Елена Арсеньева
Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)
– Кто там? – Задремавшая над пяльцами боярыня Захарьина испуганно вскинулась: заскрипели половицы в сенях.
– Это я! – В двери показалось темнобровое, смуглое девичье лицо. – Я, Маша. Можно к Насте?
– Да спит она небось, – процедила боярыня неприветливо.
– Нет, не спит! – радостно заблестела зубками незваная гостья. – В ее светелке горит огонек, я видела.
– Матушка! Кто там? – раздался сверху голос дочери, и Ульяна Федоровна Захарьина обреченно вздохнула, кивнув гостье:
– Иди уж, коли пришла.
Вот уж повадилась эта Маша-Магдалена, полячка крещеная. Вроде бы они с матерью из Ливонии бежали – защиты от притеснений немецких искать, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными, у добрых людей, и постепенно улица привыкла к ней, девушки даже дружились с веселой полячкой, секретничали. Вот и сейчас, конечно, в светелке с Настей трещат про любови разные, про женихов…
– Во дворец когда собираетесь? – спросила Магдалена, едва переступив порог.
– Куда-а? В какой еще дворец? – отмахнулась Анастасия.
– Ты что? Неужто не ведаешь, что всех девок во дворец собирают, на смотрины? Государь надумал жениться! Я сама слышала, как на площади кричали: у кого дома дочери-девки, те бы их, часу не мешкая, везли на смотр. А кто дочь-девку у себя утаит и на смотр не повезет, тому полагается великая опала и казнь!
Анастасия всплеснула руками. Станут выбирать невесту государю! Царицу выбирать!
Внезапно вспомнилось… Настя была еще девочка; отец, Роман Юрьевич, только что умер, в доме после похорон толпился народ, то и дело мелькали фигуры монахов и монахинь. Измучившись от горя, Ульяна Федоровна с дочерью затворились в спаленке, пали под иконы, моля Господа не оставить своим призрением сирот. Внезапно дверь распахнулась и на пороге возникла высокая мужская фигура в рубище.
– Поди, убогий, на кухню, там тебя накормят и напоят, – слабым от слез голосом проговорила вдова, ничуть не удивившись, ибо нищих нынче был полон двор. – И вот еще тебе на помин души новопреставленного раба Божия Романа. Сделай милость, возьми.
Она протянула медяк.
– Спасет Христос тебя, матушка, – густым, тяжелым басом провозгласил нищий. – Спасет и вознаградит за доброту твою. Придет час – дочка-красавица царицею станет!.. – Провозгласил и вышел вон.
Потом кто-то рассказал Ульяне Федоровне, что то был не простой нищий, а сам преподобный Геннадий, пророк-отшельник из костромских лесов.
И вот… Неужто он пришел, предсказанный им час?
Анастасия затрясла головой: о чем она только думает! Грешно этак заноситься мыслями.
Магдалена возилась около небольшого столика с точеными ножками, на котором стоял уборный ларец, – пыталась поднять тугую скобку замка. Она была любопытная, словно сорока!
– От кого заперлась накрепко? Что там у тебя? Грамотки любовные? Васькины небось?
Анастасия вскинула на нее глаза.
Однажды ее двоюродный брат Василий Захарьин оказался настолько дерзок, что передал с Магдаленой малую писулечку: ты, дескать, Настенька, краше заморской королевны, я за тебя хоть в огонь готов, а потому не выйдешь ли в сад – единого слова ради! – после того, как все огни в доме погаснут?
Анастасия была наслышана, что случается с девушками, которые вот так выходят на свидания к велеречивым мужчинам. Грех один!
– Грех, грех… – словно отзываясь на ее мысли, пробормотала Магдалена, открыв наконец ларец и заглянув в него. – Грех вам, москвитянки, такое непотребство с лицами своими творить! Страшно вообразить, какие личины ряженые соберутся на те царские смотрины!
Она с презрением оглядывала сурьмильницу, да румяльницу, да белильницу, да коробочки с волосиками для подклейки бровей и балсамами, то есть помадами, стекляницы с ароматными водками. И вдруг ахнула:
– О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками!
– Тетенька подарила, перед тем как к старшему сыну из Москвы отъехала. Сын ее – пронский воевода.
