Елена Фёдорова
Расскажите, тоненькая бортпроводница. Повесть

– Смотри и запоминай, – назидательным тоном говорила Лариса. – Потом расскажешь своим подружкам про наш Внуковский сервис. Про наши самолеты, где пассажиры сидят друг у друга на коленях и делают вид, что они счастливы. Правда, бывают и недовольные элементы. Без бубнилок не прожить. Был у меня такой случай: заходит в салон шикарно одетый, толстый дядя с большим портфелем. Вид весьма интеллигентный. Я улыбаюсь, а он вдруг с пренебрежением спрашивает: «Ну и когда же этот ваш сарай полетит?» А я ему в ответ: «Сейчас всю скотину загоним, и начнем взлетать. Занимайте скорее свое место, любезный, не затрудняйте проход», – Оля хихикнула. Лариса погрозила ей пальцем и строго сказала:

– Только ты, Ольга, так никогда не говори. С меня пример брать не стоит, потому что пассажиры ни в чем не виноваты. Они заплатили деньги и хотят получить максимум удовольствия. И нам, милая моя Шереметьевская курица фифа, приходится пускать в ход все свое обаяние, выкручиваться, из ничего создавая сервис, прикрывая недочеты и огрехи наземных служб, потому что мы с тобой, Олечка, стюардессы – лицо авиакомпании. Люди видят нас, а не тетю Маню, которая прямые яйца варит и пакует в шуршащие пакеты.

Это не за ней, а за нами народ в щелочку подглядывает. Интересно им, что мы там, на нашей маленькой, сексуальной кухне делаем? Каким таким сексом занимаемся?

А мы там дорогим нашим пассажирам еду готовим, работая за себя и за того парня, который остался на земле. Но народ не верит нам, потому что психология у него такая. Люди верят, что за закрытой дверью спрятана тайна.

Вспомни русские народные сказки. Если главному герою говорят: «Открывай все двери, а эту не смей!», то он обязательно запретную откроет, запретный цветок сорвет, запретный плод отведает…

Но всех наших тонкостей пассажиры узнать все равно не смогут, хоть и подглядывают за нами. Не узнают они, что в бригаде у нас вместо пяти человек четверо, что приема на работу нет, что тридцатипятилетних, опытных людей за борт отправляют, что скоро совсем работать некому будет, одни начальники останутся.

У нас ведь на каждую бригаду по инструктору. Придет такая важная инструктесса, книжечку откроет и весь рейс будет читать да кофеек попивать, а потом послеполетный разбор начнет проводить, выявляя недостатки в нашей работе. Да я и без нее все недостатки сама вижу. Лучше бы она подсчитала, сколько раз я, нежное создание, весом в шестьдесят килограмм, подняла контейнер весом в восемьдесят килограмм, радостно сообщая, что вес взяла Лариса Мельцер Советский Союз! Нам должны аплодировать и кричать: «Ура!», а вместо этого сплошные недовольства. В салоне плохо пахло, воды маловато было.

Запах в салоне мы не портим, а за газированную воду для пассажиров, между прочим, бортпроводники свои денежки выкладывают, которые никто, кстати, не компенсирует.

– Ларис, как же это можно всех пассажиров за свой счет напоить? – удивилась Оля.

– Запросто, – сказал Сергей и объяснил изумленной Оле, что бортпроводник, ответственный за «кашу», то есть за питание пассажиров, должен оставить в цехе бортпитания задаток за бутылки в размере от пятидесяти до ста своих кровных рублей. После рейса деньги ему вернут в количестве прямо пропорциональном количеству бутылок, вернувшихся на базу.

– Если же по счастливой случайности, бутылок будет больше, то прибыль заберут работники цеха. Потому что бортпроводники – птицы, а птицам деньги не нужны. Им же безумно много платят – целых восемьдесят рублей в месяц!

Лифтер, для сравнения, получает сто двадцать чистыми. А я большую половину зарплаты должен отдать за бутылки, чтобы поддержать имидж авиакомпании.

