Елена Гостева
Стрекозка Горгона. Детство
Глава 6
Сон вернул Татьяну в детство, ко времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выплыть на глубину и там разом отпускали руки, бросались в сторону. Она, неумело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась; вовремя подхватывали и выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, а сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…
Проснулась: рядом была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:
– Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то я от слуг здешних узнала: нехорошее о тебе свекровка-та бает. Не вмешаешься, так ославит на весь свет.
– О чём ты?
– Тебе, голубушка, неприятно, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сына разбойник зарезал. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.
– Из-за чего, по её мнению, дуэль?
– Знамо из-за чего – из-за измены! Токо, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать.
Да, новость не просто неприятна, а оскорбительна. И как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину. Ариша помогла Тане усесться, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:
– Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего жизнь новую начинать.
Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.
– Очень плохо это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.
– Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала, выпытывала! Верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть рот.
В дверь постучали, Таня поняла: Юрик. Хоть была в постели, позволила войти. В Париже вообще стало модным принимать визитёров в спальне, чуть ли не нагишом, некоторые дамы и в ванне при гостях плещутся. Так что ж ей-то, больной, перед родным человеком церемонии разводить? Юрик – роднее некуда: деверь, одногодок, товарищ детских игр. Ныне – морской офицер, капитан 1 ранга, Георгий Александрович Лапин.
Деверь вошёл, и Таня невольно залюбовалась им. Высок, статен, иссиня-чёрный мундир с расшитым золотом воротником и эполетами сидит на нём, как влитой. И как приятно всматриваться в его лицо, отыскивая родные, Серёжины, черты… В детстве братья не были похожи меж собой. Сергея считали копией матери, признанной красавицы, впечатлительные дамы называли белокурым ангелом. Юрик-Георгий – в отца, хорош, но по-мужски: чистой и суровой красотой воина-славянина. А с возрастом и в облике Сержа стали всё явственнее проступать отцовские черты, нежность сменялась мужественностью, и братья становились всё больше и больше похожими друг на друга.
Юрик присел на пуфик, взял за руку:
– Как ты, Тань, стрекозка наша?.. Я в церкви с утра побывал, постоял возле Сержа, пока там народу не было. Можно, с тобой посижу?
Приличия ради и Тане следовало бы побывать там, однако дорога из Парижа слишком много сил отняла. Если настроены люди злословить, всё равно осудят. Не появится вдова в церкви, так скажут, что от стыда перед покойным глаз не кажет, а если и увидят её, обессилевшую, больную, к тому же выводу придут, скажут, что от раскаяния мучается. А Серёже это вряд ли нужно. За три недели, что заняла дорога, нагляделась Таня на гроб, при каждой смене лошадей подходила к той повозке, присаживалась рядом. Пыталась разговаривать с ним, да ничего не получалось. Прилюдно демонстрировать свои чувства ни к чему. Деверь догадался:
– А ты отдохни. Мама найдёт, что сказать, если будут спрашивать.
– О, в этом я не сомневаюсь! Она скажет!
Таня не смогла сдержать раздражённой усмешки, и Ариша с готовностью поведала Юрию о её причине. Слушая няньку, он брезгливо морщился:
– Прости, не знал о маминых фантазиях, впрочем, я и дома-то нечасто бываю… Сегодня же поговорю с ней и со слугами.
Помолчал, поглаживая Танину руку, и добавил:
– Не обижайся на неё, думаю, это и от горя, и от ревности. Знаешь, вспоминаю, как сам в детстве ревновал Сержа к вам с Николаем, и самому стыдно. Я любил брата, во всём старался подражать ему, часто хотелось с ним наедине что-нибудь обсудить, а он, чуть свет, садился на коня и скакал в ваше имение. Я вынужденно ехал с ним, мне тоже нравилось бывать у вас. Однако, вы, лихая троица наша, всё время что-нибудь придумывали, исчезали временами, а мы с Семёном чувствовали себя покинутыми. И как мне было обидно!.. Глупо, правда? А ведь было, увы, было…
– Неужель мы часто вас покидали? – переспросила Таня, ей самой так не казалось, она-то в детстве никогда не чувствовала себя одинокой. – Разве что когда ты болел. Но вон каким бравым стал, не верится, что раньше хворал часто… – вздохнула, захотелось ободрить Юрика. – Кстати, мне вспомнилось, как мы один раз, когда ты простудился, залезли в сугроб чуть не по шеи: собирались там сидеть, чтоб продрогнуть насквозь и тоже заболеть. Нам казалось: нечестно это, что ты один пластом в постели валяешься.
