Елена Долгопят
Хроники забытых сновидений
Черный Петр дает уйти вору.
Музыкант Гия дает уйти времени.
У человека есть предназначение?
И в чем оно?
27 октября 2009
«Седьмая встреча» (выдуманный мной эпизод сериала «Доктор Хаус»).
Хаус берет в магазине пиво, чипсы, арахисовое масло, хлеб. Бросает все в тележку для покупок.
Женщина (пусть ее играет приглашенная звезда Эмма Т.) степенно загружает в свою тележку молоко, торт, шоколад, туалетную бумагу…
Две тележки едут в узком проходе навстречу друг другу.
Хаус сдвигает свою, чтобы дама проехала свободно. Но дама, завидев его и рассмотрев, останавливается (тележка толкает тележку) и восклицает:
– Майкл! Зачем ты взял тележку? Нам что, одной не хватит?
– Что? – изумляется Хаус.
Она вдруг начинает перекладывать покупки Хауса в свою тележку. Он наблюдает с возрастающим любопытством. Женщина явно не в себе. Дождавшись, когда дама закончит, Хаус спокойно забирает свои покупки из ее тележки и – перекладывает в свою.
– Майкл, что с тобой? – пугается дама.
– Ничего, – отвечает Хаус.
– Что ты делаешь?
– Хочу оплатить покупки.
– Каким образом?
– Наверное, суну кассирше кредитку. Пистолет я забыл дома.
Женщина качает головой:
– Твоя кредитка у меня, Майкл.
– Да? – говорит он и смотрит на нее все с тем же холодным любопытством.
Хаус толкает тележку к кассе, женщина со своей тележкой растерянно спешит за ним.
С тревогой женщина следит, как кассирша сканирует штрихкоды с покупок Хауса (аппарат пикает очень тревожно), как берет его кредитку (женщина даже на цыпочки становится в этот момент).
Хаус проходит кассу. Женщина бросает свою тележку и бежит за ним. Нагоняет, хватает за руку:
– Майкл! Майкл! Это же я, Дженни! Почему ты меня игнорируешь? Что я сделала тебе плохого?
Посетители оглядываются на шум. У женщины истерика. Она падает.
И, разумеется, оказывается в тихой палате со стеклянными стенами (все-таки фантастическая находка, эти стеклянные стены).
Кэмерон (да простят меня любители новой команды, но у меня действует старая, так как К. посадили в тюрьму за мошенничество, Т. уехал на Аляску, а Тринадцатая вылечилась и ушла работать моделью)… В общем, старушка Кэм говорит, что у пациентки психическое заболевание. Дама никак не может осознать, что ее муж Майкл умер, и время от времени «видит» его в ком-то. Причем, как ни странно, внешность не имеет значения. Шесть самых разных мужчин она принимала за своего мужа, разговаривала с ними как со своим мужем. Хаус оказался седьмым. Кроме того, у бедной женщины еще целый букет физических недугов, ее состояние ухудшается, но что именно с ней происходит, непонятно, данные противоречат друг другу.
Команда проводит тесты, Хаус относится к этому несколько отстраненно. Состояние больной тем временем резко ухудшается, и все диагностические идеи ведут в тупик. Кэм злится на Хауса, что он не участвует в диагностике.
Хаус отсылает команду проводить очередные лабораторные исследования. Оставшись один, о чем-то думает, что-то про себя решает. И не то чтобы решив, но решившись, выходит из кабинета.
Он подходит к палате, смотрит на лежащую за стеклянной стеной пациентку и – открывает стеклянную дверь.
Хаус входит в палату, садится рядом с пациенткой, смотрит на нее, спящую, трогает за плечо. Женщина просыпается, смотрит на него тревожно. Вдруг тревога ее отпускает. Она говорит с облегчением:
– Майкл, это ты, привет.
– Привет, – отвечает Хаус.
– Как ты?
– Нормально.
Она рассматривает Хауса.
– У тебя усталый вид, Майкл. Тебе надо отдохнуть. Я вылечусь, и мы обязательно съездим в Европу… Ты же всегда мечтал в Европе побывать.
