Елена Александровна Асеева
Коло Жизни. Бесперечь. Том первый

Глава третья

– Ну, что, опять кашель и хрипы в бронхах, – сердито дыхнул знахарь Умил, осмотрев пред тем сидящую на ложе девочку и прощупав ей пульс, нежно улыбнулся, укрыв ножки легким шерстяным одеяльцем. – Вы, что нарочно ее студите, не пойму?

– Да, что вы знахарь Умил, – встревожено проронила Эйу.

Барыня и кухарка находились в спальне Доляны, присев пред осмотром на узкую, устланную ковром лавку, поставленную недалече от ложа девочки, и беспокойно взирали на знахаря.

– Ее надобно отвезти в Лесные Поляны и показать старшему знахарю, моему учителю Радею Видящему, – смурно оглядывая своими блекло-серыми очами замерших женщин молвил, поднявшись с ложа, Умил. – Он осмотрит ребенка и посоветует, как укрепить его здоровье, ибо все эти бесконечные кашли приведут к слабости легких. Только поездку в Лесные Поляны отложим пока, – задумчиво произнес знахарь, оглаживая лишенный растительности подбородок, еще одна характерная черта принадлежности к жреческой касте, коим было предписано бриться в память об их учителях. – Ноне недалече от Лесных Полян выявлена степная лихорадка, и уже определено несколько смертельных случаев от нее. И в самом граде, да прилежащих к нему территориям объявлена Нахожая, а значит, коль вы понимаете, выставлены ряды нарати и воинов. Так, что теперь надо дождаться, когда Нахожую снимут и отправляться в Лесные Поляны… Я тогда Эйу поясню тебе, как найти в граде моего учителя Радея Видящего.

– Хорошо, – одновременно, отозвались обе женщины.

Умил еще раз ласково оглядел девочку, коя подхватив на руки, принялась укачивать куклу с деревянной головой и тряпишными руками, ногами, туловищем, да медлительной поступью направился вон из спальни. Вслед за ним поднявшись, торопливо поспешила барыня, что-то выспрашивая о Лесных Полянах и его наставнике Радее Видящем. Лишь комнату покинули Доляна и знахарь, Эйу немедля вскочив с лавки, поспешила к ложу. Она резво подхватила на руки свое любимое чадо и принялась, покачивая ее вправо… влево, нежно целовать в распущенные, как было принято у детей дарицев, волосики, удерживаемые широкой матерчатой опояской на лбу.

– Ты, знаешь Эйу, – молвила немного погодя возвернувшаяся барыня, и, опершись плечом о дверной проем, ласково воззрилась на мать и дитя. – А я тоже неважно себя чувствую. Вот уже который день… Голова болит, кости ломит, и ноги неизменно подкашиваются.

– Надо было знахаря Умила попросить, чтоб он вас осмотрел, – беспокойно произнесла кухарка, тотчас перестав покачивать на руках уже сомкнувшую глазки девочки. – Сбегать? Позвать поколь не ушел далече?

– Нет… не стоит, – удрученно и единожды устало протянула барыня, туго качнув головой. – Это, верно, старость, что ж сколько отмерено Богиней Удельницей лет того не изменить, не избежать. Я уже итак на четырнадцать лет пережила своего Сидора, надобно и совесть знать.

– Ох! барыня да чего ж вы такое говорите… Чего? – беспокойно проронила Эйу и порывисто прижала к груди свое дитя, вероятно, единственную доставшуюся ей в жизни драгоценность.

От таковой ретивости девочка вмиг пробудилась, приоткрыла глазки, и плаксиво всхлипнув, резко дернула зараз ножками и ручками.

– Ну, ну, чего положено Богиней того не изменить… волоконце удела оно не токмо начало имеет, но и конец, – отметила Доляна и неспешно направилась к своему ложу. – Ты ноне Эуй, Ладушку унеси к себе, а то она намедни всю ночь кашляла… И посему я глаз не сомкнула, а тебя пожалела будить. А как наша раскрасавица уснет, принеси мне молока теплого.