– Курбский? – мигом насторожилась Магдалена. – Так он твоя родня?!
– Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя – Тучковы урожденные. А ты знаешь, что ли, князя Андрея Михайловича?
– Как же, видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!
– Да скажи на милость, откуда ж тебе все это ведомо?! – засмеялась Анастасия – и осеклась: кобели у ворот залились лаем. Дом наполнился вскрикиваньем, гомоном, торопливыми окликами.
Магдалена прилипла к слюдяному окошечку:
– Возок у ворот. Еще один. Боярыня какая-то выходит… Монах за ней следом… Ого, какой долговязый. Еще бородатый старик, ничего интересного. Ой! А вот и молодой какой-то. Гости к вам?
– Настька! – раздался с лестницы голос брата Данилы – такого голоса Анастасия у брата отродясь не слышала. – Царевы бояре приехали на смотрины звать! Спускайся быстро! Велено, чтоб шла в чем есть.
Анастасия, переглянувшись с Магдаленой (та лишь руками всплескивала), на непослушных ногах двинулась к двери, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под простенькой головной ленты. Знала бы заранее – надела бы шитую жемчугом. И рубашка с сарафаном на ней обыкновенные, домашние, и душегрея отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь.
«Вот и хорошо, – подумала испуганно. – Авось не поглянусь смотрельщикам!»
Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена.
В нижней комнате зажгли все огни, какие только можно, – светло там было, светлее, чем днем. И душно! Анастасия почувствовала, что на носу со страху и от жары выступили бисеринки пота. Вспомнив, что девице должно дичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик.
Наконец-то разошлась мгла волнения в глазах, и Анастасия смогла хоть что-то рассмотреть. Вон старший брат Данила Романович. Рядом боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, старинный приятель покойного отца; в красном углу властно уселась престарелая боярыня. Анастасия видела ее однажды, во время крестного хода в Кремле, – это Анна Глинская, родная бабка нынешнего великого князя, Ивана Васильевича, матушка бывшей правительницы Елены Васильевны Глинской.
Обочь стояли еще двое: красавец молодой, чернокудрый и черноглазый, про которого сказали, что это Алексей Адашев, ближний человек государя (Адашев лишь мельком взглянул на Анастасию, но с тех пор смотрел только ей за спину, где таилась Магдалена), – и еще высокий монах, закрывший лицо низко надвинутым куколем[1]. Он все время молчал.
«Кто такой?» – испуганно подумала Анастасия и тотчас забыла о нем.
– Ну, здравствуй, красавица, здравствуй, милая доченька, – ласково начал боярин Дмитрий Иванович, но его перебила сухощавая, желтолицая Анна Глинская:
– Ну, никакой красоты мы пока еще не видели, так что не спеши товар хвалить, Дмитрий Иванович! И одета, как нищая…
Матушка и брат Анастасии враз громко, обиженно ахнули:
– Вы же сами сказали, сударыня Анна Михайловна, чтоб девка шла немедля, в чем есть, красоты не наводя. Время уж позднее, ко сну готовились…
– Ну, виноваты, не предуведомили хозяев! – резко повернулась к ним Анна Глинская. – Обеспокоили вас чрезмерно? Не ко двору слуги царские? Так мы ведь можем и восвояси убраться! Как скажете!
– Да погоди, милая княгиня, – примирительно прогудел Курлятев-Оболенский. – Чего разошлась, словно буря-непогода? А ты, доченька, перестань дичиться, ручку-то опусти, позволь нам поглядеть на красоту несказанную.
Анастасия осмелилась выглянуть из-за пышных кисейных сборок рукава. Взгляды собравшихся так и прилипли к ее лицу.
Анастасии часто говорили, что она – красавица. Однако сейчас ей чудилось, будто и тонкие, легкие русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее – товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, но и слова доброго жаль.
Ну чего они все молчат?! Отчего-то помнилось Насте, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек.
– Хороша девка! – наконец воскликнул Курлятев-Оболенский. – За себя бы взял с удовольствием, да куда при живой-то жене! Так я и скажу царю, ну а что добавят прочие – им самим решать.
Анна Глинская и бровью не повела, и словца не обронила. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его вновь воровато шмыгнул к Магдалене. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу. За ним потянулись остальные.
