Елена Гостева
Стрекозка Горгона. Зимние квартиры
Глава 3
Солдаты ныне грустные песни поют. Вечером взяла сухарей и пошла в конюшню побаловать Ветерка. Из-за забора доносятся голоса драгун, тоже ухаживающих за лошадьми. Звегливцев вывел своего жеребца во двор, но не чистит, не подводит к воде, стоит, задумчивый.
– Граф, Вас что-то опечалило? – окликнула его Таня издали.
Он оглянулся и прижал палец к губам:
– Послушай, – и крикнул. – Чижик, спой ещё раз про ворона!
Чижик – Епифан Чижов, молодой запевала из взвода Звегливцева, отозвался из-за каменного забора:
– Чё, не приелась? Споём, коли так, – и звонко затянул:
Из-за леса, из-под тучи
Ворон прилетел,
На долину близ селенья
Для добычи сел.
В том долу был бой великий,
Кровь текла ручьём,
Ворон с поля поднял руку
С золотым кольцом…
«В том долу был бой великий, кровь текла ручьём, ворон с поля поднял руку с золотым кольцом…» – подхватили драгуны, вторя запевале, обволакивая, но не заглушая, а словно приподнимая его тенор басами и фальцетами, стройно, слаженно повели песню дальше. Таня замерла рядом с графом: песня была незнакома…
Ты откуда, чёрный ворон,
Мрачный, как тоска,
И откуда перстень светлый,
Белая рука?
За горами, ой, дивчина,
Был великий бой…
Много молодцев удалых
Век свершили свой.
Поле битвы покрывает
Целый ряд могил;
Много, много глаз орлиных
Уж песок закрыл…
Не одна о смерти сына
Тяжко стонет мать,
Не одной дивчине друга
Вновь не увидать.
Дева слушает и стонет,
Слезы льет рекой:
Доля злая! Боже! Боже!
Жалок жребий мой!..
Я теперь, увы, узнала,
Чья рука была;
Я сама блестящий перстень
Милому дала!
Песня закончилась, и Звегливцев повернулся к Тане:
– Красиво, правда? Песня, похоже, сложена давным-давно. А люди помнят, поют, и слова её волнуют нас… Я раньше думал: отчего так много печальных песен, и все они красивы, слушаешь, и сердце щемит… Сейчас понимаю, что печали в жизни больше, чем радости.
– Может, Фёдор, тебе лишь кажется? Печали много, потому что ты выбрал судьбу воина. Остался бы в своём имении – жил бы припеваючи, горя не зная.
– Нет, не то… На войне смерть рядом, но и радость есть… Я и в столице не чувствовал себя счастливым. Всё ждал чего-то, ждал, что вот-вот придёт оно, то, что и объяснить невозможно: прекрасное, самое важное… Готовился, а оно не приходило и не приходило… Всё было обычное, будничное, дни тянулись и тянулись…
Тане захотелось его приободрить, развеять минорное настроение:
– Ну, тебе-то, могучий боец-богатырь, печалиться ни к чему! Могу предсказать, что твоя жизнь будет долгой, будет в ней и печаль, не без этого, но радости намного больше. Будет у тебя счастье: хоть ложками хлебай, хоть половником черпай!
– Как у вас с Сергеем?– он улыбнулся смущённо, вздохнул уже мечтательно. – Да, Танюша, мне бы хотелось таких отношений, как у вас…
– Не завидуй, пожалуйста, – попросила она.
– Нет, нет. Если и есть зависть, то самую чуточку. Мы все на вас любуемся. Вы счастливы, и как будто озаряете всё вокруг. Пожелай мне такого же счастья.
– Желаю, Фёдор, от всей души желаю… Однако у тебя всё по-другому будет, по-своему. Не забывай, мы с Сержем с детства знаем друг друга… Но, прости, пойду я. Слышь, как Ветерок ржёт, копытами бьёт? Заждался угощения, недоволен, что задерживаюсь.
Глава 4
За январь Куприянов два раза выводил отряды на север для наказания басурман. В дебрях Дели-Орманского леса во многих сёлах зимуют отряды турок, вышедших из Силистрии, из Шумлы. На Праводы набеги не совершали, а более северные гарнизоны тревожили. Из главного штаба поступил приказ очистить селенья от вооружённых отрядов. Один раз пехоту сопровождали эскадроны Лужницкого и Бегичева, другой – Вахрушева и Петрова. Прошлись по сёлам, привели в город почти две сотни голов скота, чтоб неповадно было впредь на русских нападать. Пусть поселяне не пускают к себе на постой разбойничьи шайки да сами в них не вступают, так и их дома никто разорять не будет. Серж и его друзья к таким экспедициям стали относиться, как к привычному рутинному делу, возвращаясь, не спешат хвалиться подвигами, как после первых своих побед, а по-деловому, без эмоций, подводят итоги, пишут рапорты.