– Ладно, Серега, не заводись, – погладила его по голове Ира. – Мы же не лифтеры, не какие-то там мусордессы, мы – бортпроводники! У нас экзотическая работа, небесная…

Да, экзотики было хоть отбавляй. Олю поразил северный город Певек. Маленькое, одноэтажное здание аэропорта – деревянный барак, на крыше которого красовалась надпись: Певек – Пеекин. Дощатые мостки вели к гостинице – единственному двухэтажному зданию.

Растительности никакой. В июле уже падает снег, по-зимнему завывает ветер. У Оли окоченели руки, и посинел нос. Лариса предупреждала, что надо взять теплую куртку, но Оля, думая, что это очередной розыгрыш, взяла лишь свитер. Поэтому до гостиницы она бежала бегом, надеясь там отогреться. Но не тут-то было. Огромная комната, в которую их поселили всей бригадой, оказалась ужасно холодной. Отопление пока отсутствовало, лето же на дворе.

– К августу включат, – пообещала администратор гостиницы. – А пока можете кровати сдвинуть и греться. Если хотите, летчиков с вами вместе поселим, теплее будет.

– Спасибо, не надо, – буркнула Лариса. – Мы уж как-нибудь, отдельно. Хватит с нас вашего общего туалета.

Общий туалет произвел на Олю неизгладимое впечатление: за тонкой дверью с огромными щелями находилась маленькая, обледенелая дырка, вырытая прямо в вечной мерзлоте. Дверь самопроизвольно распахивалась, выставляя на всеобщее обозрение место общего пользования, испачканное нечистотами постояльцев.

Воды в гостинице не было. Не графья. Хорошо, что предусмотрительный Серега сунул каждому по две бутылки минеральной воды, строго наказав, посуду вернуть на борт в целости и сохранности.

Наскоро умывшись, Оля юркнула в холодную постель и моментально уснула.

Потом, побывав в настоящем Пекине, она поняла, как далеко ушел Китай от великого, могучего Советского Союза. У китайцев были семимильные сапоги, а у нас лапти.

В другой северный город Анадырь, расположенный на Чукотском полуострове, Оля попала в августе. Город ее поразил. Угольно-черная земля напоминала марсианский пейзаж. Хлопья белого снега не могли скрыть эту черноту. Она словно впитывала эту белизну в себя, но насытиться не могла. Карликовые деревья прижимались к земле, прячась от ветра. По улицам гуляли тощие коровы, похожие на больших московских собак. Коровы останавливались у мусорных контейнеров и вытягивали из них что-то съестное.

– Неужели, эти коровы еще и молоко дают? – подумала Оля. – Молоко у них, наверное, такое же помоечное, как и еда. Бедные люди, как они здесь живут в домах, стоящие на сваях, как на ходулях.

Даже солнце в Анадыре вело себя странно. Особого тепла оно не давало, а опасливо пряталось за огромную, черную гору, оставляя апельсиновый отсвет на свежевыпавшем снегу. Оля смотрела на оранжевую дорожку и вспоминала мамин рассказ.

– Анадырь – большой город. Его как-то сразу принялись застраивать. Уголь здесь лежит под ногами, бери. Но нужны рабочие руки. Вот и стали здесь дома на сваях возводить. Приезжие в квартиры селились, а чукчи, ненцы, эскимосы коренные жители этих мест, жили в чумах и юртах. Они не понимали, как можно жить всем вместе, в конструкции на куриных ножках. Общий кагал они не понимали, держались обособленно.

Еще их пугало то, что в домах вода сама по трубам вверх поднимается, а воду чукчи боятся. Повторяют непрестанно: Вода – плохо. Вода – шайтан.

Мы видели, как тонул человек, а вокруг стояли чукчи и молча, безучастно наблюдали. Человек из последних сил цеплялся за ломающуюся льдину, кричал, звал на помощь, но никто не двигался с места, никто не пытался помочь. И, знаете, почему?

Нельзя помогать тому, кто попал в беду по своей глупости. Нельзя подходить к чужой проруби. Сделай свою и лови рыбу, а чужую лунку не тронь. Сделал плохо, попался в плен к духу воды. Выпустит он тебя – хорошо. А не выпустит – значит так надо. Ты сам наказание себе выбрал.

