Елена Кибирева
Лилии полевые. Крестоносцы
– Святой человек!
А «святой человек», кое-как справившись с предательским волнением, снова вышел к посетительнице и сел на прежнее место.
– Мои родные, – продолжила дама, – конечно, несказанно обрадовались. Такой жених и такая честь сироте! Но, когда они сообщили мне об этом, я наотрез отказалась выйти замуж. Никакими словами не могли они заставить меня выйти к жениху, так что тетушке пришлось объявить ему, что я нездорова. Жених уехал с намерением приехать к нам через некоторое время снова. Что я пережила за свое упрямство, говорить не стоит! Через две недели жених пожаловал опять и был принят тетушкой, конечно, с распростертыми объятьями, но я снова не вышла и решительно заявила, что за этого человека замуж не пойду. Сконфуженная тетушка еще раз доложила о моем нездоровье. Пожелав мне заочно скорейшего выздоровления, жених откланялся, но на другой день неожиданно явился и застал меня совершенно здоровою. На личное предложение его я ответила отказом. Он, совершенно обескураженный таким ответом, заявил, однако, что все-таки не теряет надежды. После этого начались его частые посещения, письма мне и тетушке, наседания тетушки и угрозы до лишения крова включительно с указанием перспективы оказаться бездомной, без всяких средств к жизни… Чего только я не перенесла за эти два месяца, пока продолжалось мое упорство. Добрые сами по себе, мои родственники считали такое сватовство необыкновенным счастьем для сироты, а потому и старались воздействовать на меня, не останавливаясь ни перед какими средствами, так как думали, что, отказываясь выйти замуж по своей глупости, я теряю счастье. Я же не говорила им своей настоящей причины: они не поняли бы меня, да и сказать ничего определенного я тоже не могла…
Дама ненадолго прервала рассказ, в течение которого через каждые две-три минуты отец Агапит брал мятную лепешку и полагал ее в рот.
– Наконец я изнемогла, – снова заговорила дама, – и в припадке какого-то исступления вскричала: «Делайте со мной что хотите, только оставьте в покое!». Жених торжествовал. Как автомат привели меня в церковь, и нежеланное венчание состоялось.
Дама не могла больше говорить и зарыдала. Прошло несколько томительных минут, прежде чем она, немного успокоившись, снова заговорила. Выпив налитый отцом Агапитом очередной стакан воды, она, всхлипывая, продолжила свое горестное повествование:
– С тех пор моя жизнь представляет сплошное страдание. Я несу крест, бороться с которым уже истощаются силы. Да и муж мой тоже не нашел счастья. Сразу, как только мы остались после венчания вдвоем, я сказала ему: «Вы знали, что я шла замуж против воли, и все-таки не отказались от меня, ну и живите себе, а мне до Вас дела нет!». Нехорошо это, но я живу как чужой ему человек. Душой же я связана с тем, кого избрало мое сердце. Развода муж не дает. – Такая жизнь для меня просто невыносима! – почти крикнула дама и снова залилась горькими слезами. – Считать мечту за действительность! Ведь это близко к сумасшествию! – сквозь слезы выговорила она.
Отец Агапит тяжело вздохнул, когда дама замолчала, и в глубокой думе низко склонил голову над столом.
– Семейная жизнь уже непоправима, – отрывисто и с волнением заговорил он наконец. – Значит, надо духовную жизнь регулировать. Известный образ в Вашей духовной жизни является господствующим. Опытные в духовной жизни люди говорят, что это хорошо: значит, надо молиться за того человека, так как он нуждается в Вашей молитве. Это признак того, что и он думает о Вас и молится Богу. Вот и поддерживайте друг друга горячей молитвой ко Господу Иисусу Христу!