Кухарка немедля кивнула и поспешила к себе в комнату… уже почти миновав дверной проем и войдя в залу, она услышала надрывистое дыхание барыни и ее дрогнувший голос, сказавший:

– Ты, Эйу, запомни только, коль я помру, ступай в Лесные Поляны. Отцу Лагоды уже двадцать первое лето наступило, он теперь взрослый, боляринский титул принял, пущай на дочь свою посмотрит… Уж не поверю я никогда, что от такой красы откажется.

Эйу ничего не ответила Доляне, только туго вздохнула в ответ, тем, очевидно, поддерживая стенания и мысли своей хозяйки.

Наутро маленькую Лагоду, как всегда было дотоль, не подняла мать, она даже не откликнулась на ее зов. Девочка еще какое-то время крутила в руках свою тряпишную куклу, покачивая из стороны в сторону ее деревянной расписанной красками головой, а посем все же слезла с кушетки. Она медленно отвела в сторону плотную тканевую завесу скрывающую ложе от остальной части помещения, и, ступив на деревянный пол ножками, огляделась.

В недрах стоящей в углу печи пыхтел стоящий на треножнике чугунок, выпускающий вверх клубистый, серый пар. По-видимому, Эйу принялась готовить… и наверно уже давно не подходила к печи, ибо в ней не только притушилось пламя, но и по комнате разносился горьковатый дух от пригоревшей каши. В самом помещении кухни ноне не было ни матери, ни барыни, посему малость подумав Лагода неспешно направилась в залу, прижимая к груди свою куклу. Девочка отворила тяжелую, деревянную дверь и вышла в полутемные сенцы, где также как и во всем доме царила тишина… отчего слышалось тихое поскрипывание половиц при легком надавливании на них малых ножек. Самую толику Лада оглядывала столь мрачные стены сенцов, в оные свет поступал чрез приоткрытую дверь залы, и все той же медленной, пугливой поступью двинулась в центральное помещение дома. Днесь она уже не трогала дверь, а прошмыгнула сквозь щель, что оставила створка двери.

В зале, где ноне правил паморок, точно вошедший, вплывший чрез стекла от пасмурной погоды, царившей на дворе, было также тихо. На долгой широкой тахте обок правой угловой стены не имеющей ножек, и убранной темно-коричневым покрывалом да заваленной множеством небольших подушек лежала, али вернее молвить полулежала свесив вниз ноги, и вроде поддерживая себя правой рукой, Эйу. Тело кухарки чуть зримо вздрагивало, а из носа, ушей и глаз тонкими струйками сочилась алая юшка. Она залила все щеки женщины и своей алостью напитала ткань покрывала и подушку, на которую та опиралась головой. Со стороны чудилось, Эйу не лежала на тахте, а словно собиралась с нее подняться, иль все же свалиться.

Лагода узрев окровавленное лицо матери, испуганно сотряслась, и, прибавив шагу, в мгновение ока приблизилась к тахте. Глаза кухарки были плотно сомкнуты, а лоб, височные части, руки, шея словом то пространство кожи, куда не попала кровь, смотрелись неестественного голубо-коричневого цвета. Девочка, остановившись в шаге от тахты, сейчас уже неспешно протянула в направление матери правую руку, и дотронулась указательным перстом до лба Эйу, чуть слышно шепнув:

– Мама… мама…

Одначе, впервые на этот зов никак не откликнулась не только мать, но и вообще никто в доме. Порывчато дрогнувшими худенькими, конической формы пальчиками Лагода коснулась теперь правого глаза матери и тонкой кровавой струйки вытекающей из него, а засим нежданно сотряслась всем телом. Она внезапно туго качнулась взад… вперед, будто единожды окаменела, а ноги, подкосившиеся, перестали удерживать столь малый вес, и миг спустя рухнула плашмя на пол, прямо спиной и головой мощно ударившись о его гладкую поверхность. Веки разом сомкнулись на ее глазах, а по телу, рукам и ногам волной прошла судорога, каковая скрутила не только конечности, но и каждую жилку человеческой плоти… Засим корча также резко прекратилась, девочка надрывно дрогнув застыла, замерло не только колебание ее губ, дыхание, но и перестало биться сердце… А морг погодя высокий, доступный лишь Родителю и Зиждителям, не слышимый людям, звук рассек не просто Галактику Млечный Путь, но и всю Вселенную сообщив Творцам, что Крушец… Столь неповторимый, бесценный, уникальный и долгожданный для всех Крушец подал зов, тем с кем был связан единым, общим своим Создателем.