Вокруг города стучат о мёрзлую землю заступы, кирки, лопаты – солдаты возводят валы и редуты. Инженер Бюрно, облазив окрестности, осмотрев Праводы со всех высот, начертал такой план оборонительных укреплений, что все пришли в восторг. Значит, показал себя молодцом не только по части изящных комплиментов в адрес мадам Лапиной. С севера француз предложил соорудить запруду на речке Праводке, чтобы весной там образовалось озеро, через которое к городу никто не подступится, на восточных горах – редуты, засеки, с запада на горных террасах – блокгауз и кронверк, с юга – окопы и люнеты.
Долбить камни и застывший грунт трудно, однако нижние чины не ворчат. Их жалованье – 2-3 рубля в месяц, а эта работа оплачивается дополнительно: по 15 копеек медью в день на человека. Считая монеты, полученные за тяжёлый труд, за кровавые мозоли на ладонях, солдаты прикидывали, сколько фунтов сала да сахара прикупят у маркитантов. Лишь бы обозы в Праводы почаще приезжали. Драгуны даже завидуют егерям, потому как те могут копать и носить землю с утра до вечера, а им о лошадях забывать нельзя, и, поступая под начальство инженеров-строителей только на полдня, зарабатывают меньше.
Готовился новый поход: не для атаки на неприятеля, а для обозрения местности и составления карт, то есть для разведки, на запад. В качестве провожатых шёл отряд серба Цветко Кондовича. Командиры просили помочь мужчин-болгар, живших в Праводах, они местные, должны здешние пути-дорожки лучше знать, чем пришедшие с той стороны Дуная партизаны-пандуры. Увы, крестьяне смелостью не отличались. Долго совещались меж собой, наконец, пришёл отец Милки, Димитр, и обречённо сообщил, что согласен быть проводником.
Когда Димитр ушёл, граф Звегливцев высказался недовольно:
– Не могу понять этого народа. Больше других жалуются на притеснителей-турок, а помогать не хотят.
– Помогают, в отряде Цветко есть три болгарина, – напомнил Петров.
–Только три! А в Болгарии отряд мог бы состоять из одних болгар. Поднялись бы все, так и освободили б свою землю от ига османского. Валахи, сербы, греки бунтовали, а болгары нет?
– Не всё так просто, господа, не всё так просто, – мрачно покачал головой Петров. – Когда греки с валахами взбунтовались, болгары хотели помочь, делегатов к Ипсиланти отправляли. А тот от их помощи отказался, причём разговор с ними вёл прямо на площади, прилюдно. Как только те люди обратно через Дунай переправились, турки их схватили и обезглавили. Казнили не только делегатов, а и других болгар, коих заподозрили. Так что крестьянам есть из-за чего от страха трястись.
– Князь Ипсиланти не мог так поступить! – не желал верить Звегливцев. – Он же боролся против турок!
– А было именно так! – жёстко ответил подполковник. – С пандурами поговорите, они и не такое поведают. Видать, Ипсиланти мнилось, что для князя понизко с мужиками речи вести.
– Почему с мужиками? – не понял Звегливцев.
Объяснение он получил от капитана Бегичева:
– А Вы не замечали, что среди болгар нет дворянства? У других народов есть князья и бояре, а у болгар – лишь крестьяне да ремесленники.
– Постой, постой… – Лужницкий уставился на Бегичева изумлённо, как учёные из Сиракуз на Архимеда, когда тот к ним с криком «Эврика!» к ним прибежал. – А ведь точно! Нет не то что князей, а даже дворян захудалых… Я и не обращал внимания… А у греков князь на князе сидит, князем погоняет. Вы думаете, Анисим Пахомович, князь Ипсиланти мог счесть недостойным себя вести переговоры с мужиками?