– Как?! И долго сидели? – изумлённо вздёрнул брови деверь.
– Кажется, да. Промёрзли сильно, однако заболеть Ариша помешала. Нашла нас, шум подняла. Мальчишек Трофим в баню сразу же загнал, а меня Ариша на печь посадила… Не помню, кому в голову идея эта пришла…
– Как это кому?! – вознегодовала нянька. – Знамо дело: тебе, милая! Кто бы ещё экую дурость выдумал: в снегу сидеть до посиненья, чтоб лихоманку подхватить. Уж как я тоды осерчала, хотела прямо при барчатах по заднему месту барышню мою вздуть, насилу удержалась… Ходишь за ней, ходишь, трясёшься, чтоб никакую заразу не подхватила, а тут вижу – в сугробе сидит и вылезать не желает.
Морской офицер после реплики Ариши засмеялся, не сдерживаясь. Смех его был нервическим, скорее – просто выплеск зажатых эмоций. Так нервно дергаются губы у тех, кто долгое время не позволял себе радоваться, но вот, наконец, смех прорвался наружу, выплеснулся, а вместе с ним и часть скопившегося в душе горя. Он, согласно кивая, поддержал няньку.
– Да, Тань, такое только ты могла придумать.
И она кивнула, но смеяться не могла: печаль не отступала…
– Ну а как же? – продолжала ворчать Ариша. – Сергей Лександрыч, дай, Господи, ему Царствие Небесное, и маленьким никаких пакостей не выдумывал, а Колька, тот хоть и был завсегда проказником, так не дурак, чтобы себе самому худо делать, а стрекоза подбила, они и послушались.
– Однако почему вы мне не рассказывали? – Юрий удивился, что впервые слышит эту историю. Таня ещё не научилась вспоминать о прошлом без волнения, голос дрожал, пришлось сделать усилие:
– Серж запретил. Он считал, что мы не выполнили задуманное, нечем гордиться. Ему ведь было не всё равно, что ты подумаешь. Если б довёл дело до конца и разболелся, тогда – другое дело…
– Серж, Серж… – задумчиво покачал головой Юрий. – А если б заболел, тем более ничего б не сказал. А мне было бы приятней тогда, в детстве, знать, что вы ради меня в сугроб полезли… Хотя и сейчас приятно… Посмеялся, представляя, как вас из сугроба Ариша вытаскивает, и ощущение – как будто Сергей рядышком с нами.