– Лететь долго. (Хаус отвечает осторожно, боясь попасть не в тон, сказать что-то такое, что встревожит женщину, разрушит ее иллюзию, – он хочет эту иллюзию сохранить…)
День за днем он играет роль Майкла. Иногда возникают каверзные ситуации: речь заходит о работе Майкла, а Хаус понятия не имеет, кем работал этот Майкл, Форману и Чейзу приходится узнавать.
И Кэм, и Кадди возмущены поведением Хауса:
– Человек умирает, а ты проводишь над ним психологические эксперименты, эгоист, засранец, для тебя люди – пешки!
– Идиотки, – отвечает им Хаус (может он сказать женщине «идиотка»? – я не помню). В общем, он говорит, что просто успокаивает пациентку, снимает душевное напряжение, смятение, ведь именно это смятение воздействует на ее физическое состояние, путает симптомы… (С медицинской точки зрения всё туфта – сорри.)
Как бы то ни было, пациентка действительно успокаивается, картина проясняется, и диагноз удается поставить. Он оказывается убийственным. Увы, женщина обречена. И осталось ей совсем недолго.
Странно, что Хаус продолжает ходить к ней. Она говорит с ним как с Майклом. И он ей отвечает как Майкл. Болтают о всякой всячине, о том, как познакомились, о том, как Майкл подрался из-за нее… Женщина умирает в полной уверенности, что это муж держит ее за руку.
Занавес. Все рыдают. Кэм уверена, что Хаус совершил жертвенный подвиг, говорит ему, что тронута чрезвычайно… Но Хаус охлаждает ее пыл. Он объясняет, что ему просто было любопытно пожить жизнью другого человека. Ведь каждому дана только его жизнь, а тут такая возможность побыть кем-то другим, отдохнуть от себя любимого.
Кэм возмущена таким цинизмом.
– Я пережил смерть жены, – говорит Хаус, – а у тебя ни слова сочувствия. Какой эгоизм.
Титры и музыка.
29 октября 2009
Сухая трава, сухой воздух, далекие горы. Ливень. Пирамидальные тополя.
Нет ничего, что бы могло меня туда вернуть. Да я и не хочу.
По чему я хоть немного скучаю? По черному винограду? Он рос во дворе. По черешне? По твердым и сладким яблокам? По внезапному ливню? По деревянному столу под черным небом? По треску цикад? Или это кузнечики стрекотали в траве? – а мне казалось, что трава горит и не сгорает.
По чему я скучаю? По стуку плашек домино в беседке возле гаражей? По себе двенадцатилетней?
По самой себе – всего меньше. Нет, нет и нет.
Ни по чему я не скучаю, все, что было, при мне и осталось. Я оживляю картинку, это легко. Я вспоминаю мальчика с коричневыми от загара руками. Он говорит, что ловит ящериц в горах. Мы сидим в комнате и пьем компот. Родители на работе. У нас впереди куча времени, целая жизнь.
Олеша – человек, который без часов знал, сколько времени.
Человек-часы или человек-время?
22 ноября 2009
Роберто Росселлини с 1960‑х годов стал работать в основном на ТВ.
В аннотации к фильму «Германия, год нулевой» сказано, что Росселлини ушел на ТВ, так как «кино, по его мнению, утратило всякое чувство реальности».
«Германия, год нулевой» вышел в 1948 году, значит, снимали его в 1946–1947‑м. В разрушенном Берлине. Разрушенном, впрочем, не до конца, не до основания. В развалинах живут люди и пытаются жить, как люди.
(Мой отец родом из Бердичева, его отец, мой дед, погиб под Харьковом, точнее пропал без вести; его мать, моя бабушка, с четырьмя детьми бежала в Среднюю Азию, эшелон бомбили, старший сын потерялся, после войны нашелся. Ничего экстраординарного во всех этих событиях нет. Типичная история. Я ее так, к слову, рассказываю, к слову о том, что в Бердичеве не осталось ни одного целого строения, все было сметено.)
И самое страшное в Берлине не развалины, это только поначалу кажется, что это самое страшное. Невыносимо жить в чужом доме, полуразрушенном, на птичьих правах, впроголодь, с больным отцом на руках, с братом, скрывающимся от властей. Но нет, самое страшное не это. Самое страшное то, что происходит у людей в голове. Идеи – вот что главное. Идеи, которые управляют людьми. «Чувство реальности».