Анастасия со всех ног бросилась вверх по лестнице, в светелку. Затворилась, пала под образа:
– Матушка Пресвятая Богородица! Что это было? Что теперь будет?!
И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не поднялась за ней.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам.
Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще топтались почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка…
– Дальше к кому? – спросила Анна Глинская, забираясь в возок.
Ответил ей почему-то монах:
– Возвращаемся. Хватит с меня!
Курлятев-Оболенский воззрился изумленно. Анна Михайловна высунулась из возка:
– Как так? Иванушка, дитя мое, что ты говоришь?
– Что слышали, – невозмутимо отозвался «монах», стряхивая с головы капюшон и нахлобучивая шапку, поданную стремянным. – Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
Дмитрий Иванович хлопнул в ладоши:
– Правда твоя, государь! Правда истинная!
– Помилосердствуй, – воскликнула Глинская. – А смотрины? Что же, отменять их? Как можно нарушать старые обычаи? Негоже, негоже! Девицы приехали со всей родней…
– Как приехали, так и уедут, – перебил «монах». – Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово!
Анна Михайловна фыркнула, но, хоть и не сказала ничего, ее внук отлично умел понимать невысказанное. Свесился с седла, сверкнул глазами:
– Шестнадцатого января венчаюсь на царство, третьего февраля – венчаюсь с Анастасией! Все меня слышали? А коли так – к чему воздухи сотрясать словесами?
Огрел коня витою плетью по крупу:
– Пошел, ретивый!
Следом за его конем потащился возок. Адашев отстал, но великий князь Иван Васильевич сего не заметил: перед ним сияли очи Анастасии.
* * *
Покойный Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин, отец Анастасии, был гордец, каких мало. Он исчислял свой род от некоего Андрея Кобылы и называл его выходцем из Пруссии. Шуток на эту тему не принимал никаких. Однажды кто-то из знатоков старинного родословия обмолвился: не видано и не слыхано о пруссаках по имени Кобыла, скорее всего, тот самый предок был из Новгорода выходец, с прусского конца! За это Захарьин-Кошкин насмешника чуть с потрохами не съел и навеки с ним рассорился. И уж он-то, Роман Юрьевич, считал бы вполне заслуженным и само собой разумеющимся, что именно его дочь была избрана в жены русскому государю, который отныне звался не великим князем, а царем Всея Руси.
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала: родственницы царя, убиравшие невесту, Анна Глинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро. Анастасия никак не могла понять: она им столь сильно не по нраву либо княгини никак не могут справиться с ненавистью друг к дружке. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосердно рвали распущенные волосы невесты, подобно тому как нерадивые пряхи рвут драгоценную золотую нить. Анастасия едва сдерживала слезы, понимая, что стоит уронить лишь одну – и уже не остановишься, так и будешь голосить, словно крестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, за постылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме как слез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах. Поэтому Анастасия молча, с высокомерным даже выражением на лице, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложили вокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному.
Проходя мимо дружки, князя Андрея Михайловича Курбского, Настя вдруг ощутила такой жар ненависти, исходящий от него, что даже покачнулась. Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Конечно, он хотел заслать к ней сватов, но ведь не Анастасия выбрала в мужья другого – слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба.
Но, впрочем, не о Курбском надо было ей думать, а о том, что в летнем дворцовом покое, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет Анастасию брачное ложе. И вот она уже сидит на этом ложе, раздетая до рубашки… все дружки и гости вышли… Государь, супруг молодой, стоял напротив, тоже в одной рубахе, – пугающе высокий и худой, задумчиво пощипывая едва-едва закурчавившийся ус. Анастасия невольно потянула к подбородку одеяло, но он нахмурился – и руки ее упали.
Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, по дрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнями пальцы – и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся:
– Совсем позабыл спросить – люб ли я тебе?
Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, и вдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась – до судорог боялась! – именно первых его слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять ее красоту. Мол, девка в уборе и без оного – это две разные девки! А то молча навалится, начнет шарить руками по телу. А он…
С трудом разомкнула пересохшие губы:
– Люб, государь… господин мой. Люб!
И сразу подумала: надо было назвать его по имени, хотя бы по имени-отчеству, но… язык не поворачивался.
Он вздохнул – с явным облегчением. Опять погладил по щеке, скользнