Елена Арсеньева
Сёстры-соперницы
– Сударь, сударь! – громко, как к глухому, обратилась к Чезаре старуха на резком, лающем языке, который тоже был знаком Александре: старуха говорила по-немецки. – Скажите, сударь, это правда, что она воровка, преступница?
Чезаре высвободил рукав своего камзола из цепких пальцев старухи и кивнул.
– Да, почтенная фрау, – отвечал он на ужасном немецком. – Вам не верится в мои слова, вам чудится, что нравственная чистота и искренность ярко запечатлелись на ее лице? Ничуть не бывало! В облике этой женщины природа налгала самым бесстыдным образом. Pro criminibus[12], содеянные ею, она вполне достойна быть заключена в подземную темницу во Дворце дожей! Мне даже находиться с ней рядом противно! – И, патетически плюнув, он вышел, бросив на прощанье: – Покараульте ее пока что, синьор, тьфу ты, пан Казик, я скоро вернусь, только отдышусь немного, не то убью ее на месте!
Вряд ли немецкая старуха знала, что такое Дворец дожей, однако священный ужас отобразился во всех дочиста промытых морщинах ее некрасивого лица:
– И вы оставили со мной наедине такую страшную злодейку? Но ведь она могла бы меня задушить, а потом бежать, и тогда мои маленькие внучата никогда не увидели бы своей доброй бабушки! Ни минуты я здесь больше не останусь! А ну, убирайся из моей лохани, греховодница!
С этими словами она грубо выдернула из лохани Александру, так что половина воды выплеснулась на пол, и, натужась, выволокла тяжелый сосуд за дверь. Однако немецкая чистоплотность взяла верх над ужасом, потому что старуха воротилась вытереть лужу. Жаль только, что эта пресловутая чистоплотность превзошла и стыдливость, ибо вытирала немка пол не чем иным, как простынкою, которой укрывалась Александра, так что та осталась обнаженной под пристальным взглядом пана Казика. Руки старухи оказались весьма проворны, лужа исчезла в мгновение ока, а вслед за тем исчезла и сама старуха, оставив Александру во власти поляка.
Мало того, что наряд его напоминал попугая – он был надушен, как султан, и Александра, несмотря на испуг, невольно закусила губу, чтобы не рассмеяться. Да, в пане Казике не было ничего, способного внушить ей ужас. Кроме взгляда.
Неприкрытая, алчная похоть вспыхнула в маленьких бесцветных глазках.
С криком Александра ринулась к окну, рванула створки, но они оказались накрепко прибиты. К тому же зрелище, открывшееся за окном, ошеломило ее и даже заставило забыть о пугающем взоре пана Казика.
Солнце, опускаясь к закату, освещало косыми лучами улицы неведомого города. Около высоких и узких домов странной, невиданной архитектуры на скамьях сидели их хозяева, мужчины и женщины, тоже в странных костюмах. Среди них Александра успела разглядеть знакомую старуху, которая что-то рассказывала, сурово тыча пальцем вверх, словно обвиняя самого Господа в том, что ее заставили мыть преступницу.
Боже! Чужой город, чужая страна, в которую она завезена злыми людьми! За что, почему? За кого ее принимают, за чьи ошибки и преступления принуждают рассчитываться?
Она в отчаянии обернулась к пану Казику, намереваясь умолять его все ей объяснить, однако остолбенела, увидев, что он приблизился почти вплотную к ней и что-то торопливо делает руками внизу своего живота. Живот был жирный и голый: пан Казик стоял со спущенными штанами, и Александра расширенными глазами уставилась на какой-то отросток плоти, который пан Казик лихорадочно тер руками, истово бормоча:
– Ну, вставай же, вставай, ну!