– Что он счёл, не знаю и гадать не хочу, – сказал, как отрезал, Петров. – Бог ему судья. Однако поручик Владимиреску, что в Бухаресте восстание поднял, тоже по приказу Ипсиланти казнён…
– Ну-у, казнь Владимиреску, по крайней мере, объяснить можно, – задумчиво протянул Лужницкий. – Валахи ж не против турок бунт подняли, а против грека – господаря, который у них общинную землю отнял… А почему Ипсиланти с болгарами разговаривать не стал, непонятно. Неразумно, как минимум…
Бывшие кадеты восхищались князем Александром Ипсиланти, чтили его как самоотверженного героя, не щадившего живота ради свободы своего народа. Сейчас были в полном недоумении. Как?! Кумир, на которого молодые офицеры чуть не молились, оказался запачканным… Храбрый благородный князь казнил другого предводителя восстания? И он же был виновен в смерти болгар-делегатов? Это никак не укладывалось в головах и душах молодых офицеров.
Глава 5
В походы, целью которых были сражения, Татьяну не брали. Серж отговаривался:
– Представь, что скажут, если ты за мной и в бой последуешь? Что я без женского присмотра ни на что не гожусь?
Серж опасался таких намёков напрасно. Когда офицеры возвращались домой и обсуждали дело», в коем участвовали, капитан Бегичев поручика Лапина нередко в пример другим ставил. И всё ж приходилось соглашаться. А на этот раз Таня не видела причин в городе оставаться, Кало её поддержал.
Выступили засветло. Два эскадрона и батальон егерей. Чтобы не слишком задерживаться из-за съёмки местности, бывшие кадеты, офицеры из остающихся в городе эскадронов, тоже были причислены к отряду. Егерями командовал капитан Корнилевич, всем отрядом – подполковник Петров. Повозок не взяли, поклажу везли на вьючных лошадях.
На равнине снег был неглубок, а в лесу дорога переметена сильно. Болгары сетовали, что такие снега и мороз, как нынче, у них редкость, это русские с собой суровую зиму принесли. В первый день шли споро. А когда миновали знакомые места, скорость упала: офицеры-топографы достали планшеты, карандаши, стали вычерчивать карты. Возле них крутились молодые офицеры-пехотинцы, любопытствовали, как это делается. Хорошо образованных офицеров в армии не хватало, в пехоте служило много таких, что получили чин лишь благодаря званию дворянина. Изучать военные науки им приходилось уже в строю, перенимая знания и навыки от старших товарищей и офицеров, коим повезло учиться в кадетских корпусах.
В лабиринте из ущелий, холмов, горных дефиле, лесных троп без проводников легко бы заплутали. Тем более что дорога и на дорогу-то не везде похожа, местами сужалась так, что между засыпанными снегом большими камнями лошади могли пройти по одной, гуськом. Петров, объезжая очередной валун, удовлетворённо подметил:
– Та-а-ак! Артиллерию не протащить!
Унтер, следующий за ним, переспросил:
– Разве нам сюда наступать? Царьград-от в другой стороне!
– Куда наступать – решать не мне! – негромко ответил подполковник. – А знать, откуда турки с пушками могут прийти, откуда без них, полезно.
Таня ловила на себе взгляды пандур, один из них постоянно крутился рядом. Смуглый, кареглазый, одетый по-турецки в облегающий фигуру сюртук и широченные шаровары, на вид ему можно дать и двадцать пять, и тридцать пять лет. Таня у него поинтересовалась, как называется одно дерево, другое, удивилась правильной русской речи.
– Я в России пять лет жил, – объяснил тот. – В отряде покойного Владимиреску воевал. Когда турки нас разгромили, пришлось скрываться.
В тёмной глубине обращённых на юную женщину глаз таились отсветы затаённой тоски, казалось, что пандур ищет знакомые черты.
– Вы смотрите так, словно я кого-то напоминаю, – заметила она.
– Да, госпожа, – печально вздохнул молодой человек. – Девушку, которая осталась в Сербии, такую ж тоненькую и большеглазую, как Вы.
– Вы – серб?
Спутник кивнул утвердительно, добавил:
– Меня на родине тюрьма ждёт, я турка одного избил крепко… Пришлось уехать.
– А что с девушкой?
– Вышла замуж… Не думайте, я не виню её… Если б дома остался, она бы моей стала… – он снова грустно вздохнул. – Мне брат сообщил, что она своего сына назвала Любомиром, как и меня. Значит, помнит…
– Не жалеете?
– Что турка тогда не убил, жалею, больше не о чём. У нас, сербов, из каждой семьи кто-нибудь в гайдуках, и мне такая доля выпала… Брат – дома, с родителями, а я… сначала в Валахии воевал, теперь здесь. Если русские победят, и в Сербии жить будет легче… Нельзя нам покорными быть, надо, чтобы сами османы тряслись от страха.
