полная версия

Елена Жукова
Призрак прекрасной дамы

Полная версия

Глава 6

Матвей захлопнул дверь за разочарованной ведьмой и вернулся в музыкальный салон. В зале царил идеальный порядок, и ничто не напоминало о паранормальных показательных выступлениях – ни кровавых луж на паркете, ни следов Виталины. Графиня Тормазова, снова постаревшая, в чепце и чистом, белом пеньюаре, заняла любимое место у фортепьяно. На том же стуле, внутри её призрачного тела, примостился подхалим Омка. Старуха почёсывала лысого уродца за ухом, а со стороны это выглядело так, будто она гладила свой живот. Походу, кошак не только видел, но даже чувствовал прикосновения её призрачного сиятельства.

– Это правда? – с порога бухнул Назимов.

– Что именно, cher monsieur?

– То, что рассказала Виталина. Что муж стрелял в вашего любовника. И вы погибли, заслонив его собой?

– C'est ridicule!²⁶ – скривилась старуха. – Я не желаю слышать этой непристойной галиматьи.

– А как вы умерли?

– Милостивый государь, – графиня оскорблённо вскинула подбородок, – благородные люди не задают дамам такие неприличные вопросы!

– А что тут неприличного? Вы были замужем? Это прилично спросить?

– Положим, нет, не была.

– Значит, всё, что тут наплела Виталина – это чистое враньё?

– Как же вы легковерны, Матвей-не надо по отчеству! Образованный человек, а верить изволите Бог знает кому!

– А кому я, по-вашему, должен верить? Вам? – страх и напряжение последнего часа вырвались наружу протуберанцем ярости. – Я всю свою сознательную жизнь считал, что привидений не существует. Но тут нарисовались вы. И теперь я уже не знаю, чему верить, а чему нет!

Старуха с сочувствием посмотрела на Матвея много повидавшими глазами:

– Pauvre garçon²⁷! Вам сколько лет? Тридцать?

– Тридцать три.

– О, возраст Спасителя. Самая пора становиться взрослым, сударь. В моё время тридцатилетние мужчины командовали полками. Корсиканец, хоть и был чудовищем, в тридцать стал Первым Консулом республики. А вы, monsieur, не можете справиться с одним собой.

Назимов вспылил. Аццкий абзац! Что они все заладили: мальчишка, пора взрослеть. Он давно уже считал себя полноценным мужиком: сам себя содержал, сам обслуживал, сам собой командовал и подчинялся тоже только себе. Какой ещё взрослости им не хватало?

– Я отлично справляюсь! – выкрикнул Матюха, и мячиком отскочившее от стен эхо дважды подтвердило его слова. – А если вы считаете меня недозрелым, то какого хрена прицепились ко мне?

– Не понимаю, сударь, причём здесь хрен, но я уже имела случай объяснить: мне нужна ваша помощь.

– Вы снова про ваш проклятый фамильный перстень? Хотите, чтобы я украл его для вас?

– Я хочу, чтобы вы вернули перстень законным владельцам – потомкам рода Тормазовых, – назидательным тоном повторила графиня уже предъявленное ранее требование. И словно точку поставила – ткнула пальцем в крышку пианино, и от этого с клавиатуры сорвалась звенящая решительностью нота.

– А если я не соглашусь, вы так и будете меня доставать?

– Доставать? Откуда?

– Доставать – значит приставать. Вы так и будете мне являться?

– Pardonnez-moi²⁸, но у меня нет выбора. На кону стоит судьба рода.

Матвей устал препираться. Походу, её приставучее сиятельство так и будет прессовать его, пока не добьётся результата. Аццкий абзац! До приезда Татки и Денисова оставалось ещё пять дней. За это время графиня успеет затрахать вусмерть. Лучше было заключить тактическое перемирие: выслушать её детективную историю, и сделать вид, что на всё согласен. А через пять дней просто слинять в Москву. И прощайте, ваше сверкательство!

– Окэ, рассказывайте, – Назимов плюхнулся на соседний стул и приготовился к длинному рассказу. – Что там случилось с вашей ювелиркой?