Прошло, вероятно, совсем малое время, когда зала дома наполнилась ярчайшим, золотистым сиянием и в нем появился младший сын Бога Першего, Господь Стынь. Это был весьма высокий и мощный в плечах Зиждитель, с темно-коричневой кожей, каковая слегка светилась золотыми переливами так, будто ее подсвечивали изнутри. И сквозь тот тонкий- претонкий наружный покров проглядывали заметно проступающие оранжевые паутинные кровеносные сосуды и, кажется, вовсе ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Удлиненные в соотношение с туловищем были конечности Бога, а покато-уплощенная голова, поросла мельчайшими, точно пушок завитками курчавых черных волос. На его овальном лице напоминающем яйцо, где область подбородка смотрелась уже, чем лоб поместился широкий, плоский нос, толстые, можно даже сказать, мясистые губы и крупные раскосые черные очи, почти не имеющие склеры. Обряженный в синюю рубаху и укороченные черные шаровары на бедрах и щиколотке собранные на резинку, ноне Стынь почитай не имел как таковых украшений. Лишь большие, оттопыренные уши Бога, по всей поверхности ушных раковин и на самих мочках, были усыпаны мельчайшими, травяно-зелеными изумрудами, и в правой, черной брови сиял крупный буро-марный берилл.

Попав в комнату, младший из печищи Димургов, торопливо в ней огляделся. Его взор вскользь прошелся по лежащей на тахте Эйу, а после остановился на окаменевшем тельце Лагоды, застывшей на полу. Стынь немедля шагнул к девочке и также резко склонившись, подняв с пола столь малое тельце, стремительно прижал к груди, вроде своей плотью прикрытой материей синей рубахи, прослушав биение жизни в нем. Он все также ретиво преклонил голову и прикоснулся губами ко лбу Лады и сам на мгновение… аль на более значимый срок, замер над тем, кто был так дорог… особенно дорог его Отцу, и обобщенно всем Димургам… всем Богам.

Вмале Стынь отвел уста от головы ребенка и испрямился. Широкая улыбка горела на его губах, золотое сияние поглотило темно-коричневую кожу, и придала единства с Расами. Он еще нежнее, трепетней обнял тело девочки, словно сокрыв в своих мощных руках, и моментально исчез горящей искрой из залы, оставив умирать Эйу от неизлечимой болезни степной лихорадки, от которой несколько часов назад умерла барыня Доляна.

Эта болезнь вот уже как пару десятилетий изводила дарицев. Случайно привезенная с другого континента она вельми скоро прижилась тут и днесь выкашивала местное население. Степная лихорадка ежели и лечилась только на ранних сроках, и то оставляя после себя неприятные осложнения на легких и печени. Само развитие болезни происходило по- разному, начиная от двух дней заканчивая неделей… и не всегда посему было ясно знахарям, что степная лихорадка уже в теле. Слабость, боли в голове и горле, сыпь, тошнота порой были лишь вторичными признаками. Изредка они и вовсе не проявлялись, одначе, внезапно поднявшаяся температура, рвота вызывали кровотечение, отказ от работы внутренних органов, и как итог мгновенную смерть.

Глава четвертая

На маковке четвертой планеты в большой четырехугольной зале с зеркальными стенами, с более низким, чем в пагоде Першего, ровным, фиолетовым сводом перемещались яркие, желтые, пухлые облака. Они медлительно покачивали своими объемистыми, рыхлыми боками, чем и придавали черному гладкому полу зыбкое мерцание, схожее с колебанием фитиля свечи. Они единожды с тем отражались особой лучистостью блекло-желтого света в зеркальных стенах и словно отпечатывались в поверхности серебристых облачных кресел, с высокими ослонами и покатыми облокотницами, со стороны казавшимися полинялыми, в оных сидели дюже довольные, широко улыбающиеся Темряй и Стынь. Еще два старших брата Димурга: Вежды и Мор, поместились вдвоем на широком серебристом без всяких пятен диване. Собранный из облаков таким образом, что вытянутые вперед ноги Димургов покоились на удлиненном лежаке, а покато-наклоненные ослоны, украшали выступающие вперед пухлые валики, диван слегка покачивал вперед… назад утомленные тела Богов.