Что-то белесое, неопрятное вяло колыхалось в его пальцах, и Александра, с отвращением отвела взгляд, смотря на побагровевшее лицо пана Казика. Она была так невинна, что даже не очень испугалась его движений, потому что не поняла их смысла. Вдобавок глаза поляка были теперь не похотливыми, а сердитыми и даже испуганными, а потому Александра, которая не забывала о своей наготе, попыталась прошмыгнуть в угол, где валялись какие-то тряпки. Но не тут-то было! Пан Казик оказался весьма проворен и перехватил ее, а потом с силой швырнул перед собой на колени, бормоча:
– Ну, приласкай же его, поцелуй!
Александра, не веря своим глазам, вытаращилась на дурно пахнущее нечто, которое дрожащие пальцы пана Казика совали ей в лицо. Ее чуть не стошнило.
Она отпрянула, но пан Казик одной рукой впился ей в затылок и с силой прижал к своему грязному отростку.
Александре было так больно, что у нее даже зубы зачесались – что-нибудь укусить! Она исхитрилась чуть повернуть голову и впиться зубами в жирную ляжку пана Казика.
Страшный вопль сотряс стены дома, и старухи, судачившие внизу, надо полагать, дружно осенили себя крестным знамением.
Пан Казик оторвал от себя Александру и швырнул ее на пол, а сам, путаясь в спущенных штанах, испуская дикие крики: «Матка Боска! Пан Езус! Убила! До смерти убила!» – ринулся прочь, жалобно причитая. Дверь за ним захлопнулась, и Александра осталась одна – лежать на полу, разжимать сведенные судорогой челюсти и выплевывать жесткие волосы, оставшиеся у нее во рту.
А найдя силы подняться, побрела к своему любимому серому платью, валявшемуся в углу. Нет, надеть его нельзя было под страхом смерти! Оно превратилось в какие-то грязные обноски. Разумеется, ведь Александра не снимала его ни днем ни ночью, пока ее волокли в возках и кибитках. Неведомо, сколько времени миновало, но никак не меньше месяца: в Германии (надо полагать, они сейчас в Германии) настоящая весна. Нет, с серым платьем придется, увы, проститься. Что же надеть? Вокруг громоздилось не меньше десятка узлов и баулов. Наверное, это ее вещи? Иначе пан Казик и Чезаре унесли бы их отсюда. Александра склонилась к узлам и баулам и принялась их открывать, от души надеясь, что похитители позаботились вместе с нею похитить ее гардероб.
Ей снова не повезло – это оказались чужие вещи, которые Александра сначала сконфуженно отбросила, а потом, подперев дверь тяжелым стулом, чтобы к ней внезапно вновь не ворвался омерзительный пан Казик, перебрала все до единой, с каждым мгновением приходя все в больший восторг: так они оказались хороши!
Нижние юбки были сшиты из тончайшего льна, украшенного кружевом с золотой нитью, как будто на них предстояло смотреть не только даме, их носившей, но и посторонним. Таким же утонченным кокетством отличалось все белье, от рубашек до белых и цветных чулок. Оно лежало в отдельном саке, и Александра сперва даже не поняла, что это – исподнее, решила, что летние платья. Но уж когда она добралась до платьев, из ее груди исторглось что-то вроде стона. Тяжелые шелка, парча, атлас, муар самых изысканных цветов. И у каждого наряда узкий лиф, банты, изящная шнуровка – в основном спереди, что очень удобно; вырезы оторочены кружевами несравненной прелести, тоже с серебряной или золотой нитью, на рукавах – пышные воланы… Утренние неглиже с изящными чепчиками, сшитыми, чудилось, из лепестков роз. Некоторые платья были отделаны мехом, ну а круглая, подбитая горностаем кофта «карако» на несколько секунд просто-таки лишила Александру дыхания…
Время шло, а Александра так и сидела, совершенно голая, среди всего этого великолепия и растерянно трогала то одну вещь, то другую, чувствуя себя при этом как в сказке. Однако чем дольше она любовалась, тем отчетливее понимала, что это вещи не случайно куплены – они тщательно подобраны. Очевидно, похитители попросили какую-то особу подготовить гардероб для Александры. Но почему именно такой? Так носят в этой стране? Но кто – дамы или девушки?