– Ну так-то лучше, милостивый государь! – графиня растянула в улыбке собранные на резинку губы. – Надеюсь, вы осведомлены про Французскую революцию? Liberté, Égalité, Fraternité²⁹ .

Матюха смутился: что за экзамен по истории? Ну, слышал он ещё в школе про взятие Бастилии и про Парижскую коммуну. Хотя больше был знаком с продукцией одноимённой фабрики – как-то раз ему заказывали исследование российского обувного рынка. И ещё он помнил дату главного национального праздника Франции – четырнадцатое июля. В студенческие годы это был зачётный повод выпить.

– Какая связь: украденный перстень и Французская революция?

– Именно во Франции началась история перстня, – старуха выдержала драматическую паузу. – Это было в самый разгар якобинского террора – в девяностые годы прошлого века.

Назимов смутно помнил «лихие девяностые» прошлого века – на них пришлось его детство. Тогда, говорят, «новых русских» отстреливали, как тарелочки на стенде. Но массового террора стопроцентов не было. И точно не было никаких якобинцев.

– Девяностые какого века? – переспросил он.

– Восемнадцатого. Тысяча семьсот девяносто третий год – самый кровавый во всей революционной смуте.

– Тогда это поза-поза-прошлый век, – подсчитал Матвей.

– Ах, как бежит время! – сентиментально вздохнула старая графиня. И, помолчав несколько секунд, продолжила. – Так вот, девяносто третий – это год казни его величество короля Людовика шестнадцатого де Бурбона и его несчастной супруги Марии-Антуанетты. После этого полились целые реки крови. По ужасному закону «О подозрительных» эти les monstres³⁰ – якобинцы могли арестовать кого угодно. «Подозрительных» хватали целыми семьями – только за то, что их имущество приглянулось каким-нибудь корыстолюбивым голодранцам. А потом так называемый революционный трибунал тысячами оправлял этих ни в чем неповинных людей на гильотину. Вы знаете, сударь, что такое гильотина?

– Примерно представляю.

– С помоста гильотины сыпались головы аристократов, а толпа насаживала их на пики и носила по улицам. Представляете, даже дети, enfant innocent³¹, играли, поднимая на палки отрезанные кошачьи головы.

– Какой кошмар, – искренне ужаснулся Назимов.

– Вот именно, сударь. Le cauchemar.

– И как со всем этим связан ваш перстень? – вернул погрузившуюся в воспоминания старуху к сути дела Матвей.

– О, это страшная и в то же время очень романтическая история. Владельцем перстня был виконт де Жуайёз. Но в девяносто третьем его, жену и четверых детей арестовали как подозрительных. Надежды спастись не было – всех их ожидала гильотина. Старшая дочь – Луиза де Жуайёз, ей тогда было всего семнадцать, – приглянулась коменданту тюрьмы. И он сделал ей непристойное предложение: купить жизнь ценой… virginité³². Ну, вы понимаете?

Матюха понимающе кивнул головой: даже не зная слова, нетрудно было догадаться, чего желал дорвавшийся до власти плебей от юной красавицы-аристократки.

– Так вот: Луиза решилась предпочесть смерть бесчестию. Но родители, спаси, Господи, их души, – старуха благочестиво осенила себя крестным знамением, – умоляли её согласиться, чтобы хотя бы один член семьи остался в живых.

То ли её сиятельство была хорошей рассказчицей, то ли действовала потусторонняя магия, но перед глазами Матвея кинофильмом замелькали живые картины. Он видел большой подвал, набитый людьми, как консервная банка – кильками. И даже ощущал ноздрями тяжёлый дух темницы – запах пота, страха и отчаяния. Серолицые заключенные кучками сидели и лежали на полу. Здесь, в темнице, аристократы походили на груды некогда ценного, но износившегося до негодности тряпья: дырявый бархат, изорванные кружева, грязные, съехавшие набок парики. Родные испуганно жались друг к другу: утешали и утешались, согревали и согревались в последней близости. Родители обнимали детей, мужья – жён. В углу исступлённо плакала женщина, в другом – кто-то монотонно рассказывал о своей подошедшей к финишу жизни.