– Надо было и братьям украсить ложе, – в объемном певучем басе Стыня, как всегда слышалась присущее ему по юности ребячество. Довольство ноне отражалось не только в улыбке, сияние кожи, но и в его порывистых движениях. – Быть может содеять в нем рыхлости иль глубокие чревоточины? Ты, как мыслишь Темряй?

– Мыслю никак, мой дорогой, – откликнулся густым басом Темряй и огладил черные усы и короткую бородку, на кончиках которой волоски, схваченные в небольшие хвосты были скреплены меж собой васильково-синими крупными сапфирами, в тон его долгому с рукавами сакхи. – Ибо пагода Отца уже состыковалась с маковкой и он, тебе, нашему бесценному малецыку, несмотря на отличительную ретивость не позволит беспокоить старших сынов.

– Нынче я заслуживаю во всем снисхождения, оно как преодолев вельми насущную боль первым пришел к нашему милому, любезному Крушецу, – отозвался явно удовлетворенный Стынь.

Сейчас Бог был обряжен в серебряную распашную рубаху, достающую до колен с укороченными до локтя рукавами, стальные шаровары просторные подле щиколотки и собранные на резинку на стане, да в черные сандалии с высокими загнутыми по стопе краями и ремнями, огибающими поверх голени штанины. Множество браслетов, колец, самоцветных камений ноне богато украшали Стыня. Так на груди его висело широкое ожерелье из огненно-малинового рубина, черного жемчуга и золотых вставок меж них. Оно опоясывало шею и спускалось по груди семью ветками на концах, которых поместились с фиолетовым оттенком крупные рубины. Также прекрасны были платиновые, золотые, серебряные браслеты с вкраплениями белого, розового и черного жемчуга на руках Бога покрывающие их от запястий до локтей столь плотно, что не просматривалось самой кожи. На больших, оттопыренных ушах Стыня по всей поверхности ушных раковин и самих мочках лицезрелись красно-фиолетовые, буро-марные со стеклянным блеском бериллы, оный также блистал в густой, прямой, черной правой брови, перед самой переносицей. На голове младшего Димурга восседал удивительный венец, где от серебряного обруча подымались, отвесно вверх, девять зубцов на концах которых поместились красно-фиолетовые, крупные, круглые рубины. Меж теми зубцами располагались девять, более низких листков трилистника, украшенные небольшими черными жемчужинами, от центра каковых отходили, устремляясь ввысь, переплетенные тонкие серебряные дуги, сходящиеся над макушкой головы и увенчанные огромным каплеобразным, голубым аквамарином.

– Каков я… а? – продолжил Стынь точно тем выпрашивая от старших поощрения, в коем поколь весьма нуждался. – Как опередил Огня… Еще бы доли морга и все, наш милый Крушец был бы в его руках… а так! Ну, чего молчите? – целенаправленно обратился он к старшему брату, расположившемуся как раз диагонально его креслу. – Неужели не заслужил похвалы.

– Ты, просто умница, наша бесценность, – незамедлительно отозвался Вежды, отличимый от басистых младших братьев тем, что голос его звучал бархатистым баритоном, и, отворив дотоль сомкнутые очи, нежно взглянул на Стыня. – Умница, и как всегда так скор, так умел, наша драгость… Тем паче, что перенес такую боль… И ты, и наш любезный малецык Темряй… Вы оба! Оба молодцы! Только я вас очень прошу, мои милые, не надобно при Отце говорить, что-либо на Огня. Вы, же знаете, как малецык дорог и Отцу, и в целом нам всем.

