Русский Париж – Елена Крюкова

Этот роман следовало назвать не «Русский Париж», а «Пасквиль на Русский Париж». Уже с первых страниц становится понятно, что автор о русской эмиграции слышала краем уха, видела краем глаза, поняла все не так, но уселась за «роман». Слог, стиль, словечки, эпитеты книги родом явно не из эмигрантской среды, а из какого-то другого места. Видно и заметно все: явно советское воспитание-образование-мировоззрение автора, словечки с хлебного завода, ну и конечно без модных современных отсылок к извращенцам не обошлось. При этом замахнулась дама лихо: прототипами своих героев выбрала Шаляпина, Цветаеву, Кшесинскую, Плевицкую, мать Марию Скобцову, Айседору Дункан, Натали Палей, Люсьена Лелонга и т.д. Все они, особенно аристократия, спрятаны под вымышленными фамилиями, при чем многие фамилии взяты явно из списка ударников колхоза. Каждый прототип моментально узнаваем в герое, но при этом к каждому прилеплена какая-то ерунда, авторская отсебятина, бред больной фантазии. Особенно досадно, что мадам-авторка не оставила в покое даже Владимира Палея. За то, как она переврала, перековеркала и преподнесла подробности его смерти хочется просто врезать, да побольнее. Мой вердикт: не тратьте время на этот бред, господа. А если вдруг вот это оказалось единственным, что вы читали о русской эмиграции во Франции, то срочно примите противоядие в виде романов, написанных самими эмигрантами. Тот же временной период описан в романе Ариадны Васильевой «Возвращение в эмиграцию», даже героями являются те же лица, но только без идиотских придуманных фамилий и без диких фантазий.

Роман странный, и на поверхностный взгляд может вызвать противоречивые чувства. Ход такой постмодернистский: люди-куклы, эпоха показана набором эпизодов, «исполненных» в прозе как сжатые, упругие стихи. Лаконичный, даже чересчур, какой-то рубленый стиль. Все как во сне. Все «понарошку». И в этой «понарошковости» есть своя горечь. Такой жесткий (и даже местами жестокий) кукольный спектакль на тему первой русской эмиграции. Надо иметь смелость сделать такой нетривиальный художественный ход (показать эпоху, Париж и ту жизнь через сознательный набор тривиальностей!). Все же привыкли к описательным «традиционным» романам, к «достоверному» повествованию. (Чтобы «как в жизни»).

Кажущаяся легкость письма обманчива. Здесь нет «чтобы как в жизни» – эта вещь не реализм, а символизм скорее. И такой странный символизм. Где-то правдивые штрихи, где-то искусно наложенный грим бульварного, чуть с пошлецой, романа. Чувствуется, автор умен и много всего знает и понимает, и делает такой фокус нарочно. (Фокус с публикой: а, будет делать возмущенную стойку «на пошлость»! Ну так делай же ее, публика, скорей!) Такой тоже обманный прием – а за ним, прикрываясь маской этого самого бульварного романа (и кукольного театра, и изящного стиха) стоит крутая трагедия того времени. И ее почти невозможно почувствовать. И она все-таки чувствуется. Она дана не в лоб, не прямо, а как в поэзии, просвечивает через метафору этой вот «бульварности». Вот такие непростые пироги.

А вы говорите, Париж, Париж…

Короче говоря, поймал тут всех автор на бульварный крючок :) «Направо от нас – бульвар Монпарнас, налево – бульвар Распай». Кстати, да! Милославский – Маяковский, Царева – Цветаева, Шевардин – Шаляпин, Кабесон – Пикассо и т.д. Тоже постмодернистский прием. И автор делает это не потому, что «не хватает выдумки», а опять же вполне сознательно :)

Стилистика хороша. Нечто среднее между, как я уже говорил, стихом, сценарным лаконизмом и стилизацией бульварного романа. Изобразительный ряд – графика и жесткость. (Краски скупые и точные). Кадры кино: "Бык упал на передние ноги. Уткнул рога в песок. Страшное мычание, почти человечий вопль. Он умирал. И Ольга смотрела на его смерть.

Обернулась к Кабесону.

– Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу.

По лицу Кабесона текли морщины, как слезы.

– Лоло, ты хочешь любовников? Возьми. Возьми этого тореро, пока он жив! Я… напишу вас обоих! Моя лучшая картина…

Ольга молчала, и он понял.

– Вернешься… к нему? К своему шулеру?

Плюнул. Кровь кинулась в лицо.

Публика, орущая: «Оле! Оле!» – не обращала вниманья на маленького большеголового человечка, вскочившего со скамьи. Карлик махал корявыми руками, жалобно глядел огромными, вытаращенными глазами – белки бешено сверкали – на недвижно, гордо сидящую черноволосую женщину в сильно открытом черном платье.

– В пасть нищеты?! Я не… дам тебе это сделать!

Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух.

– Я уйду в монастырь.

– Дура!

«Tonta, – послушно, беззвучно повторили губы, – да, я tonta».

– …как русские прабабки мои.

И добавила по-русски:

– Вам, французенкам, этого не понять". Короче, странностей тут много, и для меня весь этот компот и оказался притягательным. Очень эстетская и одновременно очень трагическая вещь. Автор – поэт, и по сути это такая мегапоэма в формате романа. Но читается, рецензенты отмечают (и я подтверждаю), с виду и правда легко. Но разве «читается легко» – это похвала? Мне кажется, автор намеренно зашифровал весь этот драматизм эмиграции за кукольной легкостью и за узнаваемостью героев и их имен, похожих на маски в маскараде. Чтобы не все и не сразу увидели настоящую боль. (А то напишешь настоящую боль – и обвинят в сантиментах :) уж лучше так, играючи…) Интересная штука, понятно, что это опыт и даже эксперимент, и спасибо автору.

Прочитала роман. Потом прочитала рецензии (отзывы).

И поняла, что вот точно, на вкус на цвет нет товарища. Прочитала на одном дыхании, вообще весь роман мне напомнил стихи. Или какую-то старую песню, как старинный романс. Хотя в нем есть и жестокие страницы. Ну да тогда эпоха была отнюдь не мягкая. Прекрасно понятно, что Анна Царева – это Цветаева, Прохор Шевардин- Шаляпин и т.д. Но это всего лишь ход. Мне было даже неважно разгадывать эти «ребусы». Роман читала – будто смотрела кино, из таких фрагментов-паззлов, и постепенно начала вырисовываться такая огромная мозаика. Мозаика нашей жизни, что ли (потому что их жизнь, этих героев, мало чем отличается от нашей, все это было по сути недавно, 1930-е годы). Интонация отстраненности, взятая автором, меня тоже сначала насторожила, но потом я поняла ее правильность. Это чтобы не скатиться в сантименты…

Книга, при всем том, что (я так поняла), ее примут и поймут далеко не все, – отличная работа. Она рождает раздумья, заставляет вспомнить прошедший 20-й век. И она (главное – это понять будущим читателям) не претендует на супер-документальность и такую сугубую достоверность. Это скорее поэма в прозе – как раз в духе, между прочим, Серебряного века… Так что fufachev спасибо за отзыв.