Бывает так: в горе, тоске по покойному вспомнишь что-нибудь хорошее, весёлое, связанное с ним, и легче на душе становится, как будто свинцово-тяжёлая завеса, разделяющая два мира – земной и небесный, расступилась слегка, раздвинулась, и улыбнулся сквозь неё, послал на землю привет тот, ушедший, словно прошептал он: «Не печальтесь, родные, я не столь далеко, как вы думаете, я с вами, вижу вас…»
Всё же зря Ариша говорит, что хватит в прошлом копаться. Где же Тане и силы-то черпать, как не в прошлом? Надо помнить. Вспоминать о счастливых годах, чтобы теперь было чем жить…
Часть I
Глава 1
Дворянские усадьбы – чем была бы Русь без них? Чем было бы наполнено пространство её огромное – леса, луга, перерезанные реками, лесостепи бескрайние? Сёла и деревеньки издавна ставились на красивых местах, чтобы душе вольготно и радостно было на окрестные места смотреть. Но сколь ни хорошо место окружающее, а сами деревни редко глаз радовали. То на избушку-хлевушку кособокую, обветшавшую, с подслеповатыми оконцами, затянутыми запылёнными бычьими пузырями, взор с ужасом наткнётся, то на плетень завалившийся. А если и крепок дом, не пугает бельмами кривых окон, всё равно картина уныла и малоприятна. Возле избы – кучи навоза, сани, телеги разобранные, колёса, дрова, в поленницы не собранные, тёс, жерди там и сям валяются, сено из копёшек ветер разносит, куры в пыли копошатся, свиньи в лужах валяются. Конечно, крестьянин русский тоже красоту чует, но если с весны до осени у него день-деньской работой-заботой занят, чтобы зимой голодной смертью не умереть, когда ему избу да всё, что около, облагораживать? Вот придёт зима, завалит снегом – и будет кругом красота, чистота. До новой весны…
Зато увидишь издалека усадьбу помещичью и залюбуешься – вот где глазу утеха! Дома господские – как дворцы, рядом – аккуратненькие флигельки для гостей, а вокруг парки на английский иль французский манер, через ручейки и овражки изящные ажурные мостики перекинуты, озерца да пруды рукотворные, а над ними – скамейки одна другой краше, беседки для укромных свиданий. У помещиков побогаче вдоль аллей статуи под вид античных – аполлоны да афродиты, вазоны с цветами расставлены, фонтаны устроены. И в каждой усадьбе непременно обилие цветов: у одних клумбы яркие, запашистые, у других – целые оранжереи. Неподалёку, обязательно на пригорочке, церковь ухоженная сверкает куполами золочёными иль голубыми с золотыми или серебряными звёздами. Даже скотные дворы, коровники, конюшни у хороших помещиков красоту не портят: стены и крыши у них под стать домам господским, только что попроще, земля гравием усыпана.
Расплодились усадьбы помещичьи на Руси после указа о вольности дворянства 1762 года, когда владельцы земли получили право жить, как сами пожелают. При Петре I обязан был дворянин служить, исполнять волю царя-батюшки до самой смерти, в то время не было нужды на родовых землях богатые хоромы возводить – не для чего, всё равно жить там некогда. Будучи на глазах у государя, не знал дворянин, чего ждать: то ль возвышения, то ль опалы, то ль завтра на войну отправят, то ль на бал-маскарад царя веселить, то ли в генералы произведут, то ли в солдаты разжалуют. Думай, как услужить, трясись непрестанно. После Петра I обязательный срок ограничивали то двадцатью годами, то пятнадцатью, и было дано право в многочисленной семье одного сына освобождать от службы, чтобы он за хозяйством присматривал. А когда Пётр III дворянам вольность даровал, то и ринулись они вотчины свои обустраивать. Живя в деревне, славой имя своё не покроешь, зато и в Сибирь вместе с семьёй сослан не будешь. И стали строить помещики усадьбы, стараясь превзойти один другого роскошью и фантазией. А при Екатерине, живя в деревне, умудрялись помещики и чинов кое-каких достичь: запишут новорождённого сына в полк, он к совершеннолетию уже до офицеров «дослужится», приедет потом в армию на годик-другой, да и обратно в имение с почётом как отставной поручик иль даже майор возвращается.
Для праздной жизни развлечения требовались, да и о воспитании отроков и отроковиц думать приходилось. Так вслед за помещиками в их сёла потянулись музыканты, художники, актёры и учителя-гувернёры всех мастей. И театры в отдалённых уездах появляться стали. Жизнь в усадьбах, конечно, не бурлила, как в столицах, однако неплохой была. Многие отпрыски дворянские, по молодости уезжавшие якобы от скуки уездной, попрыгав на балах, побегав по департаментам и местам присутственным, послужив в армии, приходили к выводу, что всё это – суета сует, и были рады-радёшеньки возвратиться к своим пенатам, в родовые имения.