Голос отца Агапита задрожал, и он, не будучи в силах сдержать своего волнения, внезапно замолчал. Наконец, кое-как справившись с волнением, продолжил:
– Господь сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Вот Вы и успокойтесь духом! Вспышки недовольства жизнью, конечно, будут. Временами будете возмущаться своим безвыходным положением. Пожалуй, будет возникать в Вашей душе и ропот. Но тогда скажите себе: «Именем Иисуса Христа не боюсь искушений!» – и сейчас же пройдет. Рассудите, в самом деле, здраво, вдумайтесь в свое тяжелое, безысходное положение: ведь ни возмущением, ни ропотом, ни слезами, решительно ничем здесь себе не поможешь! Если угодно, то все, что я сказал, запишите для памяти по приходе домой, – закончил отец Агапит, – когда будет тяжело, берите эту бумажку и перечитывайте! Молясь за того, чей образ Вам дорог, помяните и меня в молитве, бедного монаха Агапита. Господь Вас благословит! – осенил посетительницу крестным знамением отец Агапит и позвонил слуге, приказав проводить барыню. Та со слезами припала к руке отца Агапита. Затем горячо поблагодарила его за совет и медленно и тихо вышла в дверь. А отец Агапит скрылся в другую…
Двенадцатый час ночи. Пятый раз подходит келейник Алексей к спальне отца Агапита, чтобы спросить, подавать ли чай. Но, заглянув в дверь, снова молча уходит. Архимандрит молится. «Служить, что ли, завтра собирается? – думает слуга. – Давно уж пора пить чай, скоро уж и нельзя будет».
Закончив молитву, отец Агапит, вытирая ладонями влажные глаза, каким-то особенным, как будто радостным голосом произнес:
– Ну, благослови, Господи! Уезжать надо!
На другой день он взял отпуск и уехал в Петербург, хлопотать о переводе на другое место.
***
Шумные улицы столицы, точно вчера оставленные, когда отец Агапит был еще Андреем Ивановичем, вызывали в нем странные чувства. По этим улицам совсем недавно он свободно расхаживал, когда ему вздумается. А теперь вот поди… – почему-то думал и грустно улыбался отец Агапит. – Вот поди теперь!
Вот и лавра. Монахи в разных направлениях бродят по тропинкам лаврского сквера, совершая предобеденный моцион.
Послушники в черных подрясниках, заломив на затылок бархатные скуфьи, гуляют по тротуару и с важностью посматривают на случайных прохожих. Взгляд их точно бы говорит: «Вы точно куда-то спешите? А вот мы так отлично себя чувствуем…».
Архимандрит, прибыв в комнаты, предназначенные для приезжающих в лавру, и приведя себя в порядок после дороги, спросил прислужника:
– Жив ли, здоров ли отец Исаия?!
– Нет! Отошел! Осенью мы его схоронили, – ответил монах. – Да и время уж, – прибавил он. – Ведь ему годов, почитай, чуть не сотня была. А старец был благочестивый, Царство ему Небесное! Дня за два перед этим, перед кончиной-то, подал я ему стакан чая. Он посмотрел так на меня загадочно, улыбнулся да и говорит: «Спасибо тебе за угощение, Филиппушка! Я вот скоро ухожу от тебя! Приходи и тогда ко мне в гости!». Так не видаючи и отошел. Пришел это я – лежит на постельке и руки на груди сложил крестом. Блаженная кончина! Теперь, смекаю, и мне, пожалуй, собираться надо в гости к отцу Исаие, – весело закончил монах и улыбнулся.
– Да, хороший был старец, – перекрестившись, сказал отец Агапит. – А знаешь, брат Филипп, в какое время удобно к владыке митрополиту заявиться?
– Нету владыки-то дома. В Ладогу уехал. На освящение церкви.
***
В обширной приемной синодального сановника десятка три посетителей разного вида и звания. Три архимандрита в черных шелковых рясах, с внушительными золотыми крестами, при орденах, перебирая пальцами богатые четки, обмениваются время от времени короткими фразами. Каждый думает о своем деле: чего бы не забыть на аудиенции?
Несколько протоиереев со звездами на груди и без таковых. Многие из них при многочисленных орденах и с дорогими, золотыми крестами. Дальше – священники, скромно, полушепотом переговариваются между собою или с кем из соседей.
