Елена Легран
Апостолы Революции. Книга вторая. Химеры

Ночь с 13 на 14 флореаля II года республики (2–3 мая 1794 г.)

Национальный театр Оперетты располагался в здании бывшего театра Итальянской комедии, на улице Фавар, не изменившей, в отличие от многих других улиц Парижа, своего названия с приходом революции. Шарль де Лузиньяк не любил водевилей и легкомысленных пьесок, хотя частенько проводил время с актрисами, выступавшими на парижских подмостках. То, что он никогда раньше не встречался с Луизой Ланж, было лишь досадной случайностью, которую он собирался исправить нынешним вечером.

Опоздав к началу представления, он устроился в тесной ложе в кричащих розово-алых тонах и навел лорнет на сцену, где три миловидных девушки, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, в украшенной искусственными цветами беседке исполняли веселую песенку о превратностях любви. Которая из них Луиза? Лузиньяк рассматривал девушек одну за другой, при ближайшем рассмотрении оказавшихся вовсе не сестрами, хотя грим, парики и идентичные платья затрудняли поиск различий. Понять, которая из трех пленила Сен-Жюста пять лет назад, было практически невозможно. Много ли надо неопытному юноше, вырвавшемуся из своей провинции в развращенный, агонизирующий город, каким была предреволюционная столица Франции весной 1789 года? Любая более или менее бойкая девица без труда завладела бы его сердцем.

Появившись в театре Оперетты с первыми аплодисментами поднимавшемуся занавесу, Лузиньяк велел отнести корзину с пятьюдесятью розами в ложу Луизы Ланж. К ручке корзины была привязана карточка с одной-единственной фразой: «С первого взгляда на вас я потерял свое сердце». Банально, пошло, но для двадцатилетней актрисульки средней руки вполне сгодится, рассудил знаток женских сердец.

Заключив, что лишь зря тратит время в попытках угадать, которая из девушек крутила роман с Сен-Жюстом пять лет назад, Лузиньяк потерял интерес к происходящему на сцене и перевел лорнет на публику. Но не успел он выбрать мишень, долженствующую попасть под прицел его бинокля, как возбуждение в зале вновь привлекло его внимание к сцене. Это была она. Теперь Лузиньяк не сомневался, что перед ним именно та, что затмила всех остальных претенденток на благосклонность тщеславного юноши, явившегося в Пале-Рояль за приключениями и развлечениями. При более внимательном рассмотрении, в ней не было ничего необычного, ничего такого, чем не обладала бы еще добрая дюжина цариц парижской сцены. Красива – да. Но где вы видели уродливую, пусть и очень талантливую актрису? Грациозна – безусловно. Но грация – одно из самых распространенных достоинств служительниц Талии. Дерзка – и что с того? Он разглядывал движущуюся по сцене женщину с пристрастием работорговца на невольничьем рынке – и не находил того, что заставило его вместе со всем залом издать вздох восхищения при ее появлении. Магия исчезла, но она, безусловно, была. Колдовство продолжалось не более трех секунд, но воспоминание о нем жило в памяти и сердце. Спустя несколько минут после своего триумфального явления Луиза Ланж превратилась в еще одну близняшку своих товарок по профессии, девушку с миловидной белокурой мордашкой и ясным, немного томным взглядом (результатом долгой тренировки), охотницу за богатыми кавалерами и дорогими подарками.

Оставшийся час с небольшим Лузиньяк не спускал глаз с Луизы, по достоинству оценив ее красоту, невинную и порочную одновременно, изящный изгиб шеи, ослепляющую и манящую улыбку и даже, к его немалому удивлению, актерскую игру. Луиза Ланж оказалась весьма недурной актрисой, способной, при благоприятном раскладе, со временем затмить саму мадам Ветри, звезду театрального Олимпа Французской республики.

Он прождал не меньше сорока минут, прежде чем заметил выходящую из театра хрупкую фигурку в серебристом атласном плаще, капюшон которого был наброшен на раскинувшиеся по плечам белокурые локоны.

– С первого взгляда на вас я потерял свое сердце, – с легким поклоном проговорил Лузиньяк, подходя к ней.

Невероятно: его поразило то же ощущение накатившего восторга перед этим существом, похожим вблизи, без грима и кричащего платья, на Венеру Боттичелли. Это чувство немедленно исчезло, обнажив ординарную миловидную девушку, но воспоминание о нем оставило в душе легкий трепет перед той, что вызвала его.

– Так это вы? – Луиза улыбнулась той же самой отрепетированной манящей улыбкой, которую Лузиньяк отметил во время спектакля. – Ваш букет стоил мне доброго десятка завистниц.

– Клянусь вам, мадемуазель, в мой расчет входило покорить лишь одно сердце, а не разбить многие.

Она окинула красивого и дорого одетого молодого человека оценивающе-жадным взглядом, немедленно уничтожившим ее сходство с Венерой, и ответила с поспешной легкостью:

– Оно ваше.

Все оказалось слишком просто, настолько просто, что Лузиньяк испытал разочарование: она не сочла нужным сопротивляться даже для виду. Похоже, измерив на глаз финансовое состояние и привлекательную внешность нового воздыхателя, Луиза побоялась отпугнуть его пусть даже показным сопротивлением. Такие любят получать желаемое немедленно, рассудила опытная охотница за кошельками и протянула руку, которую Лузиньяк бережно положил на свою, согнутую в локте, и повел ее к карете, одиноко стоявшей в отдалении.

В его залитом светом особняке она скинула атласный капюшон, с восторгом обводя взглядом фрески на потолке, отчего ее изящная шея красиво выгнулась, заставив Лузиньяка сглотнуть слюну вожделения. Он сам удивился нетерпению, с которым повлек ее в будуар, забыв о приготовленном охлажденном шампанском в гостиной, забыв о деле, ради которого затеял весь этот спектакль, потеряв голову, подобно неискушенному студенту при виде пышногрудой цветочницы. Луиза не сопротивлялась. Ее движения были точны, поцелуи безупречны, вздохи страстны, подрагивание век уместно. Лузиньяк не мог отделаться от мысли, что она любила его так, словно отрепетировала каждый жест, каждый стон, каждую ласку, и отыграла пьесу с тем же мастерством, что за пару часов до этого – спектакль на подмостках театра Оперетты. Но несмотря на ощущение искусственного совершенства, исходящего от Луизы Ланж, а возможно, именно благодаря ему, Шарль де Лузиньяк, знаток и любитель женщин, понял, что одной ночью с этой женщиной он не насытится. Связь, начатая им с целью обзавестись полезной информацией, грозила превратиться в наркотик, освободиться от которого будет непросто.

Утолив первый голод страсти, Лузиньяк набросил черный с золотой вышивкой шелковый халат и вышел в гостиную, откуда вернулся с двумя бокалами и серебряным ведерком, в котором, обложенная кубиками льда, стояла бутылка шампанского.

– Ммм, – Луиза сладко потянулась и устроилась с ногами на диване будуара, прикрывшись тонкой батистовой простыней. – Я как раз собиралась пожаловаться на жажду.

Приняв бокал с веселыми пузырьками из рук любовника, она с наслаждением закрыла глаза и приложила напиток к губам с почти религиозным трепетом, словно собиралась вкусить божественный нектар. Лузиньяк смотрел на нее со скучающим видом зрителя, пресыщенного пьесой с повторяющимися приемами.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросил он. Вопрос прозвучал грубо и немедленно нарушил созданную Луизой искусственную атмосферу слащавой пасторали.

– Двадцать три, – улыбнувшись, ответила она, взглянув на него без удивления или обиды, словно считала вопрос оправданным и справедливым.

– Значит, в восемьдесят девятом тебе было восемнадцать? – зачем-то уточнил Лузиньяк.

– Угу, – кивнула она, не отрывая губ от бокала с шампанским. И опять не удивилась.

– И что же ты поделывала в то славное время?

– То же, что и сейчас: играла в театре. Правда, тогда он назывался Театром итальянской комедии.

– И пила шампанское в обществе богатых поклонников, – добавил Лузиньяк.

– Ну, поклонники у меня тогда были не особо богатые, – доверчиво призналась она и улыбнулась странной, как будто извиняющейся улыбкой.

– А сейчас?

– Всякое бывает.

– Ты сохранила отношения с кем-то из своих бывших воздыхателей?