Назимов, как живую, видел Луизу де Жуайёз – худенькую бледную девушку с огромными глазами, в которых навсегда отпечатался ужас увиденного. Испачканное золотистое платье болталось на исхудавшей фигурке одёжкой с чужого плеча. Луиза зябко куталась в грязный лоскут ткани, что ещё недавно был дорогой турецкой шалью.

– В ночь, когда Луиза пошла к своему мучителю, – продолжала графиня, – papa³³ передал ей единственное уцелевшее сокровище – перстень с рубином. Он хотел, чтобы дочь продала драгоценность и на вырученные деньги добралась до Петербурга. Здесь, при дворе государыни-императрицы, служил её кузен.

И снова Назимов, будто в кино, смотрел, как девушка в золотом платье, высоко вздёрнув голову, шла к двери, где ждал её гнилозубый коротышка с трехцветной кокардой на груди. Как на пороге она остановилась и бросила мученический взгляд на обречённых родителей, сестёр и брата.

– Комендант тюрьмы, – продолжала графиня, – хоть и был canaille³⁴, всё-таки имел некоторые представления о чести. Он снабдил Луизу документами, одеждой простолюдинки и дал немного денег. А фамильный перстень она спрятала под чепцом в волосах – у неё были роскошные густые волосы. Через три месяца скитаний, голода, страха, горя, полуживая и полубезумная, mademoiselle де Жуайёз прибыла в Петербург. К тому времени её кузен уже получил известие о казни родственников. Поэтому, когда Луиза появилась у дверей его дома, он был fou de joie³⁵.

– Кем он был? – перебил Матюха в раздражении от очередного трескучего пассажа.

– Кем? – выцветшие брови её сиятельства озадаченно столкнулись на лбу. – Сейчас уже и не припомню… Кажется, служил по дипломатической части.

– Я не об этом, – досадливо поморщился Назимов. – Я про ваше «фу дё…»?

– Fou de joie?

Матвей кивнул и пообещал себе, что больше не станет спрашивать, даже если не догонит смысла.

– Он был счастлив. Так вот: кузен сделал всё, чтобы выходить Луизу, излечить её от тяжелых воспоминаний и ещё более тяжёлого чувства вины. Он представил mademoiselle де Жуайёз петербургскому свету. И однажды на балу она познакомилась с моим grand-père³⁶ – Сергеем Дмитриевичем Тормазовым. Это была любовь с первого взгляда. Дедушка обожал Луизу, а она говорила, что Бог послал ей, недостойной, утешение за все страдания.

Графиня растроганно вздохнула, но по вздоху было понятно, что хэппи-энда в истории стопроцентов не ожидалось. Что и подтвердилось буквально через секунду.

– Луиза могла бы стать моей матерью, но – увы! – не стала. Судьба не позволила им с père соединиться: от перенесённых ужасов у Луизы открылась скоротечная чахотка, и вскоре она угасла. Но перед смертью поклялась возлюбленному, что на небесах станет его заступницей и будет неустанно молить Спасителя за Сергея Дмитриевича и всех его близких. И в залог обещания подарила дедушке перстень, в который вложила всю свою любовь.

Голос старой графини задрожал, сухонькая ручка с зажатым в пальцах кружевным платочком потянулась к глазам. Матвей деликатно выдержал паузу, пока её расчувствовавшееся сиятельство утирала слёзы, и осторожно спросил:

– И что дальше?

– Дальше? Grand-père действительно стал очень удачлив. Любое предпринятое им дело оборачивалось к его благу. Сергей Дмитриевич счастливо женился на grand-mère³⁷, хотя никогда не забывал Луизу. В браке родилось четверо детей, мой papa – старший сын. У меня было одиннадцать кузенов и кузин. Ах, какая у нас была замечательная дружная семья! А я всё испортила!

Последняя фраза вышла надрывной и мокрой от пропитавших голос слёз. Даже уютно пригревшийся кошак отреагировал: нервно встрепенулся, покрутил башкой и недовольно мяукнул. Её призрачное сиятельство коротко всхлипнула, поджала бесцветные губы и отвернулась, чтобы спрятать от Матюхи катившиеся по щекам капли.