Я сюжет не буду пересказывать. Если кто не видел, очень советую посмотреть. Антифашистское кино. Такой, кажется, обладает этот фильм силой, что может остановить войну. Остановить время и начать все с начала. С нуля.
Но нет. Почему-то – нет.
Чувство реальности. Разве ТВ его не утратило? Разве литература имеет к реальности хотя бы какое-то отношение?
Реальность ускользает сквозь пальцы не как песок даже, но как что-то совершенно неуловимое, что-то вроде воздуха.
22 декабря 2009
Если помните, действие в фильме «Гараж» развивается в помещении. В замкнутом пространстве. Почему-то мне это мешало, когда я видела фильм впервые. Я буквально чувствовала замкнутость. Мне безумно хотелось, чтобы действие вырвалось за стены здания. Свежего воздуха хотелось, неба. Я почти задыхалась.
В сериале «Хаус» действие в основном также замкнуто в помещении. И когда герой выходит на воздух, в открытое пространство, становится легче дышать. Порой больница воспринимается как тюрьма, и хочется, чтобы герой ее покинул.
В фильме «Догвилль» герои существуют в условном мире. Нет ни городка, ни домов, ни стен, ни гор. Все только обозначено, задано. Место действия (условие существования) – сценическая площадка. То есть в конечном счете тоже замкнутое пространство. Но, как ни странно, этой замкнутости не чувствуется. Дело в том, что я, как зритель, принимаю условия игры режиссера. И буквально вижу горы. Которых на самом деле нет, а есть камни на сцене.
Что там говорить, когда я смотрю на реальное вроде бы небо в «Хаусе» или в очень неплохом фильме «Коктебель», я ведь тоже всего лишь принимаю условия игры. Никакого неба на самом деле нет. На самом деле я сижу в комнате и смотрю в экран телевизора. Воображения достаточно, оказывается.
У меня нет клаустрофобии. Я не боюсь спускаться в метро. Не боюсь лифта. Так что, по-видимому, замкнутое пространство в больших дозах подавляет и здорового человека. И объясняется это, наверно, просто. Страхом смерти. Замкнутое пространство – это склеп, могила. Это особенно верно, если знаешь, что неба уже не будет.
Быть заживо погребенным – ужас Гоголя. Кажется, сбывшийся. Герой одного из рассказов Эдгара По боится того же. По и Гоголь родились в один год, 1809‑й. По умер в 1849‑м, Гоголь – в 1852‑м, на три года дольше видел небо. Или уже не видел.
14 февраля 2010
Я не знаю почему, но тема двойников – это моя тема. Она мне как будто на роду написана.
Каждый второй рассказ так или иначе с ней связан.
Надо заметить, что в моих фантазиях речь не идет о расщеплении личности на добрую и злую составляющие, как в «Джекилле и Хайде» Стивенсона или в «Скандале» современного японского писателя Сюсаку Эндо. У меня – расщепление судьбы, а не личности. Другой вариант жизни того же самого человека. И, конечно, это ближе к «Саду расходящихся тропок». К Борхесу.
Другое дело, что перемена судьбы – это тоже перемена личности в своем роде.
Разве нет?
Разве да?
Но больше я люблю не Борхеса, а другого мастера раздвоений и отражений, чаще всего перевернутых, обратных и необратимых. Эдгара Аллана По.
И самый завораживающий рассказ – это, конечно, «Вильям Вильсон».
Действие разворачивается в Англии. Видимо, Америка для такого рода истории не годилась. Нужна была фантастическая древность, древность рода, домов, деревьев, тумана, сумрака. Древность как вечность.
В пансионе, где учится Вильям Вильсон, появляется новый ученик. Зовут его ровно так же – Вильям Вильсон. И родились оба Вильяма Вильсона в один день – 19 января 1813 года. Кстати, автор рассказа тоже родился 19 января, но года 1809‑го.
Новый ученик ни в чем не уступает герою. Он даже подвергает сомнению его суждения. Он становится его соперником. И вот какие вызывает в герое (он же рассказчик) чувства: «…доля раздражительной враждебности, которая еще не стала ненавистью, доля уважения, большая доля почтения, немало страха и бездна тревожного любопытства».
