпеду»? Нет, невозможно! Наверное, с «колхозницу».
– Все равно огромный… – пробормотала она.
– Не то слово! Три королевских двора Европы состязались за право стать обладателями такого удивительного сокровища. Победила, конечно, Франция. Лучшие драгоценности в то время принадлежали французской короне, и Людовик не мог упустить такой случай! Голубой алмаз – что могло больше подходить его королевскому величеству?
Майя слушала Дворкина, забыв про свою работу.
– И его огранили?
– Э, нет. Ювелир короля сделал из него то ли три, то ли четыре бриллианта – точных сведений нет. Два из них получили название «Большой Француз» и «Малый Француз» и стали украшениями короля, третий был выкуплен и сложным путем попал в Россию, а о судьбе четвертого ничего не известно. Думаю, мы о нем никогда не услышим.
– А что стало с другими?
– Оба «француза», и большой и малый, были украдены в конце восемнадцатого века из королевской сокровищницы. Революция, голубка, что ты хочешь! Сокровища охранялись, но воры откуда-то узнали о потайном ходе, который вел из королевского кабинета. О, это оказались удивительно подкованные воры: они унесли только самое ценное, не тратя время на золото и серебро. Что стоимость золотого сервиза Людовика против стоимости рубинов в одном-единственном ожерелье королевы «Мантия Венеры»! И похитители об этом знали.
– Кто-то рассказал им, что нужно брать.
Сема кивнул:
– Или с ними был кто-то, понимающий в этом деле. Между прочим, обвиняли не кого-нибудь, а самого принца Георга, но доказательств так и не нашлось. «Большой Француз» – почти семьдесят карат! – исчез, и следов его не осталось. А вот с Малым все не так просто…
Дворкин придвинулся к Майе и заговорщически шепнул:
– Считается, что он тоже пропал бесследно. Но…
Сема сделал театральную паузу.
– Что «но»? – не выдержала Майя.
– Но я видел его на парадном платье императрицы Александры Федоровны, – обычным голосом сообщил Сема.
Майя опешила. Ей представился маленький Сема в нелепом фраке, теряющийся в великолепной дворцовой зале. Свечи, тихий шепот, шуршание платьев… Мимо него проплывает Александра Федоровна, и ювелир провожает внимательным взглядом голубоватый бриллиант, сияющий на груди императрицы.
Морок спал, и Марецкая сердито качнула головой.
– Семен Львович, вы меня дурачите! – воскликнула она.
– Ничуть, птичка моя! Однажды меня занесло в запасники Третьяковки (не спрашивай, что я там делал, расскажу в другой раз эту поразительную историю), и там я увидел портрет супруги Николая Второго. Портрет – ерунда, ничего выдающегося. Но художник тщательнейшим образом перенес на полотно все детали ее гардероба. О «Малом Французе» известно, что для него использовалась не круглая огранка, а «маркиз» – клиньевая, в форме лодочки. Так вот, к серебристому торжественному платью Александры была приколота брошь с голубым камнем, ограненным именно этим способом. Но в России тех времен не использовалась подобная огранка!
– Вы думаете… – начала Майя, но Дворкин перебил ее:
– Третий бриллиант, получившийся из алмаза Тавернье, отправился в Россию и был вставлен в перстень императрицы Марии Федоровны. Он дошел до наших времен и хранится в Алмазном фонде. Почему бы не предположить, что второй, украденный, последовал его путем? В архивах мне удалось найти упоминание о загадочной броши с голубым камнем, принадлежащей Александре. Камень называли «Голубой Француз». Не кажется ли тебе, что название говорит само за себя?
– Поразительно… – выговорила Майя.
– Так, значит, он в России!
– Не факт, – охладил ее пыл ювелир.
– После расстрела царской семьи множество украшений исчезло, и «Голубой Француз» в их числе. Что интересно – сама брошь сохранилась. То есть бриллиант был либо вынут, либо выпал из нее. И с тех пор нигде не появлялся. Ничего, ничего даже близко похожего – поверь, в противном случае я бы узнал об этом!
Дворкин откинулся на спинку стула, притушил блеск в глазах. Охотник за пропавшим бриллиантом снова превратился в смешного толстенького ювелира.
Майя несмело спросила:
– И как вы думаете, где он может быть сейчас?
– Думаю, лежит в бархатной коробочке, и его владелец не подозревает о том, что хранит. Или валяется вперемешку с золотым ломом и серебряными зубами прабабушки. Его могли украсть солдаты, расстрелявшие императорскую семью, и тогда сам черт ногу сломит в хитросплетениях судьбы этого камня. Знаешь, есть хороший афоризм: «Пусть драгоценность валяется под ногами, а стекло украшает голову – драгоценность все равно остается драгоценностью, а стекло стеклом». В одном я отчего-то уверен: «Голубой Француз» до сих пор в России.
Он потер руки и закончил:
– Теперь ты понимаешь, почему Верман с таким почтением относится к нашим трухлявым пням и колодам, дай бог им долгих лет жизни? Никогда не знаешь, что найдешь в бабушкином сундучке!