В тщетной надежде отыскать нечто подобное достопамятному серому платью она выбрала тяжелый муар слегка затуманенного синего оттенка, туфли в тон, белые ажурные чулки, белый воротничок, прикрывающий декольте (не стоит упоминать, что скромного закрытого платья найти не удалось). Причесалась так, как привыкла дома, однако, заглянув в облепленное лютеранскими ангелочками зеркало, нашла очень мало сходства с той Александрой, которая некогда смотрелась в русские зеркала.
Строго говоря, Александра, никогда не забывавшая слова какой-то разумницы, что люди из самолюбия считают себя красивее, чем они есть, всегда была уверена, что зеркала ей льстят, а по скромности своей не любила привлекать к себе внимание. Нет, у нее не было жеманно-сдержанного вида и натянутых манер, которые встречаются обыкновенно у поместных барышень. Она могла быть очень резвой, говорить все, что придет в голову, – особенно когда рядом не было родителей. Князь Казаринов под видимой мягкостью имел характер твердый, и хоть служил дочери Петра Великого, все же во многом следовал патриархальным старинным обычаям и правилам, усвоенным еще в детстве. Вследствие этих правил он строго наблюдал за тем, чтобы дочь его была в полном повиновении у него и матери. Княгиня Екатерина вполне была с ним согласна. Поэтому в их присутствии Александру ожидали суровая светская муштра и подчинение приличиям. Оставшись же под присмотром бабушки, она пользовалась полной свободой: бегала одна, стреляла из лука, гуляла в лесу, влезала на старый дуб рядом с домом, рвала там желуди и бросалась в проходящих мимо крестьян…
В ней как бы жили две разных Александры. Одна – беленькая, нежная, хорошенькая, в кружевах и атласе куколка с совершенно пустой головкой, всецело поглощенная соблюдением приличий. Другая – словно бы сотканная из радостей и веселья, озорства и безрассудства, страдающая лишь от того, что сердце ее пусто.
Она прекрасно знала, что скоро предстоит ей выйти замуж и что судьба часто готовит девушке в мужья человека, не вполне подходящего. И князь Андрей впервые удостоился восторженных мечтаний Александры, когда предстал пред ней не просто скучным соседом. Ведь она знала о пари! Она хотела помериться с Извольским хитростью. Даже в бесчувствии, даже в плену зелья она подспудно надеялась, что именно князь Андрей похитил ее… но надежда рассеялась, как сладкий сон.
От необременительных грез она пробудилась для непрерывного кошмара!
Глава VIII
Путешествие
Через несколько дней, найдя среди своего нового багажа золотистую шаль с затейливым орнаментом по кайме и разгадав в сплетении цветочных стеблей витиеватую надпись «Лючия Фессалоне», Александра догадалась о причине своего несчастья: ее просто-напросто приняли за другую! Этой другой и принадлежали неприлично изысканные наряды!
Александра удивилась, что не связала концы с концами, еще когда впервые услышала это имя от Чезаре. Извиняло ее только то, что прежде она была совершенно одурманена и не могла здраво рассуждать при всем желании. А теперь все стало ясно. Эта Лючия, кем бы она ни была, почему-то выдавала себя за княжну Казаринову – это и ввело Чезаре в заблуждение. Он, наверное, ни разу не видел Лючию Фессалоне и пребывал в уверенности, что заполучил именно ее. И никакие силы земные и небесные не могли развеять это заблуждение: он слова не давал молвить Александре, тут же начиная твердить про какого-то синьора Лоренцо, который должен получить от проклятущей Лючии письма, а потом свершить свою месть. Глупее всего, что свободу Александре предстояло получить тоже из рук этого Лоренцо: ведь увидев ее, он сразу поймет, что Чезаре жестоко ошибся и привез другую женщину. Разумеется, Александра тотчас будет отправлена со всеми возможными извинениями в Российскую империю. И, может быть, самое разумное теперь – спокойно продолжать путешествие, хотя бы для того, чтобы поглядеть, как месть Лоренцо обрушится на супостата Чезаре и его недоумка-подручного. Но это было последним развлечением, которое пожелала бы увидеть Александра: она почему-то ужасно боялась Лоренцо.
Еще бы! Чезаре так жутко его живописал! Лоренцо представлялся Александре зловещим пауком-стариком, алчущим крови своей жертвы. Из-за каких-то писем преследовать красивую женщину! Александра не сомневалась, что неведомая Лючия должна быть весьма хороша собой: носить такие декольте может себе позволить только обладательница ослепительной кожи и роскошной груди. Она была стройна – ведь все ее туалеты пришлись впору Александре; судя по подбору цвета нарядов, светловолосая, с ярким лицом. И ножка у нее, наверное, была изящная, с таким же круто выступающим подъемом, как у Александры: бабушка любила приговаривать: «Круг пяты яйцо покати, под пятой воробей проскачи!» Вот только она, эта Лючия, была чем-то очень напугана и обеспокоена, потому что, надевая ее платья, Александра в первый момент всегда чувствовала исходящую от них тревогу, пропитавшую каждую складку, подобно легкому аромату духов. Да, верно, Лючия крепко боялась синьора Лоренцо! И этот страх роднил ее с Александрой. Понятно, что Лючия стремилась убежать от такого чудовища! А вот Александра, увы, с каждым мгновением приближалась к нему.
Чезаре не стал задерживаться в Германии ни одного лишнего дня, но перед тем, как тронуться в путь, явился к Александре и спросил, что предпочитает синьорина Лючия: дать слово не пытаться бежать и пользоваться в пути относительной свободой – или снова быть опоенной зельем, которое лишит ее всякой воли. Александра почему-то не сомневалась, что «синьорина Лючия», от которой требовалось решение, дала бы какую угодно клятву – но не замедлила бы нарушить ее при первом же удобном случае. Александра с легким сердцем поступила так же: давая клятву от имени Лючии, она не грешила перед Богом. И отправилась в путь по-человечески, сидя в карете, правда, крепко зажатая с двух сторон обозленными мужчинами, которые стерегли каждое ее движение и немного успокаивались, лишь когда видели на ее лице впечатление замкнутой сосредоточенности и отчужденности. Но за этой маской скрывалась напряженная работа мысли.
Первый раз в жизни Александре пришлось задуматься, чтобы решиться самой на что-то, а не выполнить приказание матушки или бабушки. Даже и сны ее были полны такой же заботою: как обмануть стражей, не спускавших с нее глаз?
Она уже отчаялась убедить Чезаре в его ошибке и даже привыкла не отвечать на его оскорбления. Что проку тратить силы и время на разговоры? Надо бежать. Но как? Ведь ее никогда не оставляли одну, а при туалете – только проверив запоры на окнах и дверях, причем у тех и других всегда стоял один из ее стражей. Александра понимала, что действовать надо наверняка. Но, конечно, иногда ей трудно было удержаться от искушения и не воспользоваться тем, что казалось нечаянным подарком судьбы, хотя на самом деле оборачивалось коварной подножкою.
Они въехали в город Грац. Как и везде в Европе, здесь было слишком много камня и слишком мало деревьев. Как австрийцы дышат среди этих камней?
Утомленная дорогой, она рассеянно вышла из кареты и, с трудом разминая затекшие ноги, побрела вслед за Чезаре к трактиру под вывеской с тремя розовыми хрюшками. Витиеватую надпись прочесть было трудно.
«Наверное, опять что-нибудь королевское. «Королевские свиньи», например!» – желчно подумала она: в Австрии чуть не все трактиры несли на вывесках слово «королевский» или «императорский».
Вдруг сильный толчок едва не сбил ее на землю, а Чезаре так и вовсе рухнул, хватаясь за пояс, с которого был срезан кошелек: малорослый воришка уже улепетывал через площадь.
Ни секунды не мешкая, на ходу подхватив юбки, Александра бросилась за ним.
– Держи ее! – взвыл пан Казик – наверняка согнувшийся от боли, ибо Александра успела, как бы невзначай, въехать ему в живот кулаком. – Держи ее!
– Держи вора! – завопила Александра, летя, как стрела, вслед за грабителем. – Держи вора!
– Держи вора! – взревела на разные голоса заполненная народом площадь (в кирхе только что отслужили обедню, множество прихожан вышли из высоких резных дверей) – и толпа ринулась по следу, а впереди всех неслась Александра, отчетливо различая среди всего этого оглушительного гомона два пронзительных голоса, кричавших:
– Держи ее!
Воришка оглянулся на бегу – и при виде приближающейся толпы, которую возглавляла неистовая особа в синем платье, нервы его сдали. С прощальным криком он отшвырнул от себя драгоценную добычу, так что кошель упал прямо под ноги Александре, – и с удвоенной скоростью ринулся наутек. Ну а его преследовательница, поскользнувшись на толстой коже, из которой был сшит кошель, рухнула на мостовую, пребольно зашибив обе коленки.
Впрочем, тут же подбежали любезные австрийцы, подхватили под белы рученьки, подняли, осыпая цветистыми комплиментами, больше всего которых пришлось на долю резвых ножек прелестной фройляйн. Ей подали, предварительно стряхнув с него пыль, растреклятый кошель – и она так и стояла, прижимая его к груди и улыбаясь, как дура, всем своим вновь обретенным поклонникам, а заодно и Чезаре с паном Казиком, которые наконец продрались сквозь толпу и с двух сторон вцепились в Александру с выражением лиц, не предвещавшим ничего доброго.
У нее мелькнула шалая мысль воззвать к помощи австрийцев, очарованных ею, однако Чезаре, с явным усилием растянув в улыбке тонкие губы, отчего сделался похож на гиену, просвистел:
– Это моя жена!
Австрияки тотчас почтительно отступились от чужой собственности. Более того! Один из них продемонстрировал свою нравственность тем, что подхватил даму под руку и чуть ли не сунул ее в объятия «супруга»… за что был награжден чувствительным взглядом Александры, о чем впоследствии, в своем кругу, отзывался так: «Ну и глянула… точно поленом по спине! Ошеломляющий взор!»
Ну а Александре, на собственном опыте удостоверившейся, что услужливый дурак опаснее врага, ничего не оставалось, как прибегнуть к последнему средству обороны: сунуть в физиономию Чезаре чертов кошель. Выходило, что она ужас как пеклась о благосостоянии ненавистного итальяшки и оттого бросилась не наутек, а в погоню.
Чезаре опешил, не зная, верить своим глазам или чутью, которое подсказывало не доверять этой svelta[13]. Но прицепиться было вроде не к чему, да и опасно казалось закатывать «супружескую сцену» на глазах у восхищенных дамской доблестью австрийцев, а потому он ограничился тем, что, все с той же змеиной улыбкой, схватил Александру под локоток и поволок в трактир, который и в самом деле назывался «Королевские поросята».
В Австрии в ту пору модными были мужские жилеты, разрисованные бабочками. Эти необычайно важные сведения Александре сообщил пан Казик, который, подобно всем полякам, обожал любое европейское государство с такой же страстью, с какой ненавидел Россию, а потому все виденное в пути вызывало у него просто-таки восторженные содрогания, неумеренную словоохотливость – и почти не сдерживаемую ничем похотливость. Теперь каждый день Александре приходилось держать от него глухую оборону: весь ее правый бок (с этой стороны сидел, как правило, пан Казик) был покрыт синяками от его шаловливых щипков, однако в прямую атаку он не переходил: может быть, боялся Чезаре, которому немалое, судя по всему, удовольствие доставляло то и дело напоминать Александре, что она теперь фактически принадлежит ему, и как только неумолимый синьор Лоренцо получит вожделенные письма, тут-то он, Чезаре, доберется до нее! О том, как он будет осуществлять эту свою власть, Чезаре многозначительно умалчивал, за что Александра была ему благодарна, однако у пана Козла, как она с ненавистью называла его про себя, воображение, видимо, работало куда живее, потому что он так начинал ерзать на сиденье, так прерывисто дышал, так багровел и потел, что сидеть рядом с ним делалось истинным мучением, и Александра из глубины сердца молила всех святых, чтоб не дали ей снова оказаться во власти похотливого шляхтича.
О, если бы не надежда на благоразумие и справедливость неведомого синьора Лоренцо, кто знает, не сошла бы она уже с ума в этом путешествии, не наложила бы на себя руки, настолько трагически теперешняя ее жизнь была не похожа на прежнюю, так болела душа от воспоминаний об утраченном, такой страх внушало будущее.
* * *
– Если поедете из Филлаха в Уфино, то берегитесь ездить ночью. Дорога эта гориста; по левую сторону текут потоки, а по правую есть ужасная стремнина и глубокая пропасть, – сказал какой-то трактирщик, и его слова запали Александре в душу.
Это был как раз один из тех печальных моментов, когда самая смерть казалась ей предпочтительнее полной неизвестности, к которой ее влек Чезаре. Вот кабы он все же тронулся в путь, да все они вместе и рухнули в пропасть – Александра избавилась бы от страданий! Однако ни один проводник не ходил через Альпы в темноте, так что волей-неволей путникам пришлось ночевать в трактире. Александру препроводили в комнату с каменным полом и соломенным стулом и оставили одну.
Спать еще не хотелось, и она с наслаждением занялась своим туалетом, благо воды ей принесли вволю, и когда улеглась в постель, чувствовала себя если не умиротворенной, то хотя бы успокоенной. Как-то сразу налетела дрема, но легкий шорох заставил ее встрепенуться: кто-то явно пытался отворить дверь, которую она, мало что та была заперта снаружи на ключ, еще и заложила изнутри бог знает зачем ножкой соломенного стула за неимением лучшего. И вдруг выяснилось, что Бог и впрямь знал, зачем она это сделала!
Александра бесшумно выбралась из постели и, занеся для удара глиняный кувшин – это было ее единственное оружие, – встала у двери.
Солома, конечно, была сухая, однако дело свое делала: дверь, уже отпертая ключом, не отворялась, как ни тужился неизвестный. Впрочем, почему такой уж он был неизвестный? Его пыхтенье оказалось знакомо Александре. Вдобавок он то и дело бормотал: «Пся крев». Вот оно что! Мерзкий полячишка решил повторить попытку! То-то он сегодня даже не ерзал, а просто-таки скакал на сиденье кареты! И неудержимое вожделение, верно, удесятерило его силы, ибо ему удалось-таки немного сдвинуть засов: солома-то была скользкая. Пожалуй, если так дело пойдет, пану Казику удастся ворваться в комнату, и ждать этого Александра была не намерена.
Она поспешно оделась, причем выбрала самые крепкие башмаки, а платье попроще и полегче. Прихватила несказанной красоты шаль: в горах может быть прохладно. Что-то подсказывало ей, что она окажется-таки в горах нынче ночью, и сердце пело в предчувствии свободы. Она, конечно, уже давно убежала бы через окошко, да вот беда: в этой части дома они были забраны решетками. Лет десять назад, как рассказали сегодня, с гор пришел медведь, влез через отворенное окно и хоть не заел, но перепугал постояльцев. Теперь все окна, смотревшие на горы, были зарешечены, ну а выходившие на улицу городка – нет, хотя Александра не понимала, почему бы медведю просто-напросто не обойти дом!
Тем временем ручка все более поддавалась усилиям чертова Казика, и Александра забеспокоилась: а что будет, если она не сможет оглушить поляка кувшином? Поднять крик – для того, чтобы прибежал Чезаре и присоединился к насильнику? Александра чуяла, сидя бок о бок с Чезаре, что сдержанность итальянца весьма обманчива, а потому боялась его куда больше пана Козла. Наверное, на шум прибежит и хозяин – но Александра уже узнала в Граце, что такое добропорядочные австрийцы, и не надеялась ни на кого – только на себя и на Бога.
Пан Казик от усилий и неудовлетворенного желания потел сильнее обычного, и Александру даже через дверь замутило от его вони. «Засов» держался уже на честном слове, решающая минута была близка… как вдруг напряженный слух Александры уловил почти бесшумные, торопливые шаги по коридору, потом послышалось неразборчивое, но весьма возмущенное восклицание, звук удара – и падение тяжелого тела.
На миг Александра впала в столбняк от изумления, которое сделалось сродни потрясению, когда она различила злобную итальянскую скороговорку. Чезаре! Она еще выше занесла кувшин, готовясь отвесить добрый удар по голове итальянца, однако же приоткрывшаяся дверь сильным рывком из коридора была поставлена на место, а потом послышался такой звук, как если бы по коридору волокли что-нибудь тяжелое.
Александра едва не выронила кувшин и обессиленно прислонилась к стене…
Не скоро она поверила, что опасность миновала, но теперь на смену страху явилось любопытство поглядеть, не убил ли Чезаре пана Казика, а ежели убил, что намерен сделать с телом. И, в конце концов, даром она, что ли, одевалась?
Прислушавшись, Александра проворно выдернула из ручки стул-спаситель и, не дыша, вышла в узкий коридор, в самом конце которого чуть брезжил огонечек: верно, там была комната Чезаре.
Александра кралась, недоумевая, неужели этот шум не потревожил никого в трактире? Но, очевидно, хозяин-австрияк и вообразить не мог, что в его заведении может произойти нечто недобропорядочное, а потому мирно похрапывал под своею периною… и должен был благодарить за это своего ангела-хранителя, ибо, когда б он узрел то, что открылось глазам Александры, то непременно испустил бы дух. А она увидела…
Она увидела пана Казика, ничком валявшегося на полу неопрятной кучею жирной, белесой голой плоти. Над ним стоял Чезаре и, с ненавистью глядя на бесчувственного поляка, расстегивал штаны, бормоча:
– Carogna! Sudicio bestiame![14] Думаешь, я не хочу ее? И она принадлежит мне, но прежде – синьору! Да я лучше отрежу себе свой membro[15], чем прикоснусь к ней. А ты, ты… осмелился протянуть свои грязные лапы к чужому добру? Тебя обуревало вожделение? Ничего! Я сейчас покажу тебе, что такое истинное вожделение!
С этими словами он вздернул слабо стонущего пана так, что тот взгромоздился на карачки, склонился над ним и… и Александра в первый раз в своей жизни (она могла только молиться, чтобы и в последний!) увидела содомский грех.
Приступ подступающей рвоты сотряс ее тело, и только этим спаслась она от обморока. На подгибающихся ногах, согнувшись, побежала куда-то, уткнулась, ничего не видя, в какую-то преграду, со стоном зашарила по ней… руки наткнулись на тяжелый железный засов, рванули его с силой, которую Александра и не предполагала в себе.
Хорошо смазанный засов бесшумно отъехал в сторону. Дверь распахнулась, влажная прохлада припала к лицу. Мгновенно стало легче, ноги перестали дрожать – и Александра ринулась с крыльца в непроглядную ночь, как в омут свободы.