Тут Луиза, наконец, подозрительно покосилась на любознательного богача, развалившегося в кресле напротив и не спускавшего с нее немигающего взгляда холодных голубых глаз.

– Не слишком ли ты любопытен? – настороженно спросила она.

– Если хочешь часто бывать в моем доме, мне надо знать о тебе как можно больше. Я не привык делить женщин с другими мужчинами, так что если у тебя есть крепкие привязанности, наше знакомство ограничится сегодняшним вечером.

Похоже, перспектива «часто бывать» в доме Лузиньяка заинтересовала девушку: подозрительность исчезла с ее лица, уступив место пленительной улыбке, наиболее удавшейся за вечер.

– У меня нет крепких связей. Ни одно из моих увлечений пятилетней давности не получило продолжения.

– А ты желала бы продолжить некоторые из них?

Лузиньяк чувствовал, что вплотную подошел к интересовавшему его сюжету: еще немного – и она расскажет историю своих отношений с Сен-Жюстом до мельчайших подробностей. И он не ошибся. Луиза задумалась на долгое мгновение, отставила в сторону недопитый бокал и проговорила без былой игры, возможно, впервые с момента их знакомства:

– Разве только одно, – она помолчала. – Но с ним покончено, – снова пауза. – Не по моей вине, – она сама не знала, зачем добавила эти слова, ненужные и даже лишние.

Лузиньяк молчал, ожидая продолжения, которое не замедлило последовать:

– Ты знаешь депутатов Конвента? – щеки Луизы пылали то ли от выпитого шампанского, то ли от нахлынувших воспоминаний.

– Я стараюсь держаться подальше от этой публики, – легкое презрение в его голосе не ускользнуло от ее цепкого внимания.

– А я вот приблизилась к нему очень близко, даже не отдавая себе в этом отчета, но… – она театрально взмахнула тонкой ручкой, словно посылала кому-то прощальный знак.

– И кого же ты околдовала?

– Сен-Жюста, – вздохнула Луиза. – Впрочем, пять лет назад, когда я впервые увидела его, он не был ни знаменит, ни влиятелен, ни богат. Но я чувствовала, что впереди у него блестящее будущее, хотя вовсе не это привлекло меня в нем. Мы познакомились в Пале-Рояле, и меня сразу покорил его серьезный азарт, его убежденность, что шарик вкатится именно в ту лунку, что ему необходима, что следом выпадет именно та карта, что нужна ему для выигрыша. В нем было что-то от школьника и учителя одновременно. Странное сочетание, которого я больше ни в ком не встречала.

– И долго продолжалась ваша?.. – Лузиньяк замялся, подбирая слово. – Дружба, – насмешливо завершил он.

– Три-четыре месяца, пока он не вернулся в свою провинцию. Как же назывался его городишко? – девушка наморщила лоб и затрясла головкой, будто собиралась извлечь оттуда забытое слово. – Впрочем, неважно! – сдалась она. – Мы так весело проводили время! Кутили в основном на то, что дарили мне ухажеры. Сен-Жюст пытался пристроить какой-то свой трактат, даже ходил к Камиллу Демулену. Он так восхищался им, называл величайшим журналистом нашего времени. Демулен обещал помочь с публикацией, но слова не сдержал. Сен-Жюст был страшно зол, хотел даже уничтожить рукопись, да я не позволила. А потом он уехал.

– И через пять лет отправил Камилла и его жену на эшафот, – пробормотал Лузиньяк.

Луиза ничего не ответила, возможно, не расслышав его слов, а возможно, мысленно с ними согласившись.

– Ты встречалась с ним после? – продолжил допрос Лузиньяк.

– Однажды, когда мы пошли смотреть, как рабочие разрушают Бастилию, Сен-Жюст поклялся мне, что вернется в Париж, покроет себя славой и женится на мне. Он говорил так убежденно, что я поверила ему. И верила до того самого дня, когда…

Она замолчала, отягощенная неприятными воспоминаниями, и тоскливо посмотрела на пустой бокал шампанского. Лузиньяк услужливо наполнил его снова. Луиза сделала пару глотков и задорно улыбнулась.