Всего помаленьку и помножку, но тревожного любопытства – бездна.
Отражение Вильсона – его близнец, его точная копия.
У Вильяма Вильсона была возможность увидеть себя со стороны, в большом зеркале. Увидеть и ужаснуться – самому себе.
Вильям Вильсон убил своего двойника.
«Мною ты был жив» – так сказал умирающий.
Пересказывать бессмысленно.
В моем сознании этот рассказ По перекликается с «Выстрелом» Пушкина.
Сильвио отложил выстрел. Отложенный выстрел – это как возможность выбора другой судьбы. В самом деле! На дуэль Сильвио вызвал своего двойника – соперника, точно такого же повесу, как он.
Но выстрел отложен, и точно такой же становится совсем другим. Он как бы оставляет Сильвио на развилке и идет другой дорогой.
Другого Сильвио не убивает, хотя всю жизнь положил на точный выстрел! Но другой оказался ему не нужен.
Повесть Пушкина написана в 1830 году. Рассказ По опубликован в 1839‑м. Можно добавить, что «Вильям Вильсон» основан на рассказе Вашингтона Ирвинга и вообще европейский романтизм. Что у всего и всех есть предшественники и корни.
Не мы первые живем на этой земле, были и до нас люди. Но что-то мы видим и свое в вечных сюжетах. Свое собственное в них отражение. Свое лицо.
26 февраля 2010
Книга не живет сама по себе, в безвоздушном пространстве.
К примеру, Гайдар, «Чук и Гек».
Это значит поздний вечер, я дома одна, родители на работе, книга освещена желтоватым светом настольной лампы, окно не занавешено, в черном стекле мое отражение, а на белой странице с почти что живыми буквами – капля варенья. Скорей всего, брусничного. Я таскала варенье из банки.
Я отлично помню и Чука, и Гека, и всю их историю. Но эта история как будто отчасти и мной сочинена: в ней черное окно, сладкие пальцы и темные углы в квартире.
Кстати, также в одиночестве под настольной лампой я читала истории о Шерлоке Холмсе. И без того одиночества, и без той лампы их невозможно перечитывать – это уже другие истории, гораздо более пресные. Мои, с темными углами, были страшные, настоящие, а эти – как будто картонные.
Обстоятельства – великая вещь!
Диккенса, «Пиквикский клуб», я читала зимой у бабушки, прямо перед печкой. Дрова прогорали, бабушка приоткрывала дверцу и разбивала их кочергой. Сыпались красные искры, было тепло у печки, а за черными окнами стоял зимний сад. Другой Диккенс мне и не нужен, ей-богу.
В первый раз я читала «Войну и мир» в шестнадцать, летом, у бабушки. Приходила подружка, я откладывала книгу, мы болтали, роман перемежался ее историями, смешивался с горьковатым вкусом лесной земляники, с вопросами, куда я решила все-таки поступать и пойти ли вечером в клуб им. Ленина в кино. Долгие летние вечера. Когда убили Петю Ростова, я спряталась ото всех в сарай и там ревела.
Я перечитывала «Войну и мир» несколько раз, чаще всего кусками. В последний раз в больнице, от корки до корки. Тусклый, бледный свет. Больничные разговоры. Иконка над столом дежурной медсестры. Очередь за уколами. И совсем другой роман. В огромных окнах были огромные щели. Мы их затыкали газетами, но дуло все равно. Так вот, в тексте романа как будто появился этот ночной воздух из щелей, из космоса морозной ночи. Примерно так.
Post Scriptum
Я когда-то готовила публикацию писем Гладкова (по его пьесе «Давным-давно» Рязанов снял фильм, наверно, все помнят). Гладков (он, кстати, мой земляк, из Мурома) вспоминал, что мать читала ему «Войну и мир» в детстве вслух. И он помнил роман как что-то реально пережитое, видел краски, слышал звуки и запахи. И мне думается, это ощущение романа помогло ему написать пьесу.