Назимов никак не ожидал от всегда владевшей собой графини такого приступа самоедства. Походу, угрызения совести за два века совсем изгрызли бедную бабку. Рассказ о собственной жизни давался ей тяжелей семейных легенд. Но уже через мгновение графиня вскинула поникшую голову, благоустроила лицо и выпрямила и без того идеально ровную спину.

– Талисман Тормазовых был украден из-за меня, из-за моей неосмотрительности!

– Вы говорили, что перстень украл ваш жених, – снова направил разговор в нужную сторону Назимов. – «Хороший» был человек.

– Мишель – самая большая ошибка моей жизни! Мне было восемнадцать, и я была влюблена. Но разве этим можно оправдать то, что я допустила? Из-за меня род Тормазовых начал угасать!

– Ваше сиятельство, а вы не могли бы выражаться яснее? Я ничего не понял. Что вы допустили?

– Ну, что ж тут непонятного, сударь? В восемнадцать лет я была обручена с Мишелем Жихаревым. Считала его самым красивым, умным, благородным и обворожительным мужчиной на свете. А он оказался игроком и охотником за приданым. Полагаю, я ему нравилась, но мои деньги он любил больше. Мишель сильно нуждался в капитале – его собственное имение уже давно было заложено в Опекунском совете, а деньги проиграны. Papa предупреждал, чтобы я хорошенько присмотрелась к Мишелю и не торопилась отвечать на его предложение согласием. Но, на беду, он позволил восемнадцатилетней влюбленной дурочке самой решать свою судьбу. И, voi la³⁸, вскоре я стала невестой monsieur Жихарева. Будь на то моя воля, мы поженились бы на другой день. Спасибо, что папенька настоял на длительной помолвке – дал мне полгода, чтобы одуматься.

– А с перстнем-то что? – снова не выдержал Матвей.

– Papa подарил мне перстень на помолвку – я всегда была его любимицей. А Мишель… Как жених, он стал вхож в наш дом. Нам позволялось подолгу оставаться наедине, если двери в комнату были открыты. Я часто играла ему на фортепьяно – в этом самом salon de musique, – сквозь крышку инструмента графиня легко пробежалась пальцами по клавиатуре. Пронзительно-печальный пассаж раскатился звуками по залу и растаял у дальней стены. – Мишель всё время находился рядом со мной: перелистывал ноты и иногда наклонялся… (старуха мило порозовела, но продолжила) и целовал сзади в шею.

Вот это нравы! – впечатлился Матвей. – Полгода ходить в дом, считаться женихом и иметь право только на невинный поцелуй в шейку, когда никто не видит. Да и то при открытых дверях. Садизм! Да за полгода можно было бы натрахаться до полного пресыщения, чтобы потом уже не жениться.

Старуха покачала головой, осуждая и жалея глупую влюбленную девочку из позапрошлого века. Она горько вздохнула и продолжала рассказ.

– Однажды я оставила перстень вот здесь, на фортепьяно – я всегда снимала кольца, когда играла. Мишель увлек меня в библиотеку, где мы целый час проспорили о «Бедных людях» господина Достоевского. Об этом романе весь Петербург тогда говорил. А когда я хватилась, перстень пропал, – её призрачное сиятельство снова извлекла из инструмента рыдающую ноту. – Я сначала подумала, что взял кто-то из прислуги.

– Может, так оно и было? – согласился поднаторевший в детективах Матвей.

– Нет, всех расспросили, никто не брал.

– И вы поверили?

– Конечно, – уверенно кивнула оборочками на чепце старуха. – Вся прислуга была нашей, из дворовых людей.

– Ну и что?

– Как вы не понимаете, сударь? – графиня возмущенно округлила глаза. – В своем доме никто не ворует. Мы подумали, горничная Матрёша прибрала, чтобы не затерялся. Но она побожилась, что не даже видела перстня.

– Ладно, будем считать, что прислуга не крала, – допустил Назимов, хотя бабкины аргументы его не убедили. – Но с какого перепуга вы решили, что взял именно жених? У него же стопроцентное алиби – он был с вами в библиотеке.

– Что такое алиби?