Между посетителями и преподавателями духовно-учебных заведений большинство пришедших – в форме установленного образца. Этот педагогический люд в затасканных большею частью вицмундирах как-то жмется друг к другу и боязливо озирается по сторонам. Из знаков отличий тут преобладают маленьких степеней ордена, несмотря на то, что многие из педагогов люди уже поседевшие.
Прием еще не начинался. Сановник занят в кабинете с синодальным чиновником, явившимся с обычным докладом. Чувствуется какая-то нудность. Слышны глубокие вздохи, каждому хотелось бы поскорее вырваться.
При входе в приемную к отцу Агапиту быстро подошел чиновник особых поручений и спросил:
– Кто? Откуда? О чем просьба? – и приготовился записывать в памятный листок требуемые ответы.
Отец Агапит ответил, а затем подал свою визитную карточку и попросил ее отнести в кабинет. Сам же, поклонившись на все стороны, скромно сел на стул недалеко от входа. Уставшие от напряженного ожидания посетители почти не обратили на него никакого внимания. Скоро дверь кабинета отворилась, и оттуда вышел чиновник, неся в руках портфель с бумагами. С олимпийской важностью он прошел по приемной, глядя перед собой вдаль бесстрастными, словно у замороженного судака, глазами. Чиновник особых поручений быстро юркнул в кабинет с карточкой отца Агапита и уже через какую-нибудь минуту вышел оттуда и пригласил его войти:
– Пожалуйте, отец архимандрит!
Теперь уже все без исключения обратили внимание на отца Агапита и начали тихонько перешептываться: «Верно, какая-то важная птица этот архимандрит, если пришел последним, а первого приняли!».
– Ах, отец ректор! Вот уж как кстати Вас Бог принес. Не знаю, как сказать… – с распростертыми объятьями встретил отца Агапита сановник, смачно лобзаясь с ним.
– Вот кого мне нужно! – продолжал он, когда они уселись в кресле. – Второй день думаю, кого бы мне подходящего на одно место посадить? И все не мог придумать. А теперь вот вопрос решается сам собою. Преосвященному Герасиму надо помощника, – прибавил сановник. – Стар стал, а послать на покой – не хочется огорчать старца. Так вот Вас ему викарием-епископом и пошлем.
От такого счастливого неожиданного оборота дела отец Агапит до того опешил, что ничего не мог говорить, кроме одной фразы:
– Недостоин я. Недостоин…
– Нет уж, отец архимандрит! Это дело решенное – завтра же будет доклад, и все проведем ускоренным темпом, а не позднее как недели через две и Вас отправим!
Облобызавшись с отцом Агапитом, сановник под руку вывел его из кабинета и, прощаясь, пожелал ему доброго здоровья.
***
– Брат Филипп, как мне разыскать могилу отца Исаии? – спросил отец Агапит келейника по возвращении в лавру.
– А тут, сразу за алтарем Исидоровской церкви и есть. Мраморная плита на могиле лежит, а на ней надпись. Тут сам и пожелал упокоиться.
С чувством благоговения и трепета припал отец Агапит к могильной плите архимандрита Исаии и долго молился, орошая золотые буквы надгробия обильно текущими слезами. О чем плакал отец Агапит? Ведь не было у него ни родственной, ни какой другой особенной связи с погребенным под этой плитой старцем; он и знакомства не вел с ним, а виделся только по нужде, ради духовного совета, и то два-три раза в жизни. Отчего так слезы сами льются? А оттого, что много вытерпевшая в борьбе с искушениями душа отца Агапита раза два-три в жизни получила от отца Исаии не только временное облегчение в искушениях, но и предсказание на будущее время. Вспомнилось отцу Агапиту и последнее свидание со старцем в день возведения в сан архимандрита. «Смотри, не пройдет десятка лет, как и владыкой будешь!» – говорил тогда отец Исаия. Вот и сбылось предсказание старика! Не прошло еще и десятка лет, а уже обещают через две недели сделать епископом.
Сидит отец Агапит на скамейке у могилы отца Исаии и задумчиво перебирает костяшки четок, а сам точно со старцем разговаривает. Не верится, что старец умер. Он представляет его живым и словно ждет советов относительно того, как быть ему с его искушением, когда он станет епископом, ведь епископский сан обязывает поддерживать в себе важность, а подвиги самоуничижения, изнурения плоти, кажется, с этим саном несовместимы. «А между тем тяжелый крест, самое сильное искушение моей жизни, требует смирения духа и телесных подвигов, – с тоской думал отец Агапит. – Что сказал бы отец Исаия, если бы он был жив?» И вспомнились ему слова старца: «Божественная благодать немощное врачует, недостающее восполняет и научит всему…».
– Что, отец архимандрит, старца задумали навестить? – тронув отца Агапита за плечо, проговорил высокий монах с длинными черными волосами, спускающимися на плечи. – Прозорливец был и наставник, – прибавил монах, – теперь многое сбывается из того, о чем он, живя с нами, говорил.
– Да, разумный и учительный был старец, – сказал отец Агапит со вздохом и, еще раз поклонившись над могильной плитой, пошел с кладбища.
«Как-то легко стало на душе, точно и в самом деле повидался с отцом Исаией, – думал он. – Ведь семь лет прошло, как я виделся с ним в последний раз, а точно вчера это было! Как живой стоит перед глазами!»
***
Скоро возвратился из Ладоги владыка митрополит, и отцу Агапиту приказано было готовиться к наречению и посвящению в епископский сан.
– Чудное, братец, дело! – говорил в один из вечеров келейнику архимандрита-цензора послушник Филипп, прислуживающий отцу Агапиту. – Век не видал таких монахов, а особенно архимандритов, так истово готовящихся к посвящению в епископы, – разводя руками, сетовал он. – Те обыкновенно целый день в разъездах с визитами к членам Синода и к другим архиереям, к синодальным чиновникам да к разным знакомым. А приедут домой – суетятся, мечутся: то неладно, другое неладно, это не по-ихнему. Просто с ног собьешься! А мантию им принесут и посох – вот тут и начинается примерное действие: и благословляют, и садятся, и шествуют. И все это перед зеркалом! А этот… его точно и дома-то нет! Запрется в спальне да бьет поклоны часами. Иногда весь красный выйдет. К обеду что подашь, и половины не скушает. Поблагодарит. «Спасибо, – скажет, – Филипп, за угощение! Вкусно и хорошо у вас готовят!» А другие, бывало, все фыркают: и это им невкусно, и другое пережарено или недожарено; и белье в столовой плохое, и вино такое, что «в порядочных домах не подают». Ну так-таки все и расхают! А этот – ни-ни! Как будто лучшего и быть ничего не может! Какой же из него хороший архиерей выйдет! Так может и святой человек выявиться, вроде Феофана Затворника Вышенского. Нет, на епархии надо с жезлом, а не кротким агнцем, – закончил брат Филипп и как-то неопределенно махнул рукой, словно хотел сказать, выразить мысль: «Нет, отец Агапит не таков, как другие, и потому совсем в архиереи не годится!».
Отец Агапит, действительно, так увлекся созерцанием высоты и святости епископского служения, что совершенно забыл всякую формальность. Благоговея перед великостью этого служения, он даже при самом посвящении в сан епископа поставил всех архиереев, совершавших его хиротонию, в немалое изумление. Когда за Литургией отца Агапита вывели на середину церкви и поставили перед сонмом иерархов, то на положенный по чину вопрос первенствующего иерарха: «Чесо ради пришел еси?» – отец Агапит в смущении молчал; ему иподьякон подсказывает, а он молчит. Долгое молчание для всех показалось слишком неловким, тогда первенствующий прямо сказал отцу Агапиту:
– Говорите – «Епископства ищу!».
По окончании Литургии новохиротонисанный епископ Агапит в лиловой архиерейской мантии с епископским жезлом в левой руке, радостный, устремленный куда-то в безбрежную даль глазами, долго благословлял подходивший к нему народ.