Мы, конечно же, не стояли на месте. Но пока мы пробивались через плотное кольцо молчаливых наблюдателей с равнодушными лицами, человека не стало. Наступила жуткая тишина.

Мне потом долго-долго снилось черное кольцо проруби с острыми, ледяными краями, окрашенными солнцем в оранжево-красный цвет, цвет апельсиновой кожуры…

– Цвет апельсиновой кожуры, как насмешка вечности, – сказала Оля и побрела в гостиницу, которая была на класс выше, чем гостиница в Певеке. Здесь уже был туалет и даже душ. Правда вода давалась по расписанию: час утром и час вечером. Но это уже можно было считать цивилизацией.

Утром Оля распрощалась с Анадырем без малейшего желания посетить это город еще раз. Ностальгии по вмерзшему в вечную мерзлоту пространству, окруженному угольно-черными горами, угольными копями и черной водой Чукотского моря, у Оли не возникло. Она порадовалась тому, что папину часть вовремя перевели отсюда поближе к Москве…

За два месяца полетов во Внуково, Оля побывала в Хабаровске, Иркутске, Улан-Уде, Сочи, Анапе, Киеве, Братске – далеких красивых городах, которые она никогда не смогла бы увидеть, если бы не стала стюардессой.

Оля мысленно благодарила Александра, но нарочно не звонила ему. Она запрятала его адрес в одну из многочисленных книг, стоящих на книжных полках. Конечно же, она помнила название книги, в которой лежал Сашин адрес. Разве могла она забыть любимого Доктора Живаго? Нет. Она просто тянула время. Ей хотелось, чтобы Александр сам разыскал ее в миллионной Москве. Иначе все слова, сказанные им в Ташкенте, когда он собирал персиковый нектар с ее рук, теряли смысл.

– А смысл, глубокий, философский смысл должен быть во всем, – повторяла Оля, когда-то услышанную фразу. Эта фраза глубоко въелась в ее память, как «май наме из», как «Madrid con sus barrios modernas», как «пустой контейнер», как стюардесса с двумя «С», как апельсиновый отсвет на белом снегу…

 
Как распятье, оконная рама —
Охлажденье горячему лбу.
– Все пройдет, – повторяю упрямо.
– Все пройдет, я без вас проживу.
Солнце краской оранжевой брызнет
И, заставив утихнуть пургу,
Апельсиновым цветом раскрасит
Мне дорогу на белом снегу.
И по узенькой этой дорожке
Я с распятьем пойду на груди,
Чтобы встретить того, кто поможет
Одолеть мне остаток пути…
 

Оля стояла на эскалаторе, который ехал вниз, и рассматривала людей, которые ехали вверх. Вот строгий гражданин, обиженный на весь мир. Вот легкомысленная дамочка, вот сладко целуется влюбленная парочка, не обращая ни на кого внимания. Вот веселые студенты с гитарами, а вот бородатый парень с рюкзаком, наверное, геолог…

– Оля! Оленька! Ольга! – закричал геолог и рванул вверх, перепрыгивая через ступени.

– Александр? – произнесла она, не решаясь поверить в то, что это не сон. А, поверив, закричала: «Александр!» и побежала вверх по эскалатору, движущемуся вниз.

Их голоса смешались с шумом эскалатора, заставив людей, едущих вверх и вниз, встрепенуться, принять участие в происходящем спектакле, гениальность которого заключалась в импровизации. Никто из зрителей не догадывался, что для Оли и Александра эта встреча была необходимым, желанным продолжением зарождающейся любви.

Оля бежала вверх навстречу людям, спешащим вниз, но никак не могла преодолеть движущиеся ступени, как ни старалась.

– Да подождите вы его внизу, – услышала она чей-то совет.

Но разве слушает советов вырвавшаяся из берегов река? Разве можно остановить волну Цунами, зародившуюся в океане? Разве можно обуздать страсть, потушить бушующий пожар любви?

Оля упрямо бежала вверх. Она замерла только тогда, когда увидела бегущего вниз Александра.

– Почему ты исчезла? Куда ты исчезла? – крепко сжав ее руку, воскликнул он.

– Работы было много. Лето – пора отпусков… – ответила она.