– К чему ворошить старые истории? – с наигранной веселостью проговорила она. – Все это осталось в прошлом. Я свободна. Ведь именно это ты хотел знать?

– Что же все-таки произошло между тобой и Сен-Жюстом? – Лузиньяк легко передернул плечами, демонстрируя безразличие, но голос его звучал настойчиво.

– Ничего не произошло, в том-то все и дело, – ответила она, отворачиваясь. – Я прознала о его приезде в Париж в сентябре девяносто второго, когда открылись заседания Национального конвента. Кто-то из знакомых по Пале-Роялю увидел его в Якобинском клубе и сказал мне. Я ждала, что он сам придет. Но он не приходил. Я ждала вплоть до начала процесса короля, когда речь Сен-Жюста, потребовавшего отрубить голову королю как предателю отечества, потрясла Париж. Тогда я постучалась в его квартиру – и он прогнал меня. Просто выставил за порог, холодно заявив, что мы не знакомы и он не понимает, чего я от него хочу. Он закрыл за мной дверь с такой поспешностью, что я не успела даже возразить, напомнить о данной им клятве!

– Не очень любезно с его стороны, – заметил Лузиньяк, которого, впрочем, не удивило поведение Сен-Жюста, хотя он и вынужден был признать, что надо обладать колоссальной силой воли, чтобы выставить вон девушку, при первом взгляде на которую тобой овладевает лишь одно желание – увлечь ее в постель.

«Не потому ли Сен-Жюст так поспешил избавиться от прекрасного видения? – мысленно усмехнулся он. – Испугался соблазна?»

– Я ненавижу его, – процедила порядком захмелевшая Луиза. – Если бы я могла отомстить ему, дать почувствовать боль, которую испытала я, когда за мной захлопнулась дверь…

«Подожди немного, – мысленно пообещал Лузиньяк. – Кто знает, может, я и предоставлю тебе такую возможность».

Он получил ответы на свои вопросы и мог вновь предаться ласкам, которые мадемуазель Ланж щедро дарила ему, пока оба не погрузились в сладкий сон утомленных любовников, пришедший с первыми проблесками нового дня.

Луиза покинула особняк на следующий день в экипаже Лузиньяка, велевшего кучеру доставить ее, куда она пожелает. В руках она крепко сжимала кожаный кошелек с десятком золотых монет, которые Лузиньяк вручил ей вместе с обещанием в скором времени вновь посетить ее представление. Впрочем, она разучилась верить мужским обещаниям.

17 флореаля II года республики (6 мая 1794 г.)

Шум в гостиной и испуганный вскрик Гертруды Элеонора услышала сквозь сон. На мгновение ей показалось, что ее вновь пришли арестовать. Она приподнялась на локте и прислушалась. Шум затих, слышались лишь торопливые шаги по направлению к спальне. Элеонора взглянула на спящего рядом Лузиньяка. Ему, похоже, чувство страха было незнакомо. Он не из той породы людей, что вздрагивают при малейшем шорохе.

Три стука в дверь возвестили, что Гертруда желает ее видеть. Элеонора вскочила с кровати, накинула расшитую серебряной нитью темно-синюю шаль поверх длинной батистовой рубашки и, босая, осторожно проскользнула между дверными створками, не желая тревожить безмятежный сон любовника.

– Что случилось? – прошептала она и, предупреждая громкий возглас камеристки, приложила палец к губам.

– Там, в гостиной, – возбужденно заговорила та, еле сдерживая тембр голоса, готового взорваться в крике. – Кое-кто хочет вас видеть… Кое-кто, кого вы уже не…

Элеонора не дослушала и, преодолев будуар и библиотеку, вошла в гостиную. Она задержалась лишь на короткое мгновение, на миг, необходимый, чтобы осознать, кто именно стоит перед ней в дорожном плаще и серых от пыли сапогах, со своей обычной снисходительной и ласковой улыбкой. Шаль тяжело сползла с ее плеч, когда она кинулась в его объятия.

– Девочка моя, милая, родная девочка, – повторял он, покрывая поцелуями лицо, шею, волосы, плечи, руки Элеоноры.