Говорил он медленно, словно через силу, подолгу обдумывая каждое слово, и Таня не стала больше расспрашивать. Любомир опустил голову, наверно, погрузился в нахлынувшие воспоминания.
За весь день было лишь одно приключение. Передовой разъезд донёс, что навстречу идёт небольшой отряд, у мужчин за спинами ружья. Не больше пятидесяти человек, можно атаковать.
Петров, выслушав вестового, проворчал:
– Можно, ещё не значит, что нужно, – и приказал всем укрыться в лесу и ждать.
Свернули в чащобу, затянули лошадей в гущу деревьев, завязали им морды, затаились, сквозь ветви наблюдая за узкой дорогой. И вот из-за поворота показались всадники, вьючные лошади, брички. Верховые заметили ведущие в лес следы, в тревоге закрутились на месте, скидывая ружья с плеч, слышно было, как щёлкают металлические затворы, взводятся курки.
– Идите дальше, идите, и никто вас не тронет! – шептала Таня, и турки как будто послушались.
Седоусый всадник на гнедом жеребце, оглядев опасливо следы, деревья, поднял руки вверх и забормотал: «О, алла!..алла…» – хлестнул коня и пустился вскачь. За ним поскакали другие, понеслись, стуча колесами и поскрипывая, узкие повозки. Путники не могли ничего увидеть сквозь деревья, но, наверное, чувствовали на себе пристальные взгляды множества наблюдавших за ними глаз и пугливо озирались, держа ружья наизготовку.
– Что за ушастые лошади? – шёпотом спросила Таня серба. Кони под всадниками вполне обычные, а те, что впряжены в брички, ниже ростом и с удивительно длинными ушами. Любомир улыбнулся снисходительно:
– Это мулы, госпожа…– и пояснил. – Турки лошадей берегут, в повозки не запрягают. Зато и верхом на мула или лошака турок не сядет, считают это позором.
Проскакали поселяне, стих стук колёс, солдаты стали выбираться на дорогу. Тане, ведущей Ветерка под уздцы, пришлось остановиться. Впереди замешкался солдатик, он зацепился полой за толстый сук и ворчал, освобождая шинель:
– Чего это мы от басурман в сугробы полезли? Их малёхо, разом бы прикончили, а поклажу забрали.
Любомир, отряхиваясь от снега, задумчиво покивал головой. Наверное, был согласен, но накануне подполковник втолковывал, что разведка важнее, чем стычки с противником, и он произнёс:
– Командир предупреждал, что нельзя шуметь… Если б турки в сторону Шумлы ехали, нельзя было бы их пропускать, чтобы бимбашам о нас не рассказали. А эти домой едут. Испугались, запрутся в селе и долго не высунутся.
– Домой, думаешь? – недоверчиво переспросил солдат.
– Домой, домой. Я видал этого старика, он из села, которое утром офицеры с горы в трубу разглядывали… А их поклажа на что тебе? Ковры да горшки везут. Наверно, ездили в Эски-Стамбул иль Шумлу зерно продавать, а там городской товар закупили.
– Горшки? И то правда, чего их по лесу таскать? – согласился ворчун.
Глава 6
Вызвездило, ночь обещала быть светлой. Открывшаяся глубина чёрно-фиолетового неба с россыпью перемигивающихся небесных светлячков обрадовала капитана Бегичева. Он собрал молодых офицеров, чтоб показать, как с помощью сектанта по звёздам определять свои координаты. (Сектант – инструмент дорогой, но капитан, бывший преподаватель, не пожалел на него денег). Демонстрируя его, Бегичев больше обращался не столько к своим воспитанникам – те это в корпусе уже изучали, сколько к пехотинцам, что сгрудились вокруг и смотрели на наставника, как зачарованные.
Таня осталась возле костров, прилегла на ковёр, уложенный поверх нарубленных веток. Серж и Николя набросили на неё свои шинели и убежали к командиру. Ковры в России считаются роскошью, небогатые дворяне застилают ими полы в гостиных только в праздничные дни, а потом убирают и заматывают в полотно, пересыпая нафталином, чтобы от пыли и моли уберечь. А в Турции, оказывается, ковёр – не роскошь, а чуть не главный предмет обихода, имеющийся в каждом захудалом семействе. Кочевник его в походе на землю кидает, чтоб от сырости спастись, ковром от дождя и снега закутывается, ковром лошадь накрывает. В домах Правод русские находили много ковров: больших и маленьких, тяжёлых, с очень длинным ворсом, и лёгоньких, тонких. А ведь при отъезде самое ценное забирают, значит, оставленное не слишком и дорого для них. Ныне у многих солдат имеются ковры, в походе это крайне полезная вещь.