– Все не то, не то… – заговорил с жаром Александр. – Мы с тобой, вернее… я говорю какие-то банальные глупости вместо того, чтобы честно признаться, что я ужасно, безумно тосковал по тебе. Я понял, что должен постоянно видеть тебя…

Ты нужна мне ежеминутно, ежечасно… Я чуть не свихнулся от двухмесячного ожидания нашей новой встречи. Как я ругал себя за то, что не взял твой адрес. Не пропадай. Не исчезай из моей жизни. Не улетай…

 
Где найти мне для слов место.
В сердце черством совсем не просторно.
Почему же оно покорно
Благосклонным твоим жестам?
Вот бы мне разгадать тайны
Твоих мудрых у глаз морщинок:
Знак-то радости или кручины,
След страстей иль потерь печальных?
Нет, тебя я не знаю пока,
Не делил я с тобой скитанья.
Но уж раб твоего обаянья,
Твой покорный и верный слуга…¹⁰
 

Они стояли в нескольких шагах от эскалатора, а людской поток безропотно обтекал их с двух сторон.

– Что мы здесь стоим, как две сироты? Поедем ко мне? – предложил Александр. Оля пожала плечами, потому что боялась своим поспешным согласием спугнуть счастье, которое представилось ей маленькой дивной птичкой, способной улететь в любой миг.

– Я заварю тебе фантастический чай из горных трав, – голос Александра стал настойчивее. Он понял, что нужно действовать, чтобы не потеряться ее снова. – Поедем, я буду петь тебе до полночи стихи. Я буду рассказать тебе о необычайной красоте гор, о том, как я бороздил морские просторы… Про всю свою жизнь расскажу тебе потом. А сначала я должен сказать тебе, что ты самая, самая, самая единственная.

 
Ты – богиня в речах и движеньях,
Небом посланный, ангельский птах.
Находиться в твоем приближенье,
Словно в света купаться волнах.¹¹
 

Ты станешь моей женой сегодня и навсегда. Понимаешь, на-всег-да? – скороговоркой выпалил Александр. Он очень боялся, что дивная птица счастья улетит, если он сейчас же ее не посадит в золотую клетку своей любви, своих чувств, своего обожания.

– На-всег-да, – Оля вспомнила свой сон про темную лестницу, по которой она когда-то бежала за Александром, улыбнулась, поняв, что догнала его. Догнала, перешагнув сразу через четыре ступеньки, разделяющие их. Нет, не перешагнула, перелетела через ненужные ступени, чтобы опуститься на завораживающий и пугающий своей неизвестностью айсберг по имени Александр, Саша, Шурка…

Ночная ведьма

С Марией Николаевной Поповой Оля встретилась случайно. Они столкнулись у дверей службы.

– Мария Николаевна! – радостно закричала Оля. – Вы меня, конечно, не помните…

– Помню, милая, – улыбнулась Мария Николаевна. – Стюардессой ты стала, а замуж за Александра вышла?

– Ах, вы и имя его помните! – восхитилась Оля. – Да, мы уже четыре года женаты. У нас растет сын Артемка. Спасибо вам огромное. Я так мечтала с вами встретиться, поговорить, расспросить вас обо всем. Можете вы со мной поговорить? У вас есть время?

– Есть у меня время, милая, – улыбнулась Мария Николаевна и, взяв Олю под руку, повела за собой.

Они поднялись в ресторан и сели за самый дальний столик у окна. В окно был виден перрон, где двигались и беззвучно взлетали самолеты. А напротив красовалась «рюмка» – визитная карточка аэропорта Шереметьево.¹²

– Сколько хлопот было с установкой этой «рюмки», – глядя в окно, проговорила Мария Николаевна. – Почва здесь трудная плывун. Он никак не поддавалась людям. Но, терпение и труд сделали свое дело. Стоит наша «рюмка», и все ею любуются.

Они немного помолчали, а потом Мария Николаевна спросила:

– Ты знаешь, как называли первых летчиков?

– Авиаторами, – ответила Оля.

– Правильно. Но были среди них не только мужчины. Первых женщин летчиц назвали – авиатриссы.