Оп-пачки, она не знала, что такое алиби. Походу, детективы в то время не были суперхитами. Неужели даже Шерлока Холмса не читала?

– Алиби? Это отмазка.

– А что такое отмазка? Ваш язык, Матвей-не надо по отчеству, просто изумителен. Иногда мне кажется, что я разговариваю с иноземцем.

– Мне тоже иногда так кажется, – охотно согласился Назимов. Он задумчиво потёр лоб. – Короче, алиби – это… Это доказательство того, что подозреваемый не мог совершить преступление. У вашего Жихарева стопроцентов было алиби. Вы же сами ему и обеспечили.

– Вы хотите сказать, что у него не было возможности взять перстень? Я тоже так думала. Признаться, я даже мысли не допускала, что Мишель способен украсть.

– Ну, тогда почему сейчас вы обвиняете его?

Графиня подобралась и словно затвердела.

– В одном доме, где играли по-крупному, Мишель поставил этот перстень на кон. Поставил и сорвал банк.

– А вы-то откуда знаете? Вы там были?

– Quelle idée étrange³⁹! Нет конечно. Мне Лизанька Шувалова рассказала. А она узнала от своего мужа, который был там и видел всё собственными глазами.

– Может, это был совсем другой перстень… – не сдавался Матвей.

– Нет. Лизанька мне подробно описала. Это был мой перстень.

– Тогда почему же не обратились в полицию?

– Да как вы такое можете говорить, милостивый государь? Мишель – дворянин, благородный человек.

– Ваше сиятельство, вы уж как-то определитесь: либо благородный человек, либо вор. А оба сразу – не прокатит!

Старуха смутилась, опустила глаза, затеребила сухими обезьяньими лапками кружевной платочек.

– Вы правы, monsieur. Это всё… préjugé⁴⁰. Что дворянина недопустимо унижать полицейским расследованием. Я решила сама поговорить с Мишелем. Готова была простить ему всё, если б он признался, повинился…

И тут буквально на полуслове графиня замолчала и застыла со странным выражением лица. Как будто забыла что-то очень важное, силилась вспомнить и не могла.

– Что случилось? – забеспокоился, глядя на неё, Матвей.

Но призрак её сиятельства стал утрачивать плотность, бледнеть, слоиться, растворяться и в конце концов совсем исчез. На стуле остался только осиротевший кошак с расстроенным выражением на морде.

Глава 7

Аццкий абзац! С какого перепуга старуха так внезапно исчезла? Даже историю свою не досказала. И что такое важное ей вспомнилось?

Почему-то Матвей был уверен, что графиня вскоре вернётся. Он сидел и ждал, разглядывая порхающих по стенам упитанных амуров. Хотелось дослушать продолжения детективного сериала двухвековой давности. Что там в следующей серии? Поговорила ли Аглая с Жихаревым? И какие отмазки он придумал? Походу, неубедительные, если свадьба так и не состоялась.

Прошло пять минут, десять, четверть часа, а графиня всё не появлялась. В конце концов Матюхе надоело ждать. Он сгрёб в охапку разочарованного Омку и вышел из зала. Неужели её призрачное сиятельство раздумала поручать ему миссию по возвращению раритета? Окэ. Как говорится, «леди с кабриолета, кабриолету легче». Но на донышке души осело разочарование – было что-то обидное во внезапном исчезновении бабки.

Графиня Тормазова не появилась ни ночью, ни утром. Без неё квартира казалась пустой, как заурядные квадратные метры в современной многоэтажке. Матвей несколько раз осторожно позвал: «Ваше сиятельство! Где вы?». Но в ответ удостоился только скептического мяуканья лысого кошака.

***

Следующим вечером накатавшийся по Питеру Матюха ввалился в квартиру и сразу же понял: старуха дома. Он научился безошибочно определять её присутствие по едва заметным признакам: особому сгущению воздуха, запаху озона и фиалок, щекотному покалыванию в кончиках пальцев.