…Костры, лошади, бездонное небо над головой – от всего этого было ощущение некого дежавю. Всплыла картина из детства: ночь в таборе, возле костров цыгане попыхивают трубками, у реки – табун лошадей… Бабушка иногда позволяла ночевать у цыган, это случалось редко, зато те картины крепко-накрепко врезались в память, ночь в таборе казалась фантастически прекрасной, настоящим приключением. Цыгане, Пелагея – как это всё далеко! Родное, бесконечно милое, но, увы, невозвратимое, как и само детство…
Здесь толкотня оживлённей, больше людей, греющихся у огня, да и костров больше. К тому ж снег кругом, а не густые травы. Однако небо, втягивающее взоры в свою глубину, кажется таким же, да оно и есть то же самое; небо, как и Господь Бог, – одно на всех. Таня чуть прикрыла ресницы, и показалось, что звёзды танцуют, хороводятся, словно девушки на лугу во время летнего праздника. Вспомнила серба с печальными глазами по имени Любомир. Имя-то какое мирное, уютное! И он спокойно говорит, что его участь – война… Перевела взгляд на костры, поискала его глазами. Пандуры развели костёр почти в самом лесу, наверное, и он там.
Возле ближайшего костра среди драгун Таня заметила странную фигуру, неторопливо разбивающую угли палкой. Похоже, какой-то солдат накинул на себя постилаху, взятую для тепла, потому издали похож на женщину. И голову вместо кивера какой-то шалью обмотал. Солдаты запасливые: все дома в Праводах прошерстили, любую тряпицу подбирают. Уже не раз приносили Лапиной и Петровой куски не нужных им ярких тканей: бархат, шёлк, продавали совсем дёшево.
Вот фигура распрямилась, и Таня похолодела. …Да это и есть женщина! …Сама Пелагея! Откуда, как!? Таня приподнялась, уселась на ковре, настороженно всматриваясь. Разум отказывался верить, но глаза говорили: верь – не верь, а это Пелагея собственной персоной! После того, как Таня общалась с призраком Красовского, думала, что непонятными потусторонними видениями её уже не напугать, однако сердце всё равно бешено колотилось, руки подрагивали. Так, нужно успокоиться и выяснить, для чего здесь очутилась цыганская колдунья. Хотя, это, конечно, только её дух, не могла ж она своё дряхлое тело переместить за тысячи вёрст. Может, умерла? Иль жива, но решила послать свою душу на встречу с ученицей? Как-то Пелагея обмолвилась, что и такое для сильного человека возможно, но не говорила, умеет ли сама это делать. И что перед Таней: душа живой иль покойницы?
Старуха неторопливо, позволив себя разглядеть, повернулась и знакомым жестом поманила к себе, как подзывала к себе давным-давно, будто ничего особенного не происходило, и её появление здесь – самое обычное дело. Таня поднялась, сделала неуверенный шаг вперёд, остановилась в нерешительности. Однако показывать страх перед Пелагеей некрасиво, это ж наставница её, как ни крути, – и словно на ватных ногах сделала ещё несколько шагов, да и колдунья двинулась навстречу, но не шла, а как будто плыла, ноги её не оставляли следов на снегу! Вот Пелагея остановилась, опираясь на клюку, спросила:
– Ну, как живёшь? – а голос её был прежним…
– Пелагея, ты откуда? Зачем? – Таню переполняли вопросы, недоумение, она сначала хотела получить ответы от цыганки.
– Если что сильно понадобится, всё можно. Я на тебя глянуть захотела, давно, чай, не виделись… – ответила Пелагея, ничего не прояснив. Таня молчала, и старуха продолжила:
– Вижу, вижу… Ты хорошо сделала, что с мужем поехала, тем от беды его убережешь. Мне бы передать кой-чего тебе надоть…
– Важное?
За спиной у цыганки, слева, появилась тень, сгусток темноты, старуха вздрогнула и, словно опасаясь, что её услышит кто-то чужой, понизила голос, стала жаловаться:
– Совсем я старая стала, глаза ничего не видят. Вот на костыле моём кто-то знаки вырезал, а я и понять не могу, что. Ну-ка глянь, у тебя глаза острые, прочитай, – и протянула палку-клюку.