Оля сразу вспомнив Ларису Мельцер – стюардессу с двумя «С», и подумала: «Знай Лорка про авиатрисс, обязательно бы вворачивала в свою речь это словечко с двумя «С».

– Первой авиатриссой стала Лидия Васильевна Зверева в 1911 году. Второй – Евдокия Анатра. Третьей – известная певица Молли Море – Любовь Александровна Галанчикова. Она, между прочим, была шеф-пилотом у Фоккера в Германии, установила несколько рекордов дальности при перелете Берлин – Париж.

Были среди летчиц дамы из высшего сословия. Княгиня Евгения Михайловна Шаховская самостоятельно летала на самолете «Райтер». А в 1913 году была даже создана специальная школа, где готовили авиатрисс.

– А сейчас авиатриссы есть?

– Конечно, – улыбнулась Мария Николаевна. – Только не очень охотно берут женщин в авиацию. Хотя еще в 1934 году Марина Раскова утверждала, что женщины летают не хуже мужчин. Она говорила, что профессия летчика не возможна без риска, что человек, однажды испытавший счастье самостоятельного полета, уже никогда не изменит своей мечте. Разумеется, если у него душа настоящего летчика.

У Марины Расковой была душа настоящего летчика. Вместе с Валентиной Гризодубовой они совершали рекордные беспосадочные перелеты. В свои двадцать три года Марина уже преподавала штурманское дело в Военно-Воздушной Академии.

Поначалу, видя в расписании занятий надпись: «штурманское дело – преподаватель Раскова», слушатели думали, что произошла ошибка. Некоторые даже посмеивались: «Напишут же такое!» А когда Марина входила в аудиторию, то на нее попросту не реагировали.

Уважительно о Марине заговорили только тогда, когда ее назначили штурманом черноморской экспедиции и поручили прокладывать курс для полетов над морем в осенние дни в сложных метеоусловиях по новой трассе Одесса – Батуми.

А беспосадочный перелет Москва – Дальний Восток на самолете «Родина» прославил Раскову, Гризодубову и Осипенко на весь мир. Целых двадцать восемь лет никто не мог пролететь расстояние в шесть тысяч четыреста пятьдесят километров за двадцать шесть часов и двадцать девять минут, как наши девушки.

Правда этот полет не был легким. Из-за плохой погоды лететь пришлось за облаками на высоте семь тысяч пятьсот метров. Температура за бортом минус сорок. Самолет покрылся ледяной коркой. Вышла из строя радиостанция. Связь с Москвой прервалась.

Девушки приняли решение лететь по приборам. Вся надежда была на штурманский расчет Марины. Вскоре показался Амур. Но радость омрачила мигающая красная лампочка – горючее на исходе. Подходящего места для посадки нет, кругом тайга и болота. Гризодубова приказала Расковой прыгать, опасаясь, что в случае неудачной посадки Марина погибнет. Марина прыгнула.

Сильным порывом ветра ее парашют отнесло на приличное расстояние от места планируемой посадки. Марина осталась в тайге в полном одиночестве. Но не испугалась, не стала сидеть на месте, а двинулась вперед. Подруги ждали ее. Верили, что Марина найдет их, не зря же она штурманскому делу училась.

Ровно через девять дней Марина вышла из тайги недалеко от поселка Керби, точно к тому месту, где приземлился самолет «Родина».

Раскова, Гризодубова, Осипенко вернулись в Москву поездом. Их встречали, как настоящих героев. Мы были счастливы, что все закончилось благополучно. Никто не скрывал слез радости и восторга. Казалось, радость будет вечной, но…

Как-то вдруг сломалась, рухнула мирная жизнь. Страшное слово «война» бесцеремонно вторглось в нашу речь. Голубое небо, которое мы так любили, превратилось в грохочущее от рева самолетов, смятое, вздыбленное, огненное пространство.

С первых же дней войны мы все стали рваться на фронт. А Марина Раскова предложила создать женские авиационные части из летчиц Осавиахима и пилотов Гражданского Воздушного флота. В ЦК партии предложение обсуждали до осени. Наконец, решение о создании женского полка легких ночных бомбардировщиков было принято, а командовать им поручили Марине Расковой и Евдокии Бершанской. Никто и не подозревал, что через несколько месяцев женский полк будет наводить на немцев парализующий страх.