Глава 2
Предки нынешних Целищевых обосновались на землях, что лишь в 16 веке к Московскому княжеству отошли: среди лесов, но уже близко к степи бескрайней. До этого хозяйничали здесь татары, на богатых пойменных лугах откармливали лошадей перед набегами на север. Хотя разве исконно татарскими были леса и луга эти? До появления монгольских орд и здесь русский народ жил, это была вотчина русских князей. В стародавние времена на востоке и северо-востоке отсель булгары жили, ещё далее – угры, а в этих землях – русский люд. Лишь по южным степям носились, сменяя прозвание и обличье, но не характер разбойничий, полчища кочевых народов. Долее всех господствовали над степью потомки монгольских орд. Когда Рюриковичи стали границы государства своего раздвигать, Целищевы здесь и поселились, из подмосковных, издревле им принадлежащих деревень крестьян перевезли, стали землю разрабатывать. Переселились сюда не первыми и не единственными. Первыми в этот лесостепной край между Волгой-матушкой и Доном-батюшкой переезжали малоземельные. Князья охотно раздавали право на владение землей да и денег переселенцам ссужали в надежде, что служилые люди, селившиеся здесь, станут надёжным щитом для княжества Московского. Поначалу неспокойно жилось – пахать, строиться приходилось с оглядкой: не завиднеются ли вдали бунчуки татарские. Оружие да коня под седлом земледелец всегда наготове иметь должен был. Однако освоились, распахали целину, с чернозёмов местных хорошие урожаи собирать стали.
Не единожды кочевники угрожали селеньям, но отпор получали всё более и более сильный и угомонились понемногу. В смутные годы начала 17 века тоже горели здесь села, но и эти беды канули в прошлое. Границу земель русских Романовы ещё более раздвинули, и к концу восемнадцатого века оказалось, что не на окраине Руси Целищевы живут, а чуть ли не в середине её. Когда с запада полчища двунадесяти языков Наполеон на Русь привёл, в сей край ни один его отряд не добрёл, в 19 веке уже не страдали ни усадьбы, ни поля местные от вражьего нашествия.
Отставной генерал-лейтенант Целищев был помещиком средней руки, и усадьба у него была не самой роскошной, но и не самой скромненькой. Барский дом был каменным, двухэтажным, а третьим этажом над крышей возвышалась модная круглая башенка с окнами во все стороны, завершавшаяся остроконечным навершием – под вид шпиля Петропавловского собора в Петербурге.
Дом стоял на высоком месте, на берегу Аргунки; свои деревни и почти все поля и луга хозяин усадьбы из сей башенки видел. Дубрава перед домом была расчищена, аллеи проложены, через ручей Гремячий не в одном месте мостики перекинуты. К усадьбе от проезжей дороги вела аллея из серебристых тополей: широченная, чтоб две тройки спокойно разъехаться могли. Статуй и фонтанов в усадьбе не было, а в остальном – всё, как положено. А девятью верстами выше по течению Аргунки в доме примерно такого ж фасона проживала помещица Глафира Ивановна Лапина, родственница Целищевых.
Эти усадьбы, а не столичные дома, были для Татьяны и Сергея любимыми, и где б ни путешествовали они, эти места снились им, к этим усадьбам возвращала их память.
Глава 3
Сергей и Георгий росли в имении под присмотром бабушки Глафиры Ивановны, а их мать, Ольга Сергеевна, всем прочим местам предпочитала Петербург. Там родилась, там выросла. Детей отправила в деревню, а сама северную столицу неохотно покидала. Лапины не принадлежали к сливкам общества, но были рядышком, в отражении блеска самых-самых. Ольга Сергеевна прикладывала немало усилий, чтобы войти в круг придворных, но не удавалось. Муж её, Александр Петрович, служил там, куда посылали, в штат придворных даже и не рвался. По молодости Лапина была чудо как хороша, многие говорили, что она похожа на императрицу Елизавету, супругу Александра I. Только муж не соглашался, уверял жену:
– Оленька, они не правы. Ты гораздо красивее императрицы, поверь мне.