Таня взяла её, повернула к свету от костра: палка была испещрена малопонятными крючками и рунами, знакомыми были разве что цыганское колесо и знак, смахивающий на математический символ бесконечности, только угловатый… Что тут можно понять? Кто из цыган осмелился Пелагеину палку портить?
В это время внезапно откуда-то сверху донёсся голос Кало:
– Ну-ка, подвинься, стрекоза. Разлеглась поперёк ковра! А нам что, в сугробе спать прикажешь?
И Таня открыла глаза. Да, именно открыла… Оказывается, она в сей момент не стояла перед цыганкой, а как с вечера прилегла на ковёр, так и лежала под тремя шинелями. Уселась, кинула взгляд туда, где только что видела Пелагею. Конечно, старуха исчезла. Получается, всё лишь приснилась?! Но сон очень уж странный, не похожий на сон… К чему бы это? Пелагеи нет, зато рядом – Серж и Кало, оживлённые, весёлые, поёживающиеся от холода. Серж, опустившись на колени, наклонился над женой:
– Стрекозка, ты чем-то напугана? Сон дурной видела? – а она не могла собраться с мыслями и только хлопала глазами.
– Танюха, ты чё, с призраками общалась? – пошутил брат, не подозревающий, что угадал. Таня кивнула утвердительно, а слов не находилось.
– Стрекозка, что с тобой? – ещё раз спросил Серж.
Она провела рукой по щеке, ущипнула, чтоб прийти в себя. Сама не могла понять, что было сном, что – явью. Выпростала из-под шинелей другую руку: оказывается, её пальцы сжимали в руках палку – и снова леденящая дрожь пробежала по спине. Нет, это не цыганкина клюка, другая, эту палку Таня сама днём подобрала в лесу, чтоб было чем снег с веток впереди себя сбивать, а то он за шиворот падал. Вроде бы, устраиваясь на ковре, отбрасывала её в сторону…
– Зачем с батогом спишь, от кого отбиваешься? – хохотнул брат.
Подковырки Николая вернули к реальности, и, облизав губы, она, наконец, смогла рассказать товарищам о непонятном видении. Они, закутываясь в шинели, присели рядом, переглядывались встревоженно и изумлённо. Когда Таня закончила и для убедительности ещё раз продемонстрировала палку, оказавшуюся в её руке, Серж, подняв брови, задумчиво сказал:
– Странно… А, может, сон вещий…
– Странно, странно, – согласился Кало и стал размышлять. – Сколь годов-то старухе нашей? Может, и померла, пришёл срок. И ничего удивительного, что с Танюхой поговорить напоследок захотела… Может, сказала б что важное? Прости, стрекоза, не знал…
– Тань, ты должна была почувствовать: жива Пелагея иль нет, – неуверенно сказал Серж.
– Не знаю… Не хочется верить…
– Не хочется, – согласился Серж. – Но и такое может быть. Дай-ка палку! – повертел её в руках. – Ошкурена и обрезана с обоих концов. Черенок для тяпки или подпорка для старика… Может, кто по грибы ходил да потерял?
– Здесь люди ходят по грибы? – машинально переспросила Татьяна, хотя это её вовсе не интересовало.
– Неужель не ходят? Что: и грибов не пробовали? – удивился в свою очередь брат. – Ну, кто б ни потерял, а палочку прибрать надобно. Если во сне ты её от Пелагеи получила, может, она тебе силу свою передала. Вдруг да она твоей волшебной палочкой будет?
– Шутишь иль всерьёз? – вздохнула Таня уныло. – А хотя?.. От Пелагеи всего можно ждать.
– Ну и решено… И давайте спать: утро вечера мудренее, – авторитетно подытожил Кало и, поворочавшись немного, заснул, повернувшись спиной к сестре, носом уткнувшись в спину Трофима, что расположился с краю ковра. Серж, обняв жену, укутал себя и её поплотнее и тоже заснул, а с Тани сон как рукой сняло. Лежала, моргая глазами, уставившись в звёздное небо. Убеждала себя, что надо заснуть, может, цыганка ещё раз приснится и доскажет всё, что не успела, но, увы, не получалось. Размышляла, раздумывала, что это было: глупый сон, на который можно не обращать внимания, или сон вещий? …Получается, цыганка успела что-то передать, во сне клюка осталась у Тани в руках. Но что это означает? Лишь одна здравая мысль за всю ночь в голове появилась: перво-наперво бабушке написать, посоветоваться.