Вежды сказывал свою речь таковым низким, вкрадчивым голосом желая поддержать и единожды собственным старшинством повлиять на поведение, мысли, поступки братьев. Темно-синее сакхи Бога по которому колыхаясь плыли дымчато-марные полосы придавало его черной с золотым отливом коже, лицу с четкими линиями, где в общем высота превосходила ширину, присущую старшим властность, при том оставаясь в силу собственной мягкости очень благодушным. Лоб старшего Димурга в сравнении с подбородком, завершающимся угловатым острием, значился более широким. На лице Вежды не имелось растительного покрова, как и у Мора, и Стыня, широким и плоским с тем был нос этого Бога, толстыми, рдяно-смаглыми губы, и крупными с приподнятыми уголками глаза, где темно-бурая радужка с вкраплениями черных мельчайших пежин, не являла как таковых зрачков. На Вежды не было украшений, как и на сидящем подле Море. Не имелось также венца, отчего ладно просматривались его короткие, вроде пушка черные волосы. Он лишь мельчайшим просом сапфиров: васильково-синего и черного цветов, усыпал поверхность ушных раковин и мочек, а также оставил проколы в надбровных дугах в виде квадратных, крупных фиолетовых аметистов.

– Согласен с Вежды… Вы оба замечательно отличились… Особенно, ты, наш драгоценный, наш любезный Стынь, – наконец вступил в толкование Мор. Его всегда звучащий высоко, с нотками драматической окраски, тенор сегодня пронесся дюже приглушенно, похоже, Господь был изможден. Потому он видимо и не отворял не то, чтобы очей, но даже и рта. – И также согласен, со старшим братом, недопустимо постоянно подначивать Огня, что особенно касается тебя, Темряй… Ты, будучи старше малецыка Стыня, подаешь ему чреватый пример. Мы все Боги едины: Димурги, Расы, Атефы. И не только Отцу, но и Небо неприятно слышать как вы оба: ты, Темряй, и Огнь друг друга шпинаете словами… Не должно, не позволительно противодейство меж Зиждителями, тем более при младших членах наших печищ.

– Огнь и сам, – тотчас откликнулся Темряй, и резко дернулись черты его грушевидного типа лица, со значимо широкой в сравнении с лбом линией подбородка и челюсти. И немедля качнулся из стороны в сторону не только длинный, мясистый нос Бога, но и чуть выступающие вперед миндалевидные глаза, где зрачок слегка удлиненный, располагался поперек темно-карих радужек порой обретающих желтый оттенок, вдаваясь в саму белую склеру. – И сам горазд подзадоривать и никогда не смолчит, точно я его раздражаю во всех своих поступках… мыслях… действах… Точно я его, чем огорчил. Я все время ощущаю это негодование на себе. Стоит мне встретиться с Небо аль ему побывать подле Першего… Он ко мне несправедлив, относится не так как все остальные Расы, Атефы…

– Ты, еще добавь Димурги, – отметил жизнерадостный Стынь, ощущая огорчение старшего брата и стараясь его снять своим гулким смехом, наполнившим всю залу и мотнувшим в своде желтые, пухлые облака вправо-влево. – Ибо Вежды и Мор заметь, никогда брат на тебя не раздражаются… и не досадуют… Вспять всегда смолчат, хотя ты порой бываешь, непредсказуем в своих экспериментах.

Темряй сидящий справа резко дернул головой отчего качнулись его черные, курчавые до плеч волосы, и вместе с тем венец в виде широкой цепи, полностью скрывающий лоб с плотно переплетенными меж собой крупными кольцами ядренисто полыхнул лучистым серебристо-марным отливом, на морг показав на своем гладком полотне зримые тела, морды зверей, рептилий, земноводных и даже насекомых. Он также стремительно повернул голову в направлении младшего брата, нежно воззрился на сияющее лицо того, и просиял широкой улыбкой. Та же теплота проплыла и в лице старшего Димурга, и в лице Мора. Короткие курчавые волосы, которого не прикрывал нынче венец. Кожа этого Бога в отличие от иных Димургов имела светло-коричневый оттенок, который порой темнел, приобретая смугло-красноватый цвет, однако, днесь она хранила на себе какую-то дымчатость, и почитай не перемещала по своей поверхности присущего Зиждителям золотого сияния. Сама кожа, кажется, и вовсе многажды истончилась и на ней не просто проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок, они словно лежали на ее поверхности, иногда перекатываясь туды… сюды. Уплощенное и единожды округлое лицо Мора с широкими надбровными дугами, несильно нависающими над глазами, смотрелось утомленным, а крупные раскосые очи были плотно сомкнуты. Чудилось единственное, что еще осталось живого и замечательно красивого в Боге это нос с изящно очерченными ноздрями, конец какового прямым углом нависал над широкими плотными, опять же растерявшими краски губами. Димург был обряжен в серебристое сакхи до лодыжек, с глубоким округлым вырезом, таким мятым, что наблюдались угловатые изгибы, полосы и вмятины на нем… и коли то можно применить к Зиждителю, вроде как не свежим, давно не стиранным.

