Елена Арсеньева
В моих глазах – твоя погибель!

– С левой то же самое, – сообщила Нюзюанминьг. – Теперь ты видишь, что я не могу к чему бы то ни было «приложить руки». Девочкой я работала на плантации сахарного тростника, подсовывала стебли под пресс. До сих пор помню, что он казался мне чудищем, беспрестанно жующим сладкую жвачку… Трудились мы по четырнадцать-пятнадцать часов, очень уставали. Однажды я задремала, и под пресс затянуло мои руки. Не понимаю до сих пор, как выжила… Помещик, хозяин плантации, меня прогнал: ведь я больше не могла работать. Сидеть на шее у моей семьи я не могла. Ушла из дому, нищенствовала, хотела расстаться с жизнью, но меня подобрала одна русская семья, которая потом вернулась в Советский Союз и взяла меня с собой.

– У них не было своих детей? – недоверчиво спросила Тамара, не понимая, с чего этим людям понадобилось навязать себе такую обузу – безрукую девчонку, которая даже в хозяйстве не сможет помочь.

– Я спасла им жизнь, предупредив об опасности, – просто ответила гадалка. – Их собирались убить гоминьдановцы ^[20]. Я иногда умею заглядывать в будущее… и близкое, и далекое. Не только с помощью Чжоу И, но и своими силами. Именно поэтому я и достигла таких успехов на своем поприще. Я могу очень многое. Я только не могу никого убить. Даже если только попытаюсь сделать это, моя сила мгновенно иссякнет.

– Что ж ты не смогла в свое собственное будущее заглянуть и руки от пресса пораньше отдернуть? – поддела Тамара с неожиданной злостью.

– Эти способности пробудились у меня позже, когда я умирала с отрубленными руками, без всякой помощи. Они как бы спали раньше, а потом проснулись, – пояснила Нюзюанминьг. – Через несколько лет эти добрые люди, мои приемные родители, уехали в Москву, а я осталась в Хабаровске, потому что вышла замуж и жила очень счастливо. Однако вскоре мой муж заболел и умер. Тогда я приютила бездомную сироту Тонь Лао. Она помогает мне, когда приходят посетители, убирает в доме и готовит. За это я обучаю ее некоторым премудростям своего ремесла. Она прилежная ученица, но, к сожалению, никаких способностей к предвидению у нее нет.

– А ты встречала других людей… ну, с какими-то способностями? – осторожно спросила Тамара, которая никогда не забывала о тех странностях Саши и Жени, на которые она нагляделась в Горьком. К счастью, ничего подобного с тех пор не проявлялось, во всяком случае, Тамара такого не замечала. Вернее, предпочитала не замечать, что рядом с Сашей у нее всегда переставали болеть ноги (как застудила колени еще в сорок первом, в Старой Пунери, так до сих пор маялась перед дождями или снегопадами) и вообще проходила любая боль, да и Морозов с его грудной жабой умирал без мучений, потому что Саша ухаживал за ним… А Женька всегда каким-то неведомым образом находила тех, кто иногда шарил по карманам в школьной раздевалке или хитничал в чужих огородах и курятниках… Правда, историю, которую наплела Женька, когда соседкин сын влез к ним в дом, чтобы ограбить, Тамара вообще не приняла всерьез. Ничего она не могла знать и предугадать, все это Женька выдумала, чтобы лишний раз повыставляться!

…Нюзюанминьг пожала плечами:

– Всяких я людей видела. Иные даже не подозревают о том, чем владеют. Дар их спит до поры до времени, но потом просыпается.

– Просыпается? – упавшим голосом переспросила Тамара. – А это обязательно? Он может никогда не проснуться? Спать до конца жизни?

Ответить гадалка не успела – из-за ширмы вышла Тонь Лао, держа в руках красивую бутыль темного стекла с притертой пробкой.

– Вот, – сказала Нюзюанминьг, кивнув на бутыль. – Вылей это в горячее питье. Пусть выпьют вместе.

Тамара дрожащими руками взяла бутыль и спросила:

– И что будет?..