18 марта 2011
Как делается кино (глазами волка)
Начало этой истории – в 1993 году. Я заканчивала ВГИК и уже написала дипломный сценарий. Образовалась пустота, которая всегда образуется, когда завершаешь работу, когда она тебя отпускает, и ты остаешься как будто сиротой, не знаешь, куда себя деть, чем занять. Звонишь людям, которым сто лет не звонила, и говоришь, давай встретимся. Бродишь по городу, как после болезни, город кажется новым, а ты в нем – бессмысленной и ненужной. Читаешь книги и не можешь сосредоточиться. Вдруг приходит в голову мысль: а что, если. Что, если идет снег, человек сидит в доме, ночь, дом деревянный, с печкой, как у нас в Муроме, дрова прогорают и потрескивают, сыплются красные искры на жестяной лист под приоткрытой дверцей. Старый дом, огонь, печь, кошка, старик, метель метет. И это будущее, и космические корабли стали обыденностью.
Вот с этого началась история, с этой буквально сцены, и вышел в конце концов текст, фантастика и триллер, всё вместе. Текст я показала друзьям, они одобрили.
Я защитила диплом, поработала на съемках телепередачи про инвалидов, устроилась в Музей, напечатала в «Юности» рассказы, затем рассказ, затем еще рассказ, вспомнила про сочиненную во ВГИКе фантастику, достала, перечитала – а что, подумала, ничего, отнесла в ту же «Юность», и они напечатали. И это уже был, дай Бог памяти, 1997 год. Как бежит время! Я подарила журнал даме, которая заведовала Центральной сценарной студией, я думала, что вполне можно сделать из этого рассказа кино, хотя и не так просто это, как может показаться на первый взгляд.
Прошло года три. Я работала в Музее, в дверь постучали, и в комнату вошел молодой человек с чудесной рыжей шевелюрой. Он сказал, что хочет купить у меня этот рассказ. В смысле – права на экранизацию этого рассказа. И готов заплатить мне 10 тысяч баксов. Но не прямо сейчас, а когда найдет деньги на постановку. Он был очень-очень молодой, с розовыми пухлыми щеками.
– Удивительно, – сказала я, – откуда вы вообще про этот рассказ знаете.
Оказалось, что он сын заведующей сценарной студии, что подаренный мной журнал попал прямиком в его руки, что рассказ его зацепил, что он перечитывал его много раз и давным-давно мечтает снять по нему фильм.
Я растаяла.
Договор был маленький, уместился на страничку или на полторы. Я его подписала не глядя. Молодой человек исчез.
Он появился года через два. Сказал, что вместо кино решил заняться политикой и потому передал права на мой рассказ другим людям. Молодая женщина и молодой мужчина, с которыми он меня тут же познакомил, сказали, что уже нашли режиссера, что рассказ гениальный и им даже непонятно, как он пришел мне в голову. Прямо так и сказали:
– Непонятно, как он пришел вам в голову.
– Не знаю.
– А не желаете сами написать сценарий? – спросили они. – Но только надо переменить финал, он у вас пессимистичный, а надо, чтобы был оптимистичный.
Я сказала, что финал оптимальный. Что в каком-то смысле он даже оптимистичный. Потому что он лучший из всех возможных вариантов, которые только можно представить.
– Нет, финал надо переделать.
– Не согласна.
– Ну что ж. Думаю, мы найдем сценариста.
Они ушли, я расстроилась. Нашла дома договор, перечитала, поняла, что все права у них и будет большая удача, если они заплатят хотя бы что-нибудь.
Про финал попробую объяснить.
Главный герой, семнадцатилетний мальчик, был поэт. Стихов он не писал и даже читать их не любил, он был поэт по мироощущению. Поэт в моем тогдашнем понимании. Он был настолько чуток к миру, к состоянию мира, что предвидел смерть. Его невозможно было убить, невозможно было застать врасплох, он уклонялся от пули. Но выходило так, что вместо мальчика погибал другой человек. Мальчик уклонялся от пули, но пуля убивала другого. Не одного, многих, – на мальчика охотились, так уж развивался сюжет. И решено было – на самом высшем уровне, – что мальчика нужно убить, чтобы предотвратить гибель других. Чтобы предотвратить саму возможность их гибели. Потому что назревала паника.