Он почти не изменился за те два года, что они не виделись. Высокий, статный, обладающий той благородной осанкой, что дается от природы; зачесанные назад волосы, в которых начала просвечивать седина, не замечаемая ею ранее; гладко выбритое лицо; две глубокие морщины, пролегшие от крыльев носа до уголков губ; густые, нависающие над глазами брови и окруженные мелкими морщинками глаза, от проницательного взгляда которых ничто не могло укрыться, – сорокавосьмилетний Жак Плесси предстал перед ней в образе защитника и покровителя, которым он всегда был для молодой жены, отдавшей ему руку в неполные семнадцать лет. Впрочем, сердце она сохранила для себя, деля его со многими, очень многими мужчинами, на что супруг, слишком любящий, чтобы чинить ей препятствия на пути к счастью, смотрел сквозь пальцы.

– Боже мой, Жак! Вы – в Париже?! – наконец, воскликнула она, словно еще не до конца доверяя зрению.

– Как видишь, – пожал он плечами, будто извиняясь за вторжение.

– Вы безумец! Вы даже не представляете, что грозит вернувшемуся эмигранту!

– Об этом можешь не беспокоиться: у меня надежный паспорт, выданный… Впрочем, к этому разговору мы еще вернемся.

– К какому разговору? – насторожилась Элеонора и, заметив, что супруг не расположен отвечать на ее вопрос, повторила, повышая голос: – К какому разговору, Жак? В чем дело? Зачем вы приехали?

– Я уже успел позабыть, что терпение никогда не входило в число достоинств моей почти совершенной жены, – улыбнулся он, целуя ее в лоб. – Я проделал длинный путь из Венеции, Элеонора, не останавливаясь на ночлег и почти не задерживаясь для приема пищи. Я был бы очень признателен тебе за теплую ванну и сытный обед, – он коротко взглянул на каминные часы. – Четверть второго. Самое время обедать, а ты, как я вижу, еще нежишься в постели.

– Венеция? – повторила она, проигнорировав справедливое требование мужа. – Так вот где вы скрывались все это время!

– Прекрасный город, дорогая, хотя климат сыроват. Но здоровье у тебя отменное, так что тебе там понравится. Дож собрал вокруг себя блестящее общество, в котором твой покорный слуга занимает не последнее место. Я почту за счастье представить там свою жену.

– Ах да, вы просили ванну. Я немедленно распоряжусь, – спохватилась Элеонора и уже потянулась к звонку, когда Жак Плесси крепко схватил ее за плечи.

– Мы уезжаем послезавтра, Элеонора, ты и я. Начинай паковаться.

– Глупости! Если бы покинуть Париж было так легко…

– С моим паспортом мы без труда пересечем границу, да еще и прислугу твою прихватим.

– И что же это за паспорт такой? – насмешливо спросила она. – Простите, сударь, но за два года, что вы отсутствовали, правила несколько изменились. Отныне для того, чтобы беспрепятственно покинуть французскую территорию, вам понадобится, ни много ни мало, документ, выданный одним из правительственных Комитетов.

– Именно таким документом я и обладаю, – кивнул Плесси, извлекая из кармана небольшой листок бумаги и протягивая его жене, которая развернула его быстрыми порывистыми движениями

– Барер? – Элеонора слегка приподняла левую бровь. – С какой стати Барер выдал вам паспорт, позволяющий вывезти из Франции вашу жену и домочадцев? – она взглянула на мужа с подозрением, граничащим с враждебностью. – Что за игру он затеял? Постойте! –только сейчас она поняла, какой вопрос стоило задать в первую очередь: – Барер знает, кто именно является вашей женой?

– Полагаю, что да. – Он почувствовал, как поднимается в ней возмущение, и, чтобы немного успокоить его, предложил: – Поговорим за обедом, родная. И пусть Гертруда приготовит мне ванну.

– Я собирался попросить ее о том же самом, – раздался мужской голос за спиной гостя.

– Шарль!

– Сударь?

Восклицание Элеоноры слилось с недоумением Плесси. Шарль де Лузиньяк в домашних туфлях с загнутыми вверх носами и шелковом халате предстал перед супругами с приветливо-удивленным выражением на лице.

– С кем имею честь? – они задали вопрос одновременно, сопроводив его легким наклоном головой, после чего перевели взгляд на молодую женщину, будто ожидали ответа именно от нее.

– Жак Плесси, мой супруг. Он приехал из Венецианской республики. Жак, это Шарль де Лузиньяк, мой… – она замялась.

– Друг, не так ли? – иронично уточнил Плесси. – Мое почтение, сударь.

– Мое почтение.

Элеонора отдала должное выдержке любовника: ни один мускул его лица не дрогнул удивлением при встрече с тем, кого он, доверяя словам возлюбленной, считал павшим на поле битвы.

– Я распоряжусь насчет ванны и обеда, – Элеонора с такой скоростью застучала голыми пятками по паркету, выбегая из гостиной, что вызвала легкую улыбку на губах мужчин.

– Прошу простить за вторжение, сударь, – с холодной любезностью проговорил господин Плесси, сбрасывая пыльный плащ и опускаясь в кресло. – Я ожидал застать жену одну.

– Ну что вы, сударь! – Лузиньяк милостиво взмахнул рукой, не спуская при этом взгляда с серой пыли на сапогах хозяина дома. – Вы у себя. Правда, признаюсь, что несколько обескуражен, оказавшись лицом к лицу с тем, кого полагал геройски погибшим за Французскую республику.

– Моя жена – умная женщина. Она здраво рассудила, что вдова героя – куда более безопасная роль в революционной Франции, чем супруга эмигранта. Элеонора думает, что я не достаточно хорошо информирован о ситуации в республике. Между тем, служба в австрийском представительстве при венецанском дворе предоставляет мне привилегию одним из первых получать французские новости. Эта страна становится все более опасной для таких, как мы, господин Лузиньяк. Буду с вами откровенен, ибо считаю нас союзниками, а не соперниками. Вот именно, союзниками, – с нажимом повторил он, поймав легкую усмешку молодого человека, – союзниками в деле спасения любимой женщины. Думаю, вы согласитесь с тем, что в Венеции она будет в большей безопасности, чем в Париже. Помогите же мне уговорить ее уехать со мной.

– Ваша жена, милостивый государь, – в тон ему ответил Лузиньяк, – женщина не только умная, но и независимая. Полагаю, именно это обстоятельство стало причиной того, что вы отправились в эмиграцию один, оставив ее в раздираемой страстями Франции. Вы предоставили ей выбор, и она сделала его не в пользу Венеции. Не лишайте же и меня удовольствия предоставить ей выбор. Если она сочтет нужным покинуть страну, она сделает это. Если же предпочтет остаться, то, уверен, ни мои, ни ваши уговоры не смогут заставить ее изменить решение.

– Я распорядилась приготовить вам ванну в зеленой спальне, Жак, – проговорила Элеонора, входя в гостиную. – Обед будет подан через полчаса в столовой.

Мужчины поднялись и, обменявшись церемонными поклонами, разошлись по комнатам.

Через три четверти часа в столовой все еще находились лишь двое – Элеонора и Лузиньяк. Господин Плесси послал Гертруду передать свои извинения за опоздание, обещая быть с минуты на минуту. Они ждали его молча, не зная, как начать разговор и о чем говорить. Элеонора прохаживалась вдоль длинного стола, скрестив руки на груди и нервно покусывая губы. Лузиньяк стоял у окна спиной к ней и, не отрываясь, смотрел на пустой двор, залитый белым светом хмурого мая.

– Как же случилось, что он уехал, оставив тебя в Париже? – наконец, проговорил он, продолжая смотреть в окно.

– Что? – Элеонора остановилась в недоумении: как он посмел нарушить сакральное молчание?!

– Почему твой муж уехал без тебя? – повторил Лузиньяк.

– Потому что, останься он в Париже, он погубил бы нас обоих.

– Я не спрашиваю, почему он уехал. После взятия Тюильри и заключения под стражу королевской семьи в августе девяносто второго уезжали все. Но почему он не взял с собой тебя?

– Я не могла, вернее, не хотела уезжать.

– Почему? – он обернулся и уставился на Элеонору немигающим взглядом.

– Потому же, почему не уеду послезавтра, – просто ответила она. – Существуют привязанности более сильные, чем страх.

Он смотрел на нее долго, так долго, что она, не выдержав принизывающего холодом взгляда, отвернулась.