***
– Да будет благословен вход Ваш к нам, Ваше Высокопреосвященство, отныне и до века! – широко раскрыв объятия, встретил епископа Агапита архиепископ С-й епархии Герасим. – Как я рад Вашему прибытию! Сами видите, немощен есмь и многолетен. Пора бы уж и на покой, да еще не благословляют. Что делать? Вот и прошу Вас усердно: облегчите мою тяжелую ношу!
Маститый старец, довольно полный, от волнения ли или от слабости физических сил говорил с трудом, но его выцветшие серые глаза радостно улыбались, и полная, дебелая рука как-то любовно, чисто по-отечески, похлопывала по плечу сидящего рядом с ним на диване молодого епископа Агапита.
– Жить будем в одном доме! Вот Ваши четыре комнаты, – указал рукой владыка, – а я буду жить на другой половине. Ссориться не будем, – добродушно улыбнулся старец, – потому что мне без Вас никак нельзя!
И зажили владыки, действительно, как отец с сыном, так что и вся жизнь их пошла сообща. Трапеза и чай утром и вечером вместе, епархиальными делами тоже занимались по вечерам вместе; отдыхали же и разговоры вели в общем зале: старец обыкновенно сидел на диване, а владыка Агапит расхаживал перед ним взад и вперед. Только лишь молитва у каждого владыки была своя, тайная.
Старец изживал свой век тихо и безмолвно. Едва ли кого он сознательно обидел за свою долгую жизнь, и совесть его не была омрачена тяжкими грехами, поэтому и молитва была не многосложна: славословие Богу за все не сходило с его уст и моление «за всех и за вся». «Господи, помилуй!» – следовало всегда за его славословием Богу. Перед отходом ко сну огонек в спальне у старца скоро потухал, и лишь весело горела ночью лампадочка перед киотом с иконами. В спальне же владыки Агапита огонь горел до второго часа ночи. Он правил по-монашески чин «двенадцати псалмов» с поклонами, потом читал длинный помянник за живых и умерших. Наконец огонек потухал, но долго еще слышались воздыхания: «Господи, спаси, помилуй и сохрани! Господи, помоги и поддержи!». За себя ли возносились эти воздыхания, или за тех, кто записан в помянник, или еще за кого – Бог весть!
***
Среди епархиальных дел и частых богослужений владыка Агапит принужден был принимать посетителей не только по служебным делам, но и по частным нуждам: люди приходили к нему за молитвами и советами.
Молва о человеке часто идет впереди него. Случилось это и с владыкой Агапитом. Некоторые из жителей города С. имели родственников и знакомых в городе, где молодой отец Агапит был ректором семинарии. Они и постарались собрать о нем сведения еще до прибытия его в С. На месте прежней службы владыка Агапит был известен как теплый молитвенник и помощник во всяком затруднении. Почитали его даже за чудотворца.
Вот и здесь поначалу робко, да и то смельчаки или кого безжалостно прижимала какая-либо нужда, люди стали обращаться к владыке Агапиту за советом. Отказа никому не было, владыка всегда всех утешал, и вскоре народ осмелел так, что к нему шли все и со всякой нуждой – от семи утра до десяти часов вечера пройдет иногда не один десяток посетителей.
Шла молва, что молодой владыка замаливает чей-то большой грех, а чтό это за грех, свой он или чужой, никто не знал и не интересовался. Но многие почему-то считали, что от постоянной покаянной молитвы владыка сделался святым и сильным перед Богом. «Грех уже давно прощен, – толковали досужие люди, – а владыка из смирения все замаливает и замаливает…»
Поначалу местному духовенству владыка Агапит представлялся какой-то непонятной, двойственной личностью. Как архиерей, он обладал сильной властью и был строг, издавая всевозможные консисторские циркуляры, предписания и прещения. С другой стороны, его считали человеком святой жизни, несказанно милостивым и стяжавшим добродетель любови к людям.
Как архиерея его, по традиции, боялись; а как человека богоугодного почитали и тянулись к нему с какой-то восторженной, детской верой.
***
В архиерейской приемной ожидают выхода владыки Агапита к посетителям, не заявившим желания видеть его наедине.
– Как Вы думаете, Ваше Высокопреподобие, – обратился важный протоиерей к другому, менее важному, – благосклонно посмотрит владыка на это?