– То, чего ты хотела, – ответила гадалка и кивнула Тонь Лао: – Давай-ка еще раз спросим Чжоу И. На дорожку! Узнаем, чем все это кончится.

Тонь Лао схватила лежавший на краю стола лихуабань и легонько перебрала дощечки. Клочок вощеной бумаги взлетел над столом и опустился рядом с Тамарой.

– Возьми и покажи мне, – велела Нюзюанминьг.

Тамара, одной рукой прижимая к себе бутылку, другой перевернула листок, исчерканный непонятными палочками, и уставилась на них. Они располагались в столбик, одна над другой. Сначала шла прерывистая палочка, затем ровная, затем опять прерывистая, ровная, и ниже две прерывистых одна под другой.

– Это символ Цзянь, Препятствие, – раздался голос гадалки. – Он гласит, что чем больше сил ты прилагаешь к достижению цели, тем меньшего сможешь добиться. Теперь прощай. Иди домой, только не забудь отдать Тонь Лао деньги.

Горький, 1946 год

Весной 1946 года Дмитрия Егорова вызвал начальник лесоучастка, а потом его повезли в Сухобезводное, в управление ИТЛ. Там ждал человек с погонами капитана НКВД. Ничего не объясняя, велел Егорову сесть в машину. На вопросы он не отвечал, только однажды сказал, что все разъяснится в Горьком.

Там, в номере ведомственной гостиницы, Егорова ждал человек, увидев которого он не поверил своим глазам. Это был его троюродный брат – Павел Михайлович Зернов. Виделись они в последний раз много лет назад: когда умерла мать Зернова, двоюродная тетка Егорова. И она, и мать Дмитрия Александровича происходили из бедных крестьянских семей, жили тяжело, да еще и судьба разбросала потом, вот так и вышло, что их сыновья редко встречались, однако Егоров был наслышан об успехах троюродного брата.

Им обоим помогла подняться советская власть. Егоров служил в армии, потом окончил школу НКВД, для того чтобы остаться на службе в органах госбезопасности. А Зернов ушел в науку. Он окончил Высшее техническое училище имени Баумана, и его научная работа в области дизелестроения еще в студенческие годы была удостоена премии и диплома Академии наук СССР. На Зернова обратили внимание в правительстве, и далее карьера его развивалась стремительно. Он стал заместителем народного комиссара среднего машиностроения СССР, с июня 1940 по декабрь 1942 года работал председателем Всесоюзного Комитета стандартов, был заместителем наркома танковой промышленности…

Егорову никогда не требовалась поддержка влиятельного родственника: он и сам вполне успешно продвигался по службе. Да и не обратился бы он к Павлу даже в случае надобности – в голову такое прийти не могло: гордость не позволила бы. Наоборот, Егоров старался держаться от троюродного брата подальше, чтобы даже перед самим собой не стыдиться потом возможной протекции. Не подумал он просить Зернова о помощи и во время заключения. Более того! Егоров очень боялся, как бы кто-то не наткнулся на факт их родства, потому что это могло серьезно повредить Павлу. И не такие высокие чины слетали из-за опального братца, пусть даже троюродного! И вдруг увидеть его в Горьком…

Павел Михайлович держался на равных, без малейшего оттенка снисходительной покровительственности. Сказал, что все злоключения (он так и выразился – злоключения) Егорова закончились, вопрос о его реабилитации будет решен в самое ближайшее время, потому что никакого состава преступления в его действиях доследование не обнаружило. Его восстановят в звании. Человек, который подвел его под статью, пытаясь выслужиться, наказан. Сейчас Егоров приведет себя в порядок, после этого они поужинают, переночуют в Горьком, а наутро отправятся в Саров. Там Егорова ждет работа.

Он пытался узнать о подробностях, однако Зернов покачал головой:

– Все потом, Митяй. Сначала ванная, парикмахер и ресторан. А поедим – тогда и поговорим толком.

…По дороге в Саров оба клевали носами в «газике» – досыпали, потому что почти вся ночь прошла в разговорах.