– Он вернулся за тобой, Элеонора, и без тебя не уедет.

– Уедет, – уверенно проговорила она, – потому что знает, что, оставшись со мной, наверняка погубит меня.

– Он уже погубил тебя своим приездом. Эмигрант в доме – верный путь в Трибунал.

– Я доверяю Гертруде и доверяю тебе, – с вызовом проговорила Элеонора. – Больше Жака здесь никто не видел и не увидит. А вот и он! – уверенные шаги возвестили о приближении господина Плесси.

Сменив дорожный костюм на элегантный редингот шоколадного цвета с выглядывавшим из-под него бежевым жилетом, белоснежную рубашку, распахнутый ворот которой открывал мускулистую шею, и светло-коричневые панталоны, Жак Плесси вызвал у жены одобрительную улыбку.

– Простите, что заставил вас ждать, – проговорил он.

– Ожидание того стоило, – ответила Элеонора.

Плесси занял место во главе стола, Элеонора села по правую руку от него, напротив нее разместился Лузиньяк.

– Я отпустил Гертруду повидать подругу, – проговорил хозяин дома. – Мы можем говорить без страха быть услышанными.

Он открыл крышку серебряного блюда посреди стола и с наслаждением потянул пряный дым. Наполнив тарелки жареной уткой под апельсиновым соусом и хрустящим картофелем, запеченным с сыром и прованскими травами, троица застучала ножами. Разлитое по бокалам красное бордо оставалось нетронутым, пока господин Плесси, утолив первый голод, не поднял тост за свою очаровательную супругу.

– И за ее благоразумие, – добавил он, подмигнув жене.

– Жак, мы должны все обстоятельно обсудить, – строго проговорила Элеонора.

– Разумеется, милая, мы все обсудим, – согласился он.

– У меня было достаточно времени, чтобы обдумать ваше предложение, – начала Элеонора, – и я приняла решение…

– У тебя было достаточно времени, но не достаточно информации. Позволь мне сперва высказать свои аргументы, а потом огласи решение. Можешь подумать до вечера.

– Нет, Жак, я не нуж…

– Я проделал долгий путь, девочка, и имею право на то, чтобы ты воздержалась от вердикта до тех пор, пока я не скажу все, что имею сказать.

Плесси развернулся вполоборота, оказавшись прямо напротив жены и предоставив Лузиньяку возможность любоваться зрелищем своей спины.

– Тебя удивила подпись Барера на моем паспорте, не так ли? – спросил он. – Я хочу объяснить ее происхождение и обстоятельства, заставившие меня лично приехать за тобой. Ты знаешь, я ни одним письмом, ни одним неосторожным поступком не нарушил твоего покоя и безопасности. Я не известил тебя, где живу, чтобы избавить от опасного искушения писать мне. И если сейчас я сижу за этим столом, прекрасно отдавая себе отчет о степени риска, которому подвергаю тебя, то лишь потому, что у меня не было другого выхода, а также потому, что уверен в твоем благоразумии. Некоторое время назад австрийское представительство в Венецианской республике получило письмо, отправленное через нашего посланника в Генуе. Письмо было подписано членом Комитета общественного спасения Бертраном Барером и адресовывалось лично мне. К письму был приложен дипломатический паспорт, настоящий «сезам», открывающий все границы и порты Франции. Паспорт предназначался для гражданина Плесси, его супруги и домочадцев. В письме говорилось, что моей жене, гражданке Элеоноре Плесси, проживаюшей в собственном особняке на набережной Анжу в Париже, грозит смертельная опасность, в связи с чем гражданин Барер настоятельно рекомендует мне позаботиться о скорейшем удалении ее из Франции. Естественно, я выехал при первой возможности.

– Зачем Барер сделал это? – недоуменно спросила Элеонора. – Чего он требует взамен?

– Ничего. Полагаю, ты много значишь для него, если он взял на себя труд…

– Для Барера имеет значение лишь один человек – он сам, – грубо отрезала она. – Он никогда и ничего не делает из простого человеколюбия. Это ловушка, Жак. Я не удивлюсь, если через час сюда ворвутся жандармы с приказом о моем и вашем аресте, подписанным тем же самым Барером. Он мстит мне за то, что… Впрочем, неважно. Я молю вас, уезжайте немедленно! Скачите в Марсель, садитесь на первое же судно, идущее в Венецию, и забудьте дорогу в проклятую Богом Францию!