– Да как Вам сказать? – вполголоса ответил тот. – Дело задумали Вы достойное! Заводить в церквях общее пение теперь всюду поощряется. Думаю, что владыка одобрительно отзовется.
Вышел владыка Агапит, и протоиерей первый приступил к нему с прошением.
– О чем? – односложно спросил владыка посетителя, взяв из его рук бумагу.
– Да вот, Преосвященнейший Владыка, задумал я в своей церкви общее пение завести, – пересохшим от волнения голосом сказал протоиерей, – и прошу на то Вашего архиерейского разрешения.
– Давно ли в этой церкви служите? – сухо спросил владыка.
– Девятнадцать лет, слава Богу, – хвастливо ответил протоиерей и самодовольно прибавил: – И все забочусь об улучшении.
– Во-первых, батюшка, общее пение в церкви уже давно следовало завести, а во-вторых, неужели Вы не понимаете, что о подобных вещах прошения не подаются? Что за цель прошения о деле, которое исключительно от Вас зависит? Ведь этак, пожалуй, Вы будете входить к архиерею с прошением и относительно, например, покупки сосудов и всего прочего для украшения церкви. Возьмите свое прошение! – сказал владыка, отдавая обратно бумагу протоиерею, и немедленно перешел к другому посетителю. Второй протоиерей только хитро подмигнул первому: что, мол, хотел выставиться? Вот и выставился!
В конце концов владыка выслушал всех и со всеми поговорил. У самых дверей остался последний посетитель-проситель. В старом, потертом подряснике из синего сукна, с большими заплатами на локтях и около карманов, тщательно расчесанный, седовласый дьячок опустился, кланяясь владыке, на колени. Затем, быстро встав, подал прошение. Лицо его было мокрым от слез.
– Что плачешь? – участливо спросил владыка. – О чем ты просишь?
Утирая заскорузлыми руками слезы, дьячок ответил, всхлипывая:
– В просвирни бы, владыка святый! То есть не меня, а мою жену, значит, дьяческую супружницу, Акулину Зефирову. Просвиры бы печь у Ильи Пророка, в Бурелове. Детишек семеро. Двое старших учатся. Тяжело, владыка святый!
И проситель вновь повалился в ноги архиерею, а поднявшись, прибавил:
– Меня-то самого, владыка святый, значит, Парамоном зовут. Как дьячок, я знаю, что Акулину-то мою не подобало бы просить в просвирни, потому что в одной семье две должности, да обеднели мы с детишками-то. Двое-то не получают пособия, так в просвирни бы, ради Христа, владыка святый! – закончил проситель, и опять заскорузлые, точно деревянные, руки начали мазать струящиеся по коричневым от загара щекам слезы.
– Да что ты все плачешь, Зефиров? – взволнованно спросил владыка. – Ведь плакать, кажется, нечего?
– А как же, – воскликнул дьячок. – Я дьячок, а Вы владыка! Может, не только в просвирни мою Акулину не приуказите, а еще и мне самому вдруг какое взыскание за беспокойство в архиерейской резолюции обозначить соблаговолите! Да еще, может, и со внесением в формуляр. А у меня семеро… – и опять проситель заплакал. – Двое старших учатся. Не погубите, владыка святый, ради Христа!
И он снова повалился в ноги.
– Ладно, иди с Богом! – сказал, растрогавшись, владыка.
Вечером в покоях владыки другая картина. Вот он сидит у стола на диване, в длинной черной ряске, без клобука; одна только простенькая, из кипарисового дерева панагия на груди свидетельствует о его архиерейском сане. Здесь владыка Агапит представляет собою сердобольного отца: прост, ласков, приветлив. Здесь он не владыка, а только утешитель.
– Тебе что, Зефиров? – с некоторым удивлением спросил владыка дьячка, который приходил утром с прошением о должности просвирни для жены. – Ну-ка, выкладывай, что у тебя за тайна великая! – ласково продолжал владыка. – Да садись, не стесняйся!