– Не надобно на это мой милый Темряй, обращать внимание, – все также поучающе мягко произнес Вежды. – Я потолкую с Огнем, и Небо о твоей удрученности… Главное, чтобы ты не отзывался на подзуживание Огня, и никоим образом не проявлял своего огорчения при Отце.

Широкий обод, скрывающий лоб Темряя с плотно переплетенными меж собой крупными кольцами нежданно пульсирующее замигал почитай серебристо-черными переливами, оные придали его коричневой коже легкую золотистую серость.

– Отец идет, – по теплому произнес Димург, и благодарно зыркнул на старшего из братьев.

Вежды немедля вскинул вверх правую руку и резким движением перст, будто выдрал с потолка залы, не имеющей как на пагоде звездных светил, кусок облака. Рыхлый дымчатый пласт, энергично выскочив из общего слоя себе подобных дюже шибутно миновав расстояние до пола, порывчато вдарился об его поверхность, вызвав при том значимый звук: «плюх» и тотчас скомковавшись, в доли секунд приобрел вид объемного, рассыпного кресла.

– Славно сработано, – перебил образовавшуюся на малость тишину Стынь и кивнул на кресло поместившееся между ложем старших и сидением Темряя. – Теперь осталось чревоточины пустить.

– Ба! – нескрываемо огорченно, вероятно его чем задели, дыхнул Темряй, и, подавшись вспять от ослона кресла оглядел полутемную залу. – Что ты содеял Вежды, такая темнедь приятна всего-навсе твоим растянутым очам.

Темряй немедля, как допрежь того старший из сынов Першего, вскинул вверх руку, устремив расставленные пальцы выспрь и свершил коловращательное движение так, что показалось еще миг и его кисть открутится в районе запястья и свалится вниз, прямо на волосы Бога. Одначе, вместе с тем мановением желтые облака проделали такое же круговое движение, и с тем многажды набрякли в объеме, миг спустя испустив из себя кучные пузыри почитай рдяного цвета, оные энергично дрогнув, лопнули и выпятили из собственных недр долгие вскосмаченные полосы янтарных паров, единожды наполнивших залу светом.

И тотчас одна из зеркальных стен пошла малой зябью и из нее выступил в своем черном сакхе, долгополом и без рукавов, подпоясанный серебристой бечевкой в тон тонкой кайме на подолу и пройме рукавов, горловины, Господь Перший, старший сын Родителя.

В отличие от своих сынов крепких и статных старший Димург был худощав, узок в плечах и талии, хотя с тем также высок. Возможно, рост Бога достигал два с половиной метра, три аршина десять вершков, или восемь футов четыре дюйма, посему и смотрелся он могутным. Цвет его кожи колебался от густо черного до почитай бледно коричневого. Она была не менее тонкой и прозрачной чем у сынов и также как у них подсвечивалась яркими переливами золотого сияния, под ней проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Схожее с каплей лицо Господа, имело самое широкое место в районе скул и сужалось на высоком лбу и округлом подбородке, оно также смотрелось весьма осунувшимся, изможденным, а впалые щеки, и выпирающие скулы, точно сказывали о многодневной голодовке его обладателя. И все же даже при зримой утомленности Бога его нос с выпуклой спинкой и острым кончиком, широкий рот с полными губами и приподнятыми уголками, свидетельствовавшие о доброте носителя, помещались на весьма выразительном и ярком лице. Крупные глаза, где верхние веки, образовывая прямую линию, прикрывали часть радужной темно-коричневой радужки, занимающей почти все глазное яблоко и окаймленной по краю тонкой желтовато-белой склерой, смотрели весьма благодушно на окружающих его созданий. На лице также зрелись изогнутые, слегка вздернутые вверх брови, поместившиеся на крупных надбровных дугах и тонковатые морщинки две горизонтальные на лбу и по одной отходящие от уголков очей. Черные курчавые волосы, можно сказать даже плотные кучеряшки, покрывали голову Першего, а на лице, как почти и у всех иных Димургов отсутствовала борода и усы.