Егоров узнал о том, что Государственный комитет обороны еще в феврале 1943 года утвердил программу научных и технических исследований по практическому использованию «внутриатомной» энергии, которые осуществляла Вторая лаборатория Академии наук СССР. Эти исследования следовало развернуть в удаленном и изолированном месте, где возможно было бы создать специальный научно-производственный центр для разработки новой бомбы – атомной.

Еще с конца 1945 года шел поиск места для размещения сверхсекретного объекта. Вскоре Зернова назначили директором базы № 112 Главгорстроя СССР. Здесь разрабатывали конструкции опытных образцов реактивных двигателей и начали их изготовление, что фактически означало создание ядерного оружия в СССР. Зернову же предстояло формировать коллектив КБ-11, заниматься строительством лабораторных зданий, создавать экспериментальную базу, на которой велись все необходимые научно-исследовательские и конструкторские работы по подготовке конструкции первой отечественной атомной бомбы. Но сначала следовало найти подходящее место. Среди множества вариантов был и Саров, где размещался завод № 550 Наркомата боеприпасов.

В конце апреля 1946 года Юлий Борисович Харитон ^[21], главный конструктор проекта, и Зернов, которому предстояло осуществлять материальное обеспечение, осмотрели Саров и остановили свой выбор на нем.

По пути заехали в Дивеево. Здесь к Зернову на улице подошла незнакомая женщина, по виду – монашка, хотя и одетая в мирское, и сказала, глядя своими голубыми глазами не в лицо ему, а как бы в самую душу:

– Помощников себе ищешь? Так поищи вокруг себя! Негоже, Павел, брата забывать, когда он безвинно страдает. А не поможешь ему, не видать тебе удачи!

Пока Зернов стоял, не в силах скрыть полное ошеломление, женщина исчезла, причем он совершенно не смог бы сказать, в каком направлении она ушла. Исчезла, другого слова не подберешь!

Откуда она знала, как зовут Зернова? И откуда знала, что у него есть брат?!

У Павла Михайловича не было других братьев, кроме троюродного – Дмитрия Егорова, которого он всю жизнь шутливо называл Митяем. И тут он вспомнил, что уже много лет ничего не слышал о Митяе. С самого начала войны!

Зернов не стал бы тем, кем он стал, если бы не умел соображать быстро и связывать концы с концами. Поэтому он мигом смекнул, что эта неизвестная женщина – или ведьма, или знакома с Егоровым. В ведьм Зернов не верил – оставался второй вариант.

Но где Дмитрий мог познакомиться с этой женщиной? Неужели он бывал в Дивееве или в Сарове?

Зернов провел стремительное расследование и выяснил, что и в самом деле – его троюродный брат трудился в составе особой части завода № 550, причем с самого момента его создания. Он был на хорошем счету, взысканий не имел… однако весной 1942 года исчез. Обвинения против него казались странными и смутными, однако приговоры выносили и при более расплывчатых обвинениях. Был приговорен и Егоров. Сейчас он находился в лагере.

Зернов имел достаточную власть, чтобы потребовать нового расследования дела, по которому пострадал Егоров. Вскоре весы советской Фемиды качнулись в обратную сторону: начальство областного НКВД было в курсе, объект какого значения должен строиться в Сарове, и всякая просьба фактического руководителя этого строительства была наравне с приказом.

К счастью или к несчастью, однако таких невероятных историй, которая произошла с Егоровым, судопроизводство тех лет насчитывало немало. Так что он не стал еще одним счастливчиком среди тех, кого судьба, «играя человеком», выдернула из бездны и если не вознесла высоко, то хотя бы вернула к нормальной жизни.

Уже на другой день после встречи с Зерновым Дмитрий Александрович возвращался в Саров. По пути он упросил Павла Михайловича хоть на десять минут задержать машину на углу одной из центральных улиц и переулками бегом бросился на Мистровскую.