Лапин не настаивал, чтобы жена покидала столицу. Да и куда бы она за ним следовала? На начало века пришлось много войн. Лапину где только не довелось побывать: и в Австрии, и в Пруссии, и в Швеции, и в Турции, и в Бельгии, и во Франции. Можно ль было требовать от жены-красавицы, чтобы она с мужем претерпевала все тяготы походные? Нет, не желал этого любящий супруг. Соглашался и с тем, чтобы сыновья на попечении его матери росли. В деревне всё ж детям вольготней, и воздух здоровее.
И Глафира Ивановна не обижалась на невестку, радовалась, что два озорных внука при ней живут, старость её скрашивают. Когда Лапин из заграничного похода из Франции вернулся и в Петербурге служить стал, у них ещё детки рождались, но выжила только Ангелина 1817 года, её в деревню не отправили, сего ангелочка Ольга Сергеевна сама холила и лелеяла.
А Танюшу Телятьеву воспитывали дед и бабка Целищевы, познавшие много горя, потому не имевшие ни сил, ни желания держать внучат в строгости. Было у них пятеро детей. Однако одна память о больших надеждах, что возлагались на деток, осталась, ничего почти не сбылось. Трое сыновей, не успевших жениться, головы сложили в Отечественную войну. А до этого много слёз было пролито из-за исчезновения шестнадцатилетней дочери, которая через шесть лет вернулась с двумя цыганятами на руках. Потом пришло известие, что в Петербурге умер зять, следом на тот свет ушла старшая дочь, что после смерти мужа места не находила, виня себя, что не поехала в столицу и не была рядом с ним, когда он разболелся.
Так и остался Целищев Павел Анисимович почти у разбитого корыта. Выходило, что с его смертью пресечётся древний дворянский род. Вместо кучи внучат возле него были лишь Антон и Таня Телятьевы – дети Анны, да от Анастасии цыганята Николай и Семён. Отставной генерал упросил отца их, цыгана Кхамоло (в крещении Константина), чтобы хоть один из сыновей носил фамилию матери – вдруг да тому удастся дворянства достичь и возродить фамилию. Кхамоло, посоветовавшись со старейшинами, согласился. Потому старший Николай был Целищевым, а Семён – Ворончагирэ. Понимал дед, что непростую задачу перед внуком поставил: чтобы не просто разночинец, а сын цыгана был аноблирован1, это надо очень постараться. Но всё ж надеялся.
В свете считали, что Анастасия опорочила не только себя, но и весь род. Юная дворянка, исчезнувшая из дома – уже бесчестье, но лучше бы она и не возвращалась домой, чтобы не открывать всю глубину позора. Если б девица сбежала из дома с гусаром иль уланом, да хоть бы и с армейским прапорщиком-пехотинцем, об этом, конечно, не забыли бы, однако простили б. Но вернуться домой с цыганятами на руках! – такого даже провинциальное общество, не столь и чванливое по сравнению со столичным, никак не могло одобрить! Старикам Целищевым сочувствовали, в гости их, тем более самого генерала, приглашали, а к ним заезжали разве что по делам, по большой надобности. И речи не могло быть, чтобы отпускать к ним дочерей. Впрочем, громко злословить мало кто решался – всё ж Целищев генерал, да к тому ж с цыганами девица связалась, а вдруг порчу напустят в отместку за недобрые слова?
Анастасия, объявившись, не сразу осталась жить у родителей. Она вернулась в родные края вместе с табором через шесть лет, зашла в первый раз к родителям с чёрного хода, сказала, что лишь привела показать детей, да к мужу вернулась. Было это летом четырнадцатого года. Генерал только лишь в отставку вышел. Он в Отечественную войну ополчением командовал, а после того, как армия границу России перешла, ополчение было расформировано. Вернулся домой, зная, что сыновей уже нет в живых. Двое при Бородине пали, третий в октябре тринадцатого года, в битве народов под Лейпцигом.