Высокий венец восседал на голове Зиждителя черным, с блестящей поверхностью, ободом, от которого устремлялись вверх закрученные по спирали серебряные дуги украшенные изображениями насекомых, рептилий, земноводных, зверей. Те девять спиралей в свою очередь удерживали на себе, завернутую по коло живую змею. Черная чешуйчатая кожа змеи отливала золотым светом, а крупные, круглые, насыщенно зеленого цвета очи со вниманием таращились на происходящее окрест нее.

Перший войдя в залу с нежностью во взоре осмотрел членов своей печище, где по статусу Вежды и Стынь несли величание сынов, а Мор и Темряй братьев, одначе, были по сути и оставались только сыновьями. Взгляд старшего Димурга не просто оглядел малецыков, он прощупал их мысли, определил их состояние. Еще немного того общего отишья и Перший тронув поступь направился к ложу старших, обходя его, таким побытом, что выставленная вперед рука, медлительно теперь ощупала голову, лицо, в частности уста и очи Вежды. Засим старший Димург также нежно огладил Мора, ласково остановившись перстами на двух желтоватых, крупных пежинах пристроившихся на поверхности волос Бога, точно изменивших в тех местах их цвет, мягко заметив ему на ходу:

– Ты, плохо выглядишь малецык мой… Надобно отдохнуть, набраться сил… Так похудел.

Асил, как я погляжу тебя не берег совсем.

– Нет, Отец, Асил был вельми предупредителен и сам доставил меня на кумирне в Северный Венец, – отозвался Мор, и широко улыбнулся теплоте посланной Першим, однако при том так и не отворил очей.

Перший меж тем уже обошел ложе старших сынов и подступил к креслу Темряя, оный немедля поднялся на ноги и приветственно прижался к Отцу. Старший Димург нежно принял сына в объятия, облобызал его очи, огладил курчавые волосы на голове, прошелся перстами по щекам и устам, и вельми благодушно молвил:

– Ну, как мой милый… как ты? Все ли благополучно?

– Да, Отец, поколь без трудностей, – не менее трепетно отозвался Темряй, и, приклонив голову, уперся лбом в плечо Першего, тем словно стараясь с ним сплотиться.

Медленно поднялся с кресла младший из Димургов, каковой по юности, особенно нуждался в теплоте Першего, и, шагнув вперед, поравнялся со стоящими членами своей печище.

– Конечно, Отец, без трудностей… тут же был я.., – проронил Стынь, прижимаясь щекой к протянутой в его направлении длани Першего. – Посему было кому уничтожать творения моего старшего брата.

Стоило Першему коснуться лица Стыня, как Темряй не мешкая отступил от Отца, высвобождая место подле его груди, младшему.

– Моя бесценность, – полюбовно произнес старший Димург и торопко обхватив могучие плечи Стыня привлек к себе, заключив в заботливые объятия. – Почему, не прилетал так долго?.. – То было явственно звучащее огорчение и тревога. – Я сколько должен был присылать веления возвернуться? Ты не должен находиться вне меня так долго… это вельми может не благостно сказаться на тебе.

– Все хорошо, – малость отстраняясь от Першего ответил Стынь, дозволяя тому приголубить не только волосы на висках, но и облобызать очи. – Со мной все было благополучно, я же был подле Темряя… Да и Вежды сюда два раза наведывался, намедни… Да и потом, Отец, ежели бы меня тут не было, Крушец оказался ноне в руках Расов.