А секрет наш был простым. Мы летали на маленьких самолетах У-2 «уточках», как мы их любовно называли. Так вот эти «уточки» летали туда, куда было невозможно пробиться тяжелым бомбардировщикам. Мы научились летать с выключенными моторами на бреющем полете низко над землей. Появление наших самолетов было всегда неожиданным. Поэтому-то немцы нас и окрестили «Ночными ведьмами». Жаль только, Марина не порадовалась за нас…

Мария Николаевна замолчала, вспомнив, как ей было невыносимо больно, когда 12 января 1943 года хоронили Марину Раскову.

– Это противоестественно, неправильно, непоправимо, – твердила она, размазывая по лицу слезы.

Самолет, на котором летел экипаж командира женского Таманского полка ночных бомбардировщиков, майора Марины Расковой попал в сложные, тяжелейшие метеоусловия и потерпел катастрофу. Погибли все…

В день вылета Марина отослала маме и дочке письмо: «Дорогие мои, мамочка и Танюрочка… Посылаю вам привет и тысячу поцелуев… Все у нас в порядке, обо мне не беспокойтесь. Посылаю тебе ключи от нашей квартиры, которые улетели вместе со мной в моем кармане. Будьте умницы, мои дорогие, берегите здоровье… Целую вас, мои любимые…»

– Мои любимые, – вслух повторила Мария Николаевна и, словно очнувшись от воспоминаний, спросила:

– А ты мне о себе рассказывать будешь?

– Буду, обязательно буду, – сказала Оля. – Только потом, когда вы все расскажете о себе. Вы столько видели, столько пережили, столько можете поведать, что я должна превратиться в слух и не дышать. Я еще тогда, пять лет назад, должна была расспросить вас обо всем, а я начала вам щебетать про свою любовь, про свои невзгоды…

– Правильно сделала, что начала щебетать, – прервала ее Мария Николаевна. – Откуда же тебе было знать, что я военная летчица – авиатрисса, инструктор, командир звена «Ночных ведьм». Вот когда я тебе все о себе расскажу, а ты потом мимо меня пройдешь, это будет скверно…

– Ни за что не пройду, – замотала головой Оля.

– Верю, – сказала Мария Николаевна. – Я тебе сразу поверила, когда ты мне в плечо уткнулась. Были в этом жесте растерянность, мольба о помощи, беззащитность. Ты плакала а я вспоминала, как однажды мне так же уткнулся в плечо мой однокашник по Батайской школе пилотов – Анатолий, Толя Попов – наш первый красавец, по которому сохли все девчата. Мы были молодые, веселые, бесшабашные смеялись, песни пели, планы строили грандиозные, но… – она вздохнула. – К сожалению, война все залила кроваво-красным огнем, исковеркала людские судьбы, надломила даже самых сильных и смелых… Люди плакали и не стеснялись своих слез… Такое страшное время было.

С Толей Поповым мы встретились уже на Белорусском фронте. Шло стремительное наступление на Минск. Нашим полкам была дана задача искать разрозненные группировки немцев. На лесной поляне собралось сразу несколько мужских и женских летных полков. Мы все сроднились за это время. Знали друг о друге почти все, принимали живое участие в радостях и бедах. Читали одну на всех книгу Белинского… Она, к сожалению, сгорела в одном из самолетов… Но мы больше горевали не о книге, а о молодом пилоте, который не смог её прочесть…

Этот мальчишка погиб совершенно нелепо. Он вылетел на поиски немцев, перелетел речушку, находившуюся прямо за нашим леском, и попал под одиночный немецкий обстрел. Горящий самолет медленно опустился на берег реки. Штурману удалось выбраться из горящего самолета и передать сообщение командиру эскадрильи Анатолию Попову.

Толя незамедлительно помчался к месту трагедии, но ни пилота, ни самолет спасти ему не удалось.

Обратно Анатолий шел медленно, не разбирая дороги, размышляя о нелепости случившегося. Он был против этого вылета, но не смог переубедить командира полка, не смог настоять на отмене приказа. Он жалел юного пилота, который и в полку-то побыл всего несколько месяцев.

– Не уберегли парня. Не уберегли, – твердил Анатолий. – Скорей бы конец войне… Скорей бы…

Думы его были такими тягостными, что он не сразу сообразил, куда идет. А шел он прямо на нас с девчатами. Мы дружно крикнули ему:

– Здравствуйте, товарищ майор!

Он поднял глаза, долго-долго блуждал взглядом по нашим лицам, а потом удивленно проговорил:

– Маша? Тепикина? Что ты здесь делаешь?

– То же, что и ты, – засмеялась я. – Я командир звена «Ночных ведьм».

– Маша, милая, как я рад тебя видеть. Ты себе даже представить не можешь, как я рад этой встрече, – он схватил меня за руки и начал трясти так, что я думала он мне их оторвет.

– Да тише ты, медведь! – воскликнула я. Толя порывисто обнял меня и, уткнувшись в плечо, заплакал. Это были слезы ребенка, который наконец-то может излить всю свою боль, обиду, отчаяние, поняв, что его выслушают и поддержат. Он плакал, а я молча гладила его по голове и думала:

– Как странно порой складывается наша жизнь. Там, в летной школе, Толя даже не подозревал, что я была в него влюблена. Он ни на кого не обращал внимания, потому что был увлечен своей будущей женой, молоденькой, милой учительницей Танечкой…

Но так вышло, что милая Танечка не захотела долго ждать возвращения Анатолия с войны. Решив, что муж может погибнуть в одном из сражений, а ей будет очень трудно одной растить дочь, Татьяна ответила взаимностью на ухаживания молоденького капитана.

Толина мама все знала, но ничего не писала сыну, не хотела его расстраивать. Толя воевал, веря в любовь и преданность своей Танечки. Он ее безумно любил и старался найти любую возможность, чтобы повидаться.

Такая возможность появилась у Толи только в 1942 году. После освобождения Калинина он сумел выхлопотать себе трехдневный отпуск и помчался в Нальчик, где жили мама, жена и дочь. Мама сказала ему, что Татьяна с дочкой переехали в другой поселок… Скрыла она от Толи, что жена его сбежала с капитаном подальше от завистливых глаз да злых языков. Надоело ей слушать упреки в том, что она при живом муже, который защищает родину, с тыловой крысой развлекается.

Ничего не подозревающий Толя вбежал в новый Танин дом и замер, увидев на стуле капитанский китель.

– Я был убит. Нет, я был смертельно ранен блуждающим по телу осколком. Мне показалось, что вся кровь отлила к ногам, сделав их чугунными, – признался он мне. – Не знаю сколько времени я простоял молчаливым чугунным солдатиком, совершенно нелепым в этой невоенной обстановке чужого семейного уюта. Я не произнес ни слова. Нам не надо было ничего говорить. Нам не следовало ни о чем говорить…

Татьяна долго смотрела на меня огромными, полными слез глазами, а потом медленно опустилась на стул и, зажав рот двумя руками, начала мотать головой. Я неотрывно смотрел на нее и неспешно вытаскивал содержимое из своих карманов.

Потом поставил на стол вещмешок с продуктами, резко развернулся и пошел прочь. Боковым зрением я видел, как Татьяна зажала уши, ожидая, что я громко хлопну дверью. Но я прикрыл ее тихо-тихо, словно боясь потревожить, спугнуть невоенное счастье.

Вот так драматично закончился мой довоенный фильм с названием «Моя дорогая учительница». Я вернулся на фронт и начал искать смерти. Я искал ее с каким-то остервенением. А она обходила меня стороной, пугаясь моего упорства. Вот и сегодня погибнуть должен был я, я, а не этот пацан… Не Василий… Ах, Господи, что же это за наказание нам такое послано? – воскликнул Толя. Вытер слёзы. – Прости. Прости меня, Маша, за слабость. Просто ты показалась мне такой родной-родной. Я всю жизнь мечтал жениться на учительнице, а теперь понял, что мне нужна сильная, волевая женщина, способная на самопожертвование… А значит она должна быть настоящей «Ночной ведьмой», – улыбнулся. – Спасибо тебе, Маша Тепикина, товарищ мой дорогой. Ты помогла мне понять, что жизнь продолжается, что не все так плохо. Да и войне скоро конец. Вон как немцы бегут. Значит, поживем еще, дорогая Мария Николаевна? Наверное, наша с тобой встреча была запланирована заранее там, на небесах. Встреча наша нужна была и тебе, и мне. И, если твое сердце свободно, то я готов…

– Вот война закончится, тогда и поговорим, товарищ майор, – сказала я строго.