Дьячок совершенно спокойно взял висевшую на груди у владыки панагию, смачно поцеловал ее и сел рядом на стул. Энергично чеснул для чего-то два раза волосы обеими руками, а затем глубоко вздохнул и, наклонившись к владыке, таинственно заговорил:
– Тяжесть душевная меня мучит. Да так, прости, Господи, что чуть не осатанеешь!
Дьячок опять тяжело вздохнул, видимо, не зная, с чего начать.
– Какая тяжесть? – подсказал владыка.
– Да пять лет прошло уж, как диакон наш выпросил у меня пять рублей денег. На нужду, вишь, куда-то у него не хватало. А я только что мед из ульев продал, знал он это. Ну как не дать! Да с тех пор не могу получить деньги-то обратно.
– Что же, не хочет отдавать? – спросил владыка.
– Сколько раз напоминаю, – развел руками дьячок. – Почитай, каждый месяц при дележе кружки и иногда, бывает, при батюшке отце Петре! «Отдам, – скажет только, – Парамон Дмитриевич, отдам, как не отдать!» Вот и пять лет минуло, пора бы! Не жаль мне денег, невелики, а в том дело, что злость меня берет несказанная! В зверя готов бываю превратиться, на клочки, кажется, разорвал бы! И в какое время: за обедней!
Дьячок даже привстал и с неподдельным отчаянием на лице продолжал:
– Как скажет: «Благослови, владыка» – так вся моя душа хуже и хуже! Чуть рассудок не теряю! Как скажет: «Станем добре, станем со страхом» – в глазах аж темно делается. Мочи просто нет! Думаю: «Ах, кощунник, у самого-то страх есть ли? Да ни стыда и ни совести! Да я вот тебя, хульника, вот сейчас!» – и со сжатыми кулаками, с налившимися кровью жилами только повернусь к нему с клироса, чтобы вцепиться в него, как в зверя лютого, а его уж нет, в алтарь ушел! Думаю, изловчусь когда-нибудь, не вырвешься! Мужики, любители, поют у меня в это время на клиросе, сами не знают, а диву даются, что это с Парамоном делается! И все вот так: как воскресенье или праздник – не рад жизни! А кончится обедня – и ничего. Никакой злости на дьякона нет. Идем из церкви вместе, разговариваем о житейском, как самые мирные и добрые соседи. Ведь и в гости ходим друг к другу, и семья мирно живет. Человек дьякон хороший, и жена у него женщина хорошая. И детишки его с моими в дружбе. А вот только за обедней сам не знаю, что со мной делается. Вот от этой болезни излечиться бы, владыка. Будь милостив, отец, помолись за несчастного Парамона, отгони беса! Ведь это он тешится над моей бедной душой! Еще Господь, милосерд и многомилостив, не допустил пока до беды! А ведь долго ли! Помолись, Христов святитель! – схватив руку владыки и покрывая ее поцелуями со слезами, закончил посетитель.
А владыка сидел и молчал, не отнимая руки, которую держал в своих заскорузлых руках дьячок.
– Вот что, Парамон, – сказал наконец владыка, – это дело беса, врага и губителя рода человеческого. Присмири его, и он никогда не приступит. В первое же воскресенье, как диакон придет в церковь, поздоровавшись с ним, скажи: «Прости меня, отец диакон! Я много и долго на тебя сердился за долг твой. Я тебя прощаю. Квиты теперь мы с тобой». И чистосердечно расцелуйся с ним! Так и сделай, а теперь поди с Богом! – благословил владыка успокоенного и радостного дьячка.
Так вот вечерами и беседовал попросту владыка Агапит со всяким приходившим. А настанет ночь – все выслушанное за вечер приходит на ум ему, и льется тогда горячая молитва владыки за всех скорбящих и обремененных жизнью, и творит нередко великие чудеса.
***
В необычное время, около восьми часов вечера, гулко разнесся по городу звон большого колокола на соборной колокольне.
Ударили 12 раз – это осиротела С-кая паства: умер престарелый владыка Герасим. Умер архиепископ безболезненно, от старости.