В глубине коридора сама собой отворилась дверь в библиотеку, а тихий скрип прозвучал как приглашение. Матвей понял, что его ждали. Он вошел в комнату, две стены которой были заставлены высокими шкафами с книгами. В одном из трёх массивных кресел расположилась её призрачное сиятельство. Она сидела, положив руки на подлокотники – мать-её-королева на троне. А на высокой спинке, у виска графини, блаженно мурлыкая, выделывал кренделя подхалим-Омка.

Вместо приветствия Назимов сразу же спросил то, что мучило его второй день:

– Куда это вы так внезапно исчезли?

Графиня многозначительно поджала губы:

– Что за вопрос, сударь? Имею же я право на личную жизнь… Признаться, запамятовала про одно важное мероприятие. Счастье, что вовремя спохватилась.

– У вас есть личная жизнь? Там!? – потрясенно переспросил Матвей.

– Pourquoi pas⁴¹? – загадочно улыбнулась сиятельная старуха, всем своим видом демонстрируя нежелание развивать эту тему дальше. – Так на чём мы остановились, милостивый государь?

– На том, что вы решили лично узнать у вашего жениха, крал он перстень или не крал, – подсказал Матвей в предвкушении следующей серии детектива «Роковой перстень».

– Merci⁴² за напоминание. Да, я хотела приватно поговорить с Мишелем и предложить ему объясниться. После пропажи он перестал появляться у нас в доме – сказывался больным. Но вскоре в Дворянском собрании должен был состояться бал, на который Мишель не мог не поехать. И мы с ним, как жених и невеста, должны были танцевать. Это был самый удобный случай выяснить отношения.

– То есть бал состоялся уже после того, как вы узнали, что Мишель играл в карты на ваш перстень?

– Конечно после. До этого мне и в голову не приходило подозревать monsieur Жихарева, – графиня затуманилась, будто бы заново переоценивая события далёкой молодости. – Я любила Мишеля и готова была всё ему простить, если б он повинился. Да, его поступок был неблагородным, но ведь перстень спас его от разорения, как должен был спасать всех дорогих владельцу людей. А Мишель был несомненно дорог мне. Увы, молодые люди часто совершают опрометчивые поступки.

– Кстати, сколько лет было вашему жениху?

– Ему было… Мишель был старше меня на тринадцать лет, – принялась считать Тормазова. – Наша помолвка состоялась в сорок шестом… Мне тогда было восемнадцать. Значит…

Но Матюха уже и сам подсчитал:

– Тридцать один год. Почти ровесник. – И ехидно добавил. – Двойные стандарты, ваше сиятельство: меня вы всё время прикладываете, что я недостаточно ответственный, а жениха, значит, оправдываете?

– К чему это я вас прикладываю, милостивый государь? – заледеневшим тоном отчеканила её сиятельство.

Аццкий абзац, старуха опять не поняла. И, походу, обиделась.

– Это только говорится так «прикладываете», – примирительно начал Назимов. – В смысле, критикуете, осуждаете. Меня вы осуждаете, а уголовное преступление вашего Мишеля считаете опрометчивым поступком молодого человека. Как-то непоследовательно получается.

Графиня сокрушенно покачала оборочками и бантиками на чепце.

– Каюсь, грешна. Но разве можно требовать беспристрастности от влюбленной барышни восемнадцати лет?

– Окэ, проехали, – и поймав удивленный взгляд графини, Матюха поправился. – Я хотел сказать: оставим эту тему. Так вы объяснились с женихом?

– Да. Ночью накануне бала я не спала ни секунды. Всё подбирала слова, придумывала за Мишеля оправдания, убедительные резоны. Представляла, как он опустится передо мною на колени и будет умолять простить ему невольный грех, – старуха замолчала и горько усмехнулась над собственной былой наивностью.

– Так он признался? – поторопил продолжение Матвей. – Я бы, на его месте, всё отрицал.

– Вот и он тоже всё отрицал. Сказал, что мои подозрения оскорбляют нас обоих. И он считает ниже своего достоинства оправдываться.

– Но вы не поверили?

– Я очень хотела поверить! Я так ждала, что Мишель убедит меня в своей невиновности. Но он сказал, что при таком отношении, не считает возможным дольше оставаться моим женихом.

И её сиятельство вскинула голову, маскируя гордостью застарелую горечь. Несчастная старуха: первый же любовный облом испортил ей всю жизнь. Из-за одного ворюги она так и не вышла замуж.

– Получается, это он разорвал помолвку?

– Формально это сделала я. Чтобы не компрометировать меня, monsieur Жихарев предоставил мне право самой разорвать помолвку. Но мы с ним оба знали, что идея принадлежала ему. Вам трудно понять, сударь, какое это унижение – отказ от помолвки. А, главное, я никому не могла рассказать об истинных причинах расставания, даже maman и рара. Меня обокрали, обвинили, лишили надежды на счастье, и я должна была молча носить всё это в себе. А через месяц я узнала, что Мишель сделал предложение mademoiselle Коковцевой.

– А если он действительно не крал? – Матюха не мог объяснить, почему так страстно вступался за Жихарева и добивался от графини надёжных доказательств его вины – словно их объединяла какая-то непостижимая связь.

Её призрачное сиятельство грустно усмехнулась – как если бы услышала слова ребёнка, сморозившего очевидную глупость.

– Поверьте: мёртвые знают значительно больше, чем живые. Перстень украл никто иной, как Михаил Жихарев, и теперь наш фамильный талисман находится у его потомков. Но, по справедливости, он должен быть возвращен роду Тормазовых.

Голос графини окреп, набрал силу, её заявление прозвучало как приказ. Аццкий абзац! Старуха опять вздумала наезжать на Матюху и требовать от него глупых и опасных манёвров. И снова внутри закипело едкое раздражение.

– Какая справедливость? Прошло сто семьдесят лет. Все сроки давности миновали. Забудьте об этом перстне, теперь по закону он принадлежит Жихаревым.

– Меня не интересуют человеческие законы, милостивый государь! Я говорю о праве совести. После этой ignoble⁴³ кражи наш род лишился благословения: Тормазовы стали вымирать один за другим, из поколения в поколение. Фамилия почти пресеклась. Разве это справедливо? Я не смогу упокоиться, пока украденный перстень не будет снова принадлежать потомкам нашего рода.

– Каким потомкам? Вы же сами сказали, что род вымер!

– Ещё есть надежда спасти его. И мы должны ею воспользоваться: я и вы.

– А меня-то с какого перепуга вы сюда вписали? Я не ваш потомок. Лично мне судьба рода Тормазовых до глушилки. Ни на какие аццкие авантюры я подписываться не буду!

Бабка гневно нахмурилась. Она уже не придиралась к словам – Матюхина эмоция и без слов была очевидна.

– Тогда мне придется прибегнуть к весьма неприятным способам убеждения. Не вынуждайте меня к этому, сударь.

Назимов вспомнил, что решил не противоречить графине: на всё соглашаться, а самому дожидаться момента, когда отъезд в Москву обнулит обещания. Он шумно выдохнул и миролюбиво произнёс:

– Окэ, считайте, что убедили. Но как я найду ваш перстень, если я его ни разу в жизни не видел? Получается, как в сказке: «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

– Я вам его опишу, – обрадовалась Матюхиной податливости графиня. – Это крупный рубин в серебряной оправе. А по краям камня – восемь мелких бриллиантов.

– Да на свете существует сто тонн серебряных перстней с рубинами. Что же, прикажете мне их все по очереди воровать? Ваш рубин – он хотя бы круглый или квадратный?

– Квадратный, огранен французской огранкой.

Аццкий абзац! Как будто Матюха должен был знать, что такое французская огранка.

– Может, нарисуете? – предложил он.

Лицо графини вспыхнуло и просветлело, как будто в голове зажглась лампочка внезапно посетившей мысли.

– Magnifique⁴⁴! Как хорошо, что вы об этом вспомнили, сударь! Есть же портрет моего grand-père работы господина Боровиковского. Там дедушка стоит, положив руку на грудь, а на пальце у него как раз этот перстень. Изумительный портрет, он висел у нас в гостиной. Правда, где он теперь, я не знаю.

– Боровиковского, говорите? Окэ, сейчас погуглю.

– Что вы сделаете, сударь? Погулите? Как ребёнок? Зачем?