Но как убить того, кого убить невозможно?
Старик, который слушал метель, нашел выход. Мальчика отправили в космическом корабле в далекое путешествие. Он вернется лет через десять, но на Земле пройдет пять сотен лет. И пусть с ним в будущем разбираются. После нас – хоть потоп.
Примерно так.
Прошла пара лет (на Земле). Я получила письмо по электронной почте: «Здравствуйте, Елена, мы нашли деньги, режиссер уже написал сценарий, скоро съемки, не могли бы Вы прочитать сценарий, сказать свое мнение».
К письму был приложен сценарий. В двадцать страниц.
Двадцать страниц, из-за которых я потеряла сон и едва не схватила инфаркт или инсульт.
Я много чего написала в ответ. И что двадцать убогих страниц – это двадцать минут действия – в лучшем случае. И что это самый дерьмовый сценарий из всех возможных. И что герой не может остаться в живых в финале. В живых и на Земле. Либо в живых и далеко от Земли. Либо на Земле и мертвый. Иначе – история теряет всякий смысл. Просто не нужна.
Ответа не было.
Через год они появились, молодая женщина и молодой мужчина. Сказали, что съемки должны начаться через четыре дня. Но сценария у них нет. И если я не напишу сценарий за эти четыре дня, они просто не знают, что делать.
Но договор, но деньги?
Обязательно! И договор! И деньги! Но сценарий. Сначала – сценарий.
Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что легко переделать рассказ в сценарий. Даже если в рассказе все очень зримо описано. Эта «зримость» достигается чисто литературными средствами. В кино литературные средства не очень-то работают. Надо придумать действие, которое передавало бы то, что рождается сочетанием слов. Или не надо. Возможно, нужно ввести нового героя. Или новый сюжетный поворот. И при этом не потерять смысл истории. Постараться его донести чисто драматургическими средствами. И чтобы старик так же смотрел на огонь, как в рассказе, и так же сыпались бы на жестяной лист красные искры. И маленькая девочка стояла бы точно так же на картофельном поле, как стоит она в рассказе. И чтобы невозможно было не поверить, что так оно все и было на самом деле. В альтернативной реальности.
Я написала сценарий. За четыре дня. Сейчас бы не рискнула перечитать.
Написала, отправила.
Ответа не было.
Примерно через год…
На самом деле, это смешно.
Жизнь – смешная штука. Хотя и смахивает на плохую литературу.
Примерно через год они позвонили и сказали, что фильм в принципе готов. Режиссера, правда, они выгнали, он снял одну только сцену, а все остальное доснимал лично он, продюсер. Они же были продюсеры, этот молодой человек и эта молодая женщина.
Завтра у них начинается озвучка. Ночные смены. И было бы классно, если бы я приехала. Потому что там понадобится моя помощь как сценариста.
Я спросила про деньги.
– Да-да, – они сказали.
– И за сценарий?
– Конечно.
Актеры были неплохими, Тихонов, Филозов, Санаева. Фильм – ужасным. От сценария остались ошметки. Какие-то куски моих диалогов вдруг звучали. Перемежались невнятным бредом. Финал был, конечно, оптимистичным. Радостным и бессмысленным. Просто тупым.
Надо сказать, что услышать, как актеры произносят придуманные тобой слова, это очень круто. И странно. И страшно. И те вроде бы слова, но звучат иначе. И меняется смысл. Иногда к лучшему. Актеры живут чужой жизнью. Они вдыхают жизнь в придуманных героев. Порой в плохо придуманных. Удивительные, волшебные существа.
Выяснилось, что переозвучивать надо практически весь фильм. Настолько плохо записали звук. Дело происходило по ночам на студии имени Горького, которая тогда очень походила на зону из «Сталкера».
На экране идет сцена, актер стоит за стеклянной стеной в наушниках, он говорит то, что произносит в данный момент его персонаж. Говорит в том же ритме, с теми же паузами и придыханиями, так, чтобы записанная фраза «легла» персонажу в губы. Процесс долгий и утомительный. Особенно на старой технике.
Но ведь не только затем, чтобы поручкаться с самим Штирлицем, меня туда позвали?