Все шло своим чередом в тот день. Владыка Герасим и делами занимался, сколько мог, и обедал, и чай пил, и разговаривал. А вечером, перешедши из одной комнаты в другую, сел в кресло, глубоко вздохнул и отдал Богу душу.
«Праведная кончина!» – говорили в народе, и люди толпами валили в архиерейские покои. Все хотели проститься со своим добрым пастырем, архиепископом Герасимом, а заодно и благословиться, если это возможно, у благодетеля и милостивца епископа Агапита. Все были уверены, что владыка Агапит, свыше семи лет пробывший помощником почившего, будет назначен на С-кую кафедру, и несказанно этому радовались. Слишком уж известен был молодой владыка и в городе, и за его пределами своей выдающейся добротой.
Погребение архиепископа было поручено Святейшим Синодом епископу соседней епархии. А в обычай вошло, что погребающий епископ и назначался затем на кафедру после усопшего. Преосвященный Агапит понимал, что новый епископ не будет нуждаться в епископе-помощнике и ему дадут другое назначение. То же подумывали и многие…
Схоронили владыку Герасима.
Бывший на погребении владыка всем своим поведением давал понять, что, вне всякого сомнения, на осиротевшую кафедру назначат именно его. Однако Святейший Синод временно управляющим архиереем назначил епископа Агапита.
***
– Владыка! Вы бы хоть немного себя поберегли, – сказал однажды эконом архиерейского дома, иеромонах Павма. – Ведь целый день у народ Вас толпится! Тут никакого здоровья не хватит! Ну, по епархиальным делам все больше по закону делается, – продолжал он, – так тут еще ничего! А вот вечерами за советами-то к Вам ходят по частным делам. Ведь Бог знает, с какими просьбами к Вам подойдут! Разве люди думают о том, что Вы архиерей, что у Вас своих дел по епархии много? Им нужды нет знать об этом: им только помогай, давай, чего просят! Вот сегодня женщина одна приходила: она уже третий раз приходит с двумя детьми! Говорит, некуда их девать! Простите, ради Бога, Ваше Преосвященство, я два раза ее обманывал: владыка, говорю, по частным делам совсем не принимает! Если, говорю я ей, Вы не знаете, куда детей девать, то владыка-то как может помочь Вам? Ведь ни к себе же он возьмет их? Ушла, но вон опять сидит в приемной.
– Что же станешь делать, отец эконом? – с грустной улыбкой ответил владыка. – Пока Бог дает силы, надо как-то помогать нуждающимся в помощи, а если сил не хватает – это, значит, отслужил, по Господню велению! «Делайте, дондеже день есть!» – сказал Господь. Ну и не следует терять времени. Идут, значит, нужда заставляет. Верно, больше некуда сунуться! Так-то, отец эконом, уж больше не обманывайте бедных! Пусть идут! – закончил владыка.
– Простите, владыка, – конфузливо извинился отец эконом, – я ведь из жалости к Вам. Все говорят: «Измучается ведь у вас владыка-то!».
– Спасибо, отец эконом, я знаю, что Вы с добрым намерением это говорите, – сказал ласково владыка и отпустил эконома.
Вошла скромно одетая, почти старая женщина, ведя за руку мальчика и девочку в возрасте шести-семи лет. Приблизившись к владыке, она опустилась на колени, а с ней и дети, видимо, наученные этому раньше.
Владыка, обескураженный такой неожиданностью, быстро встал с места и, благословив всех троих, пригласил садиться. Детей он погладил по волосам и обоих поцеловал в голову.
Женщина подала владыке бумажку, на которой было написано: «Надо поговорить по секрету». Опустив голову, она тихо добавила:
– Нельзя ли чем занять детей?
Владыка позвонил, вошел келейник.
– Принеси-ка, Алексей, Библию с картинками, – приказал он. – Она в кабинете на этажерке. Да и альбом с видами тоже. А вы, деточки, читать умеете? – обратился он к детям.
– Андрюша хорошо читает, а я еще плохо, – со слезами на глазах ответила девочка, в смущении теребя в руках конец своего черного передника.