Хабаровский край, 1957 год

Ромашов начал присматриваться к вольнонаемным работникам, которые трудились в карьере шоферами. Одним из них был молчаливый великан Степан Крамаренко – добродушная гора мускулов с непропорционально маленькой головой. Несколько раз Ромашов проверял: Степан отлично реагировал на мыслительные посылы, ибо его неразвитый мозг не был способен к какому бы то ни было сопротивлению. Ромашов наметил себе Степана следующей жертвой – на его энергии можно было протянуть дольше, чем на тех «объедках», которые Ромашов получал от заключенных.

Убийство Степана Ромашов планировал именно на вечер, потому что незаметно подобраться к великану днем он не мог. Ему удалось внушить водителю, что грузовик его неисправен и тот должен допоздна возиться с мотором, отыскивая и не находя несуществующую поломку. Оставлять технику в нерабочем состоянии было нельзя – за это вольнонаемные легко могли перейти в разряд «контингента», поэтому можно было не сомневаться, что Степан задержится с ремонтом до темноты.

Темнота Ромашову была очень нужна! Убить Степана днем он не мог, потому что боялся не справиться с тем приливом энергии, который обрушился бы на него после гибели этого великана. Он помнил, как, неожиданно получив двойную порцию живой энергии после того, как прикончил в Сокольниках двух сестер, Галю и Клаву, – а вышло это почти нечаянно! – никак не мог справиться с их жизненной силой. Его тогда не оставляло ощущение, будто он надут, как воздушный шар, и в любой миг может оторваться от земли и улететь. Цепляясь за деревья, Ромашов добрел тогда до сельмага и набил брюхо плохо пропеченным хлебом, запивая его сладким лимонадом, чтобы хоть как-то утяжелить, заземлить себя. Странностью своего поведения после убийства он опасался привлечь к себе подозрения.

А самое главное, днем Ромашов не смог быть напитаться кровью, а именно это как бы закрепляло полученные им силы в организме, а также почти мгновенно врачевало все раны, шрамы и увечья, которых на теле Ромашова набралось уже немало. Он не мог забыть, как кровь Виктора Панкратова за считаные минуты вылечила два его пулевых ранения…

Он должен был убить Степана не украдкой, одним ударом, как убивал других, а ножом. Должен был зарезать его!

Метнуть в Степана нож, как в Ольгу Васильеву, не удалось бы: такого ножа у Ромашова просто не было. Но вчера он украл из ящичка с шоферскими инструментами острую отвертку, напоминающую заточку ^[22], спрятал ее в карьере, запомнив место так, чтобы мог найти его и в темноте, и не сомневался, что ему удастся ткнуть Степана в сердце, зайдя сбоку.

После того как прошла вечерняя поверка, Ромашов выбрался из барака через печную трубу. За время лагерной жизни он стал неплохим печником, и полгода назад, когда перекрывали прохудившуюся крышу барака, построенного еще в начале века, и чинили развалившуюся трубу печки-каменки, совершенно случайно обнаружил, что из широкой печки можно вылезти через трубу на крышу. Что он в нужный момент и сделал.

Потом Ромашов пролез под «колючкой» в укромном месте, в кустах, выждав, когда охранник, шлявшийся по периметру лагеря, отойдет подальше. Собак спускали редко: этих зверюг побаивались сами охранники, особенно когда – совсем недавно – пес набросился на одного из часовых и жестоко искусал его. Псину, конечно, пристрелили, но это напугало охранников. Да и зачем собаки? Эти доходяжные зэки терпеливо ждут амнистии и даже не думают о побегах. Пусть псы в вольере грызутся между собой!

Иногда Ромашов позволял себе помечтать о том, как однажды убежит через этот лаз и скроется в тайге. Однако знал: сил не хватит. Но теперь, после того как он прикончит Степана…

Конечно, придется сначала поднакопить продуктов. Это дело долгое, потому что все придется хранить в самом строжайшем секрете. Надо будет подыскать место, где устроить тайник…

После объявления амнистии минуло уже почти два года, а документы с приказом об освобождении все не приходили. Что, если они не придут вообще? Что, если придется рассчитывать только на себя? Тогда силы Степана пригодятся, ох как пригодятся…

Ромашов строил планы, мечтал, надеялся, однако все пошло прахом, потому что Степана на месте – в карьере – почему-то не оказалось.

Грузовик стоял под навесом, а шофера не было.

Ромашов настороженно вглядывался в темноту, надеясь, что Степан просто отошел по нужде и вот-вот вернется. Он собирался еще подождать, однако тут грянула гроза, и Ромашов понял, что замысел его рухнул.

Сегодня точно ничего не выйдет. Надо возвращаться в лагерь, да поскорей!

Оскальзываясь, падая в лужи, обходной дорогой он взобрался на крутой склон, напряженно размышляя, почему нет Степана.

Что-то с внушением пошло не так. Но что, почему?!

И внезапно Ромашов понял, что и почему. Да ведь металл, которым был защищен Степан, находившийся в кабине грузовика, экранировал мысленный посыл, ослаблял и мог даже вовсе свести его на нет! Ромашов сразу вспомнил опыты, которые некогда проводились в СПЕКО ^[23] у Бокия^[24]. Официально основным направлением работы отдела считалась криптография – шифровка и дешифровка секретных документов, – однако на деле Бокий огромное внимание уделял технике гипноза и передаче мыслей на расстоянии. Само собой, эти опыты велись в строгом секрете. С Бокием тогда сотрудничал «дедушка Дуров» ^[25], и он-то первым предложил использовать металлические сетки для защиты от посторонних внушений. Насколько знал Ромашов, агенты иногда выходили на задержание, укрытые такими металлическими сетками, – тонкими, почти как газовая ткань. И как раз потому, что в погоню за Грозой агенты пошли без металлического прикрытия, ему и удалось навязать им свою волю…

Сверканье молнии, громовой разряд совпали с воспоминанием о человеке, которого Ромашов с ранней юности считал своим опаснейшим врагом, – и он замер, пораженный, как молнией, новой догадкой, на сей раз пугающей. А ведь эта гроза погубит его так же, как погубила напрасная погоня за детьми Грозы! Конечно, ему удастся тайно вернуться через трубу в барак, но что толку? Мокрая одежда до утра не высохнет. Она выдаст охране, что заключенный Мец выходил ночью из барака!

Двери заперты и заложены снаружи, окна тоже. Мысль о печной трубе только дураку в голову не придет! Попытка побега? Без сомнения!

Можно не гадать о том, каким будет наказание: карцер, а потом новый срок – уже на безвозвратной Колыме…

Ромашов был так потрясен подножкой, которую в очередной раз подставила ему судьба, что замер, согнувшись, на какие-то мгновения совершенно потерявшись, не представляя, что теперь делать, как спастись, – и внезапно сквозь шум дождя до него донесся стон. Потом еще один.

Страх… нет, не страх – некое вещее чувство оледенило позвоночник, заставило Ромашова забиться дрожью до зубовного стука. Он вымок от макушки, прикрытой затасканной ушанкой, до ступней в хлюпающих худых кирзачах, однако в горле внезапно пересохло, в голове пошел звон. Почудилось, перед ним вдруг открылось некое распутье, на которое манила судьба, и оставалось только выбрать, пойти на ее зов или попятиться.

– Кто тут? – прохрипел Ромашов, но ответом ему был новый стон, а потом раздался какой-то хрип, напоминающий сдавленный рык умирающего зверя.

Уже не колеблясь, он пошел на звуки, ничего не видя в темноте, но доверяя вдруг пробудившемуся почти звериному чутью. Несколько раз падал, но через десяток шагов размокшая земля под ногами перестала разъезжаться, и Ромашов понял, что вошел в небольшой, но густой лиственничник неподалеку от карьера, сохранившийся невырубленным, потому что там от мая до ноября вырастало несусветное количество маслят, которые собирали и местные жители, и вербованные рабочие, и заключенные.

Постоял несколько минут… Сейчас слышался только неумолчный шум ливня, бившего по иглам лиственниц. Ромашов уже решил было, что звуки ему почудились, как стон раздался вновь. Теперь стало ясно, откуда он исходил. Ромашов бросился в том направлении. Тут сверкнула молния, и во время этой мгновенной, но ослепительно-яркой вспышки Ромашов увидел тушу громадного кабана, который придавил собой человеческое тело…

Тело Степана Крамаренко!

Стало темно, однако картина, запечатлевшаяся в памяти во всех подробностях, так и стояла у Ромашова перед глазами.

Случалось, дикие кабаны подходили близко к поселку. Говорили, поголовье самок в этом году почему-то сократилось, и секачей, которым не досталось подруг, влекло в домашним хрюшкам. На одном подворье такой же вот жаждущий самец разворотил стену свинарника. Хозяин пристрелил его, а потом продал тушу на кухню ИТЛ. Мясо кабана было жестковатым по сравнению с домашней свининой, однако за него хорошо заплатили, потому что продукты на складе как раз подходили к концу, а время нового подвоза еще не настало.

Возможно, Степан заметил кабана и решил завалить его, напав с ножом и понадеявшись на свою богатырскую силу, однако замысел не удался. У старых секачей образуется на спине и по бокам калкан – что-то вроде брони из смеси древесной смолы (кабаны чешутся о стволы и собирают на себя смолу) с шерстью. Из-за этой брони нож Степана не смог проникнуть достаточно глубоко; кабан бросился на него, вонзил клыки, свалил, однако Степан продолжал наносить ему удары, пока кабан не обессилел.

Судя по стонам и хрипам, человек и зверь были еще живы. Однако и тот и другой могут погибнуть в любую минуту от потери крови. Этого нельзя допустить ни в коем случае! Их должен убить Ромашов. И как можно скорей. Такую удачу нельзя упускать!

Он содрал с себя промокшую одежду, схватил свою заточку и замер, напряженно глядя вперед и молясь о новой вспышке молнии. И как только она взрезала небеса, Ромашов вонзил заточку сначала в горло Степана, а потом располосовал горло кабану и, отбросив оружие, погрузил руки в потоки смешавшейся крови человека и зверя – и принялся плескать на себя яростно пахнущую жизнью и смертью жидкость, с каждым вздохом принимая в себя силу двух угасающих – по его воле! – существ.

Хабаровск, 1957 год

– Что-то я никак тетю Тому не пойму, – сказала Женя, задумчиво вглядываясь в суету около причала.

Как только подошел катер, к нему немедленно хлынул народ, жаждущий поскорей плюхнуться на чистейший песочек левого берега, однако дежурный краснофлотец – старшина с широкой повязкой на рукаве синей фланелевки, – объявил, что первыми отправятся работники военторга: они повезут продукты, которыми будут торговать, чтобы участникам культурного выезда на природу было что выпить и чем закусить.

Кругом расхохотались: все и так явились с корзинками и сумками, набрав своих домашних припасов. Гулять собирались с размахом!

– Ничего, товарищи, аппетит приходит во время еды! – кричал дежурный. – И еще оркестрантов пропустите, они тоже первой партией едут.

– Оркестр нам оставьте! – послышались протестующие голоса. – Пока будем катер ждать, хоть споем да попляшем!

– Порядок есть порядок! – отчеканил старшина и замахал руками: – Оркестр, на погрузку!

Катер наконец отчалил; оставшиеся рассаживались на берегу и, успокоенные тем, что на левом берегу найдется, чем подзаправиться, уже начали угощаться не только принесенным с собой съестным, но и выпивкой.

– Ох, наберутся раньше времени! – озабоченно сказал Саша. – На левом берегу уже не до купанья будет и не до волейбола – залягут загорать да уснут, пообгорят на солнце.

– Ничего, в военторговских припасах найдется сметана, чтобы ожоги смазывать, – с досадой отмахнулась Женя. – А ты вообще слышал, что я сказала?

– Ну, – кивнул Саша. – Только я тоже не пойму, чем именно тебя так уж озадачила Тамама.

– Да брось! – уже с откровенным раздражением глянула на него Женя. – Не притворяйся. Ты сам удивился, когда она нас буквально вытолкала на Базу КАФ. Старых знакомых навестить, съездить с веселой компанией речников на левый берег… Мне это кажется подозрительным, если хочешь знать. Вот возьму сейчас и вернусь домой на автобусе! Ну вот с чего вдруг она это затеяла?!

– А чего она такого затеяла? – сделал брови домиком Саша, принимая самый простодушный вид.

Обычно это веселило Женю, а сейчас бесило до крайности. Ну неужели Сашка не понимает, как все странно и неприятно?!

А он продолжал успокаивать:

– Мы в самом деле сто лет никого из бывших друзей не видели, и разве плохо было получить эти бесплатные пригласительные на катер, поехать с веселой компанией, с оркестром…

– Не притворяйся дураком! – прошипела Женя. – Где тут кто-нибудь из наших знакомых? Ты хоть кого-то знаешь? Я – нет. Все какие-то новые физиономии. А на левый берег вполне можно обычным пароходом в выходной день съездить, не так уж это дорого. Вообще все странно… Тетя Тома на стенку лезет, стоит нам куда-нибудь вдвоем пойти или хотя бы начать собираться. Еще с классом отпускала худо-бедно, а когда школу окончили, так вообще ужас какой-то начался. Помнишь, она билеты порвала, когда мы вдвоем в Музкомедию собрались?

– Не помню, – буркнул Саша, который, конечно, отлично помнил этот дурацкий случай.

Главное, два билета на премьеру «Свадьбы в Малиновке» Женька еле достала через своих друзей-журналистов, и вдруг Тамама устроила такую истерику… Может быть, обиделась, что Женя принесла билеты только им с Сашкой, а на нее не взяла? Но все и в самом деле доставала с великим трудом! Саша, правда, потом спохватился и предложил свой билет Тамаме, но было уже поздно ее успокаивать: пошли клочки по закоулочкам, в смысле клочки билетов были брошены в мусорное ведро.

– Врешь, помнишь, – настаивала Женя. – Врешь и не краснеешь! А как она по ночам шляется по комнатам: то ко мне в боковушку заглянет, то к тебе? Проверяет, где мы… Тоже не помнишь?!

– А может, мы сбежали на тайные свидания? – пытался свести все к шутке Саша. – Ты – с Мишкой Герасимовым или с Вадькой Скобликовым, я – с Ларисой Вечкановой…

Ларисой Вечкановой звали их соседку, на которую Саша украдкой заглядывался, хотя она была гораздо старше, а Вадька Скобликов, даром что теперь стал курсантом Хабаровской средней специальной школы милиции, по-прежнему был в Женю влюблен.

Женя, как ни была сердита, не удержалась от смеха:

– Еще раз про Мишку мне что-нибудь такое скажешь – побью, понял? Если парень втемяшил себе в голову какую-то дурь, я в этом не виновата. Вадька Скобликов, надеюсь, уже усвоил, что я могу считать его только другом. А Ларисе ты даром не нужен, студентик, будущий фельдшер! Она предпочитает мужчин с хорошей зарплатой и положением. – После этой фразы Женя фыркнула и тотчас посерьезнела: – Нет, тетя Тома выслеживает, не спим ли мы вместе.

– Чушь собачья! – так и подскочил Саша. – Ты вообще не в моем вкусе.

– Ты тоже не в моем, – успокоила Женя без малейшей обиды. – И вообще, мы всю жизнь рядом, я тебя как мужчину и не воспринимаю даже. Честное слово, даже Вадька для меня – куда больше мужчина, чем ты, хотя ты, конечно, красавчик. Но ты для меня совершенно как брат. И я люблю тебя только братской любовью.

– Нет, это я тебя люблю братской любовью, – ухмыльнулся Саша. – А ты меня – сестринской.

– Да хоть горшком назови! – махнула рукой Женя, снова раздражаясь. – Но то, что тетя Тома тебя ко мне жутко ревнует, – это факт стопроцентный. И так было всегда. Я помню, как она губы поджимала и прищуривалась, когда видела нас вместе! С самого детства помню. Если бы не дядя Саша, она бы, наверное, тебя науськивала колотить меня почем зря.

Саша отвел глаза.

Ну, колотить – это уже чересчур, конечно, однако Женька права в главном – Тамама ее не любит. Отец любил, а Тамама – нет. Но, с другой стороны, Тамама не сдала же ее в детский дом после гибели Жениной матери, Ольги Васильевой, не оставила в Горьком, а забрала с собой. Однако, несмотря на все уговоры мужа, удочерить Женьку она не захотела. А как было бы здорово, если бы они считались братом и сестрой!

Но Тамама…

Вообще все как-то странно складывается в Сашкиной жизни. Почему-то он никогда не произносил слов «мама» и «папа» по отношению к своим родителям, а называл их Тамамой и Сапашей, что очень забавляло отца, однако бесило мать. Конечно, с годами она свыклась с этим прозвищем, но все же в глазах ее иногда вспыхивала такая горечь, такая обида… А вот Женьку Саша с удовольствием назвал бы сестрой. Они даже немного похожи, особенно на тех фотографиях, которые сделали после выпускного в фотоателье. Жаль, что пропали куда-то, хорошие были снимки.

Женька, конечно, права: Тамама к ней придирается довольно злобно. К примеру, недавно купила Женька у букиниста старую-престарую книжку такую, еще дореволюционное издание: «Тристан и Изольда», роман какого-то француза по имени Жозеф Бедье. Тамама ее как увидела, так подняла крик: «Ты тащишь в дом враждебную литературу! Нас за эти книжонки посадят!» Отняла потрепанный томик и сказала, что выбросила его в помойку. Женька аж заплакала от злости. А ночью Сашка проснулся по нужному делу, видит, у Тамамы свет горит. Заглянул – а она спит, рядом книжка валяется. Тот самый Бедье! Те же самые «Тристан и Изольда»! Ну и Тамама, хороша, ничего не скажешь… Сашка тогда даже и не знал, что делать. Потом забрал книжку к себе в комнатку и одним духом прочел ее от корки до корки.

Слезливая ерунда, конечно, для нежных, так сказать, дев, но все-таки ерунда трогательная. Хотя насчет того, чтобы безумная любовь вспыхнула от глотка какого-то зелья, – это художественный вымысел, это Сашке ужасно не понравилось!

Под утро он, уже со слипающимися глазами, книжку закрыл, спрятал как следует под выпадающей половицей, которую недавно обнаружил в углу кухни, и вернулся в кровать. В тот день он жестоко опоздал в училище, потому что добудиться его не могли ни Женя, ни Тамара.

Москва, 1957 год

Вальтер Штольц приехал в Москву ровно через двадцать лет после того дня, как панически бежал оттуда, спасая свою жизнь. Разумеется, он прибыл под чужим именем и с весьма почтенной миссией. Теперь его звали Вернером Хольтом и он представлял газету «Морген» – печатный орган ЛДПГ, Национально-демократической партии Германии. Эта либеральная партия была создана в Восточной Германии по инициативе Сталина, чтобы заинтересовать бывших служащих вермахта ^[26] и вовлечь их в политическую систему нового социалистического немецкого государства.

Подлинный Вернер Хольт – ефрейтор – был ранен в декабре 1945 года и приехал в Дрезден долечиваться. Он оказался в одном госпитале с штурмбаннфюрером СС Вальтером Штольцем. Разумеется, они не были знакомы и находились в разных палатах. Однако они были выписаны в один день и направлялись в числе других бывших пациентов госпиталя на вокзал, когда на город обрушилась серия бомбовых ударов английской и американской авиации. Это происходило 13 и 14 февраля 1945 года. После бомбардировок центр Дрездена был полностью разрушен, а около тридцати тысяч человек погибли в чудовищном огненном смерче.

Вальтер Штольц получил сильные ожоги, однако выжил. Он был вынужден содрать с себя всю одежду, которая занялась огнем, и потерял сознание. Его спасла кирпичная стена, под которую он свалился без чувств и поверх которой прошла огненная волна. Это было чудо, истинное чудо, дарованное ему Провидением… счастливейшая из случайностей, какая только может выпасть человеку!