Дело в том, что режиссер (он же продюсер) снял несколько сцен, как бы это сказать, сам не зная о чем. Мальчишки куда-то идут. Куда? Зачем? Неизвестно. Режиссер не знает. Лезут через забор. О чем-то говорят. Вроде бы спорят. Лезут в подвал. Для чего? Кому нужна эта сцена? Отвратительно снятая, бессмысленная, пустая.
– Придумайте им реплики, – говорит режиссер. – Придумайте, куда они лезут и зачем. Эта сцена должна быть в фильме.
Актеры со своими родителями уже в студии, надо писать срочно. Так что я беру ручку и пишу. Они встают к микрофону и говорят мои слова с бумажки. Что-то более или менее ясно становится с этой сценой. Правда, лучше она от этого не становится.
Иногда актеру не удается выговорить слово. И я придумываю новое взамен.
Какой там огонь, какие искры, какая метель! Хоть что-то выстроить.
После смены меня ждет серая «Волга». Водитель-чеченец везет меня домой по Ярославскому шоссе. Шоссе ночное, свободное, мы летим, как во сне, водитель рассказывает, что сегодня подвозил Штирлица, рассказывает о жене и детях. Мы проскакиваем поворот на поселок.
– А что? – смеется водитель. – Рванули до Ярославля?
– Рванули.
Мы пятимся по Ярославке до поворота, он подвозит меня к подъезду.
Удивительно, но деньги мне заплатили. Правда, не за сценарий. За рассказ, за право экранизации. Компьютер, на котором я пишу сейчас этот текст, куплен именно на эти деньги. И за границу я съездила на эти деньги и жила потом на остатки.
Но это еще не конец истории.
Примерно год назад мне написал в личку один из моих виртуальных френдов.
«Вы знаете, – написал он, – а я ведь тот самый человек, который пришел к Вам когда-то покупать рассказ. Я теперь живу в Израиле. И не занимаюсь политикой. А не могли бы Вы выслать мне текст этого рассказа? Очень надо».
Примерно такое письмо.
Рассказ я выслала.
Виртуальный френд испарился.
11 мая 2011
Вообще, конечно, совершенно непонятно, куда все это исчезает. Жизнь. Была – и нету.
Не умещается в голове. Куда?
Вчерашний день, где ты, ау?
Нет, правда, что остается от вчерашнего дня? Запись в дневнике? Может быть. Конфетная бумажка? Автобусный билет? Огрызок от яблока? Растаявший снег? Выпитый чай? Усталость? Вы помните, что было вчера? Я – с трудом. Электричка, работа, за обедом чего-то говорили. Да, придумала, как сделать сцену, завтра попробую записать. И то спасибо.
Но день, вчерашний день, он был велик и полон смысла, и были секунды, когда я это чувствовала.
Но я его не разгадала, вчерашний день. Он был мне дан, а я его профукала.
18 июля 2011
Вообще говоря, есть два вида кино.
Первый, это когда сидишь у окна (скажем, на кухне), пьешь чай и глядишь, что за окном происходит. Ты сидишь, а мир за окном-кадром движется. Хотя порой и кажется, что движения нет. Или же оно столь микроскопично, что ты не придаешь ему значения. Но чем дольше сидишь, тем больше значения обретает любая перемена. Смещение тени, к примеру.
Другое кино, это тоже сидение у окна, но у окна поезда. Причем идущего. Так что все перемены за окном – за счет движения поезда, а что там происходит с миром, ты замечать не успеваешь.
Тут вспоминается одно наблюдение Газданова (из романа «Ночные дороги») о специфическом взгляде таксиста. Таксист успевает за мгновенье заметить кучу подробностей. Картинка едва промелькнула перед глазами, а он заметил и женщину, и шляпку, и папиросу, и дым от папиросы, и пепел. И даже узор платья. Примерно так.
Выходит, что когда ты едешь, то видишь остановленный мир.
А когда стоишь, то видишь движение мира.
4 декабря 2011
Электричка шла ровно, старики разговаривали. Наверно, они давно не виделись.
– А Константин Михайлов, помнишь? Как он?
– Умер весной.
– А Леша Никонов?
– Какой Леша?
– Никонов. Он в детстве под машину попал. С палкой ходил.