Но Матвей, не слушая старуху, уже достал смартфон:

– Как там звали вашего деда? Мне нужно полное имя.

– Сергей Дмитриевич Тормазов.

Через секунду поисковик выдал кучу картинок, куда попали и романтические красотки в полупрозрачных одёжках, и увешанные орденами старые перцы. Но одним из первых выпало нечто похожее на то, что описала графиня. Матвей щёлкнул по картинке и увеличил её до размеров дисплея. Чувак в чёрном камзоле и допотопном седом парике, стоял, прижав руку к сердцу. А на безымянном пальце у него светилась красная точка.

Матвей поднес смартфон к лицу её призрачного сиятельства:

– Это ваш дед?

Графиня откинула голову назад и прищурилась, как все старики с возрастной дальнозоркостью:

– Не могу углядеть, слишком уж мелко.

– А так? – Назимов двумя пальцами растянул изображение. Теперь на экран поместилось только лицо.

Выцветшие глаза старухи налились слезами, рука забарахталась в складках пеньюара и вытянула оттуда белоснежный кружевной платочек:

– Да, это тот самый портрет. На нём père как живой. Откуда у вас копия, милостивый государь?

– У меня в этой коробочке, – Назимов самодовольно повертел смартфон перед носом её сиятельства, – целая тонна копий. А оригинал находится в коллекции Русского музея.

– Charmant! Портрет моего père в музее императора Александра Александровича в Михайловском дворце? – с восторженной недоверчивостью переспросила графиня.

– Насчет императора и дворца я ничего не знаю. Просто в Русском музее.

– Как бы я хотела туда попасть! – размечталась графиня. – Жорж, мой внучатый племянник, возил меня в Михайловский дворец. Уже после того, как там открыли музей. Это было… Это было уже в новом веке… летом тысяча девятьсот… дай Бог памяти… да, летом девятьсот четвертого года.

Но Матвей не прислушивался к старухиному ностальгическому бормотанию. Он, насколько мог, увеличил деталь портрета – изображение руки с перстнем. Картинка сразу же утратила четкость: экран заполнился красным цветом с редкими вкраплениями пикселей белого – бликами. Разглядеть подробности было невозможно.

– Аццкий абзац! – смачно ругнулся Матюха.

– Что вы сказали, сударь?

– Сказал, что завтра смотаюсь в Русский.

– Во что вы замотаетесь?

Необходимость переводить каждое слово с русского на русский стала утомлять. Походу, старуха нарочно прикидывалась слабоумной, чтобы подразнить его. Но бабкины глаза лучились таким искренней заинтересованностью, что Матюха сдался и снова перевёл:

– Я хотел сказать, что завтра съезжу в Русский музей, найду там портрет вашего дедушки и подробно рассмотрю перстень.

– Сударь, – оживилась графиня, – ради Бога, возьмите меня с собой. Мне так хочется снова посетить Михайловский дворец. Я уже столько лет не выходила из этого дома!

Оп-пачки! Вот это просьба! Как она себе это представляет?

– А разве вы сами не умеете переноситься, куда захотите? – схватился Назимов за первую удобную отмазку.

– Увы! Только вместе с человеком, который меня видит.

– Ну, не знаю… – заколебался Матвей.

Лицо графини стало молодеть на глазах: кожа натягивалась и розовела, губы наливались соком, брови темнели и выгибались дугой. И вскоре перед Матюхой предстала соблазнительная красавица Аглая.

– Матю-ю-юша, я вас заклинаю, – юная фея просительно сложила ладошки. – Ну что вам стоит?

Вот манипуляторша хренова! Зачётно придумано: когда надо наезжать – графиня представала надменной старухой, когда просить – оборачивалась хрупкой беззащитной барышней. Хотя реально беззащитности у неё как у танка. И всё-таки под умоляющим взглядом графитовых глаз Назимов растаял.

– Вы когда-нибудь ездили верхом, мадемуазель?

– Конечно! Только это было очень давно. У меня была премилая гнедая кобылка по имени Bonbon⁴⁵.

– Окэ. Завтра придётся вспомнить навык. И, пожалуйста, оденьтесь во что-нибудь поприличней пеньюара.