– Молодец! – он пожал мне руку. Мы обменялись адресами и разлетелись в разные стороны.

Тогда, в нашу первую встречу, я ему не сказала, что до войны работала учительницей. Мне не было еще и пятнадцати, а я уже вела уроки русского языка в начальных классах. В 1934 году меня даже назначили инспектором по ликвидации неграмотности.

А в 1935 году я поступила в Свердловский педагогический институт на учителя математики. Наша студенческая жизнь была насыщенной и интересной. Мы занимались спортом, участвовали в художественной самодеятельности, устраивали литературные диспуты и вечера. Каждое утро веселая студенческая братия устремлялась по набережной от общежития к институту, а вечером в обратную сторону. Однажды в наш многоголосый студенческий поток влился учитель физкультуры и громко выкрикнул:

– В Батайской школе летчиков объявлен дополнительный набор! Берут не только ребят, но и девчат! Свои силы должны испытать самые спортивно подготовленные, то есть все!

Поток на миг замер, а потом начал нарастать шепоток удивления, восторга, возмущения и еще каких-то эмоций.

– Маша Тепикина, поезжай, – крепко сжав мою руку, попросил физрук. – У тебя обязательно получится, я уверен.

– Да нет, я не пройду по здоровью, – отмахнулась я. – Какая из меня летчица, Владимир Васильевич?

– Самая замечательная летчица получится, вот увидишь.

– Нет, не поеду, у меня сердечко пошаливает.

– Влюбилась, небось, вот и пошаливает. Не дури, Мария, второй такой возможности не будет. Попробуй, – настаивал он. – Самое главное пройти медицинскую комиссию. А за экзамены по русскому и математике я даже не переживаю. Ты же у нас одна из лучших в институте и по всесоюзному диктанту четверку получила. Надо ехать, Маша. Будешь ты у нас летчицей – авиатриссой! Это же фантастика! Ну, соглашайся.

Я живо представила летящий в небе самолет, себя за штурвалом, и решила поехать в летную школу.

Из института меня, конечно, не отпускали. В деканате меня долго уговаривали, упрашивали и даже приказывали остаться, но я была непреклонна. Наконец руководство института сдалось, и я отправилась в Батайск.

Так в 1936 году начался новый этап моей жизни – летная школа. Три с половиной года мы скрупулезно изучали устройство самолетов У-2 и П-5, постигали азы самолетовождения, прыгали с парашютом. После летной школы я получила направление в Семипалатинск. Вышла замуж за летчика.

Мы с мужем летали в одной эскадрилье, развозили почту и легкие грузы по трассе Семипалатинск, Павлодар, Лебяжье, Иртышск вдоль Иртыша.

Однажды повезла я почту в Усть-Каменногорск. Туда добралась благополучно. Дозаправляться не стала, уж очень домой торопилась. Лечу обратно вдоль реки Иртыш и чувствую, что скорость начинает падать. С чего бы это? Все приборы в норме, горючее есть, а скорость гаснет. Смотрю вперед, а над Семипалатинском высоченный столб песка стоит. Началась песчаная буря.

Поднялся такой сильный ветер, что я минут двадцать висела над рекой, не в силах перелететь ее. Запас топлива таял на глазах, а буря и не думала заканчиваться. Тогда я приняла решение садиться на запасной, санитарный аэродром, отругав себя за то, что не дозаправилась. Только я повернула к санитарному аэродрому, вихрь сместился в сторону, словно ожидал моего решения, испытывал меня на прочность.

Я моментально изменила траекторию полета, воспользовалась переменой ветра, чтобы сесть на базовый аэродром. Приземлилась благополучно, зарулила на свою стоянку, и винт заглох. Топливо было израсходовано полностью.