– Умер, год назад. Погоди, сейчас декабрь? Нет, уже полтора года. Что-то с сердцем.
– Да, жалко. Ну а твои как?
– Ничего, нормально. Сын работает. Кредит взял. Не знаю, не нравится мне, как он живет, как-то глупо. Какой-то человек к нему пристал, уговорил деньги вложить, так легко уговорил, удивительно.
– Ничего удивительного. Как сказал Абдулов в этом фильме, как его, сказал, что Россия – страна непуганых идиотов.
– Абдулов тоже умер, – помолчав, вспомнил собеседник.
10 января 2012
Однажды я подошла к окну на кухне, выглянула и увидела гроб. И в гробу – покойника.
Совершенно неожиданно.
Его несли к автобусу. Очень близко ко мне (мы живем на втором этаже).
Я уже не помню, играл ли оркестр. Наверно. Но я его не слышала.
Ошеломленная, отступила от окна.
Вернулась к окну.
Гроб уже увезли.
По тротуару шла тетка и несла трехлитровую банку с солеными помидорами. И очень было приятно смотреть на эту толстую колышущуюся тетку, на красные помидоры в прозрачном рассоле. Очень было приятно чувствовать себя живой, не менее живой, чем эта тетка с помидорами. Счастье.
Однажды подошла к окну и увидела мальчишку. Лет, наверно, десяти. Не такой уж и маленький.
У него в руках была палка, он воображал, что это автомат, и «строчил» из него.
Поднял дуло, прямо на мое окно. И дал очередь.
Лицо у него было сосредоточенное.
Мне было очень несложно представить, что это лицо – последнее, что я видела на этом свете.
9 июня 2012
Понятно, что на «Мосфильме» можно и бояр встретить с мобильными телефонами. И бояр, и крестьян, и солдат. И привыкнуть к этому невозможно, не мне. Каждый раз кажется чудом. Как будто они и в самом деле могут появиться в этом месте, люди из разных времен. И появляются.
Я понимаю, разумеется, что это актер в костюме или человек из массовки, человек толпы. Но неизменно преследует меня чувство, что рядом с актером, болтающим, закуривающим, пьющим кофе из пластикового стаканчика, сидящим на лавке на солнечной стороне, появляется кто-то еще. Призрак, дух. Дух того, кого ряженые изображают. Того, кого и не существовало никогда вовсе.
Они же выдуманы, их герои. Они – точки пересечения размышлений, фантазий, снов. Они – из воображаемого мира, но они жаждут воплотиться. Тени, которые жаждут воплощения. Они заглядывают в глаза этих людей. С надеждой?
Но кто их замечает? Мало кто. Но если уж заметит, то и воплотит.
По правде сказать, такое случается редко. По большей части чуда не происходит, роли не удаются, и невоплощенные тени остаются бродить по «Мосфильму», между жизнью и смертью, потерянные навсегда.
Я прохожу сквозь них и заражаюсь их печалью.
12 июня 2012
Вспомнила (и чего вдруг?), как мы ехали в электричке: я, Наум, Вера, Максим и Володя; ехали от Москвы до Мытищ; не так уж и холодно было, что-то около нуля, но сыро и от этого зябко. Ну еще оттого, что мы ехали на поминки. Мать Вадика нас позвала в ту небольшую его квартиру; не его на самом деле квартиру, а его покойного друга; так что нас там ждали две матери; мать друга Вадим тоже называл своей и ездил к ней на Север, помогал что-то по хозяйству. Мы ехали и подавали всем попрошайкам – за Вадима. Никакого особо грустного настроения у нас тогда не было, мы болтали и даже смеялись. Моим спутникам было почти в диковинку в электричке, я смотрела их глазами, и мне тоже казалось все в диковинку. В какой-то момент нашей общей, наступившей вдруг тишины я представила, что это не Вадима нет, а меня нет. И было очень странно, что мир существует без меня, а я это, несомненно, вижу.
1 ноября 2012
Некоторое событие настигает тебя, в какую бы сторону ты ни бежал, с какой бы скоростью ни рвался. Это похоже на сон, но это и есть реальность. Это и есть самая большая правда сна.