– Позволь мне напомнить тебе, что я вернулся за тобой, и покину Париж только вместе с тобой. Послезавтра, в дипломатической карете. Мы беспрепятственно пересечем границу, достигнем Генуи и там сядем на корабль до Венеции. Два-три дня пути – и ты окажешься в безопасности, дорогая. У меня огромное палаццо на Большом канале, ты ни в чем не будешь нуждаться.

– Я не могу уехать, Жак, – она простонала, как от физической боли. – Не могу, как не могла в девяносто втором. Тогда вы поняли меня – и, как видите, я жива и невредима.

– Тогда один из влиятельнейших людей Франции не предупреждал меня о грозящей тебе опасности, – напомнил Плесси.

– Не верьте Бареру. Он лжец без совести и принципов. Вы должны были понять это с самого начала и не подвергать нас обоих смертельной опасности, приезжая сюда.

– Ты всегда была упрямицей! – раздраженно вскричал дипломат. – Где тот красавец, что удержал тебя два года назад? Испарился, как и многие другие! Ты слишком легко раздариваешь свое сердце, милая. Пора стать благоразумнее.

– Нет, Жак, вы не знаете… – возразила Элеонора, но Лузиньяк, сочтя, что пора напомнить о своем присутствии, перебил ее.

– О, поверьте, сударь, ваша супруга крайне благоразумна. Она обеспечивает свою безопасность с помощью того же самого сердца, которое раньше подвергало ее риску. Ее ум и обаяние не оставили равнодушными многих влиятельных людей Франции, включая Барера, как вы совершенно справедливо догадались. Только одну победу она пока не готова записать на свой счет. Впрочем, это лишь вопрос времени, не так ли, дорогая? Можете быть покойны: с такими покровителями Элеонора в полной безопасности.

Элеонора виновато улыбнулась под пристальным взглядом мужа и благодарно посмотрела на любовника.

– Это господин Лузиньяк держит тебя во Франции? – хмуро спросил Плесси. – Пусть едет с нами, черт с ним.

– Вы крайне любезны, сударь, – Лузиньяк сидя отвесил шутовской поклон. – На данный момент путешествие в Венецию не входит в мои планы, но ради нашей чаровницы – почему бы и нет, в конце концов! Только вот, боюсь, держит ее в Париже кое-кто другой, кто никак не сможет принять ваше любезное приглашение.

Элеонора почувствовала, как румянец заливает ее щеки. Она прочитала напряженный вопрос в глазах мужа и отвернулась.

Дипломат изучающе смотрел на жену и не узнавал жизнерадостную и дерзкую молодую женщину, которую оставил в августе 1792 года. Прошло два года. Два года революционных бурь, крови и страстей, раздиравших Париж и превративших его в гигантский театр, где день за днем разыгрывалась человеческая комедия, унося жизни и коверкая души. Как можно было выжить среди предательства, страха и постоянной, ненасытной алчности до жизни, власти, богатства и наслаждений, казавшихся как никогда доступными, не потеряв совести, чести и милосердия? И не свидетельствует ли то, что Элеонора не только жива, но, похоже, прекрасно устроилась при новом режиме, о том, что и она утратила прежние достоинства, с избытком покрывавшие один-единственный недостаток, с которым Плесси примирился в первый же год после свадьбы: безмерную жажду наслаждений? Она обвинила Барера в пренебрежении принципами ради самосохранения. Но не приходилось ли и ей заключать сделку с совестью ради спасения состояния, свободы или жизни? Плесси отвел взгляд от Элеоноры, и вердикт его был окончателен: покинув столицу два года назад, он безвозвратно потерял жену, даже если она осталась жива и невредима. Кого же тогда он должен увезти из Парижа: его Элеонору или ее прекрасную оболочку, в которой поселился коварный и беспощадный монстр, по частям пожирающий душу той молодой женщины, что некогда засыпала на его плече после веселой ночи в опере или на балу, любила выхватывать зубами виноград из его рук и неделю рыдала, когда врач огласил страшный диагноз – бездетность?