– Кстати, – тональность голоса Першего поигрывала… одновременно в нем ощущалась властность и беспокойство по поводу состояния младших сынов. – Вы как себя оба чувствуете? Зов Крушеца был вельми мощным.

– Несколько он нас оглушил, – несомненно, стараясь скрыть истинность, состояние своего и брата, откликнулся Темряй и положил на плечо последнего свою руку. – И на самую малость… Верно на пару-тройку бхарани, мы потерялись в пространстве. Но после обрели себя… Хотя милый малецык все это время испытывал боль.

– Темряй тоже, – обидчиво откликнулся младший Димург, и резко обернувшись недовольно зыркнул на старшего брата, будто тот рассказал Отцу то, что ему знать был недолжно. – Тоже до сих пор испытывает боль.

– Надобно посетить вам обоим дольнюю комнату пагоды, – немедля вставил Вежды и широко раскрытыми очами беспокойно оглядел фигуры младших братьев. – Как и тебе Отец… По-моему ты достаточно утомлен, словно вместе с Мором занимался построением Ледного Голеца аль весь этот срок ни разу, ни бывал в дольней комнате.

– Да, мой дорогой малецык, – согласно отозвался Перший, степенно выпуская из объятий младшего сына, и нежно огладив его правую щеку, усталой поступью направился к своему креслу. – Коль ты заговорил о дольней комнате… Хранилище пагоды полное и ожидает Мора, да наших младших малецыков… Я с тобой согласен Вежды, им троим… впрочем, как и мне надобно утишиться.

Мор самую малость отворил свои раскосые очи, уголки коих были прихвачены крупными сапфирами и оттого делали выражение лица Бога несколько удивленным, и неспешно кивнул. Поколь Перший восседал в кресло, созданное Вежды, Стынь и Темряй разместились на своих сидалищах, опершись об ослоны спинами и пристроив на облокотницы руки. Старший Димург медлительно, ибо усталость отражалась в первую очередь в его движениях, притулился спиной к ослону кресла, и легохонько приподнял ноги, отчего враз под ними образовался облачный лежак, выдвинувшийся прямо из поверхности сидения.

– А теперь о Крушеце, – с волнением в голосе молвил Перший, и, кажется, зараз посмотрел на младших сынов.

– Опять девочка, – также коротко ответил Темряй, точно давая более полную информацию мысленно. – Три года по земным меркам и она паболдырь… Почему Отец, сызнова паболдырь?

Перший широко улыбнулся и дотоль едва тлеющее под его кожей золотое сияние лучисто полыхнуло светом, раскидав те переливы вкруг Господа, придав особую яркость бледно-желтой поверхности кресла. Он неспешно огладил дланью и перстами свои очи, тем мановением, будто смыкая их, и довольно дыхнул:

– Девочка… Вероятно, будет очень хрупким Богом… Мой Крушец, такой чувствительный, нежный… Ему, несомненно, потребуются особые условия взращивания… мягкость и участие всех Зиждителей… Обаче, зов был подан так четко, даже удивительно для его возраста… Таковой целенаправленный зов лучицы начинают подавать лишь к четвертой-пятой жизни в плоти… Моя бесценная уникальность, – старший Димург каждым словом ласкала своего Крушеца и вместе с тем тембром голоса, вроде голубил кудри своих сынов так, что они малешенько колыхались. – Ну, а то, что в паболдырях наверно сбой в предписаниях Родителя, поелику отпрыски первой плоти живут на планете…

– Да, нет Отец, ты не понял, Темряя, – перебивая Першего на полуслове дыхнул Стынь и резко подался вперед, точно лелеяние Крушеца непосредственно коснулось его и он захотел стать ближе к своему Творцу. – Лучица родилась в отпрысках Владелины только в паболдырях… Случайная связь… Хотя во время беременности мать девочки проверял Керечун… Похоже и Коловерш Расов. Но лучицы в теле ребенка не было зафиксировано. Не было малецыка и после рождения в девочке. Вроде наш Крушец вселился в уже в родившегося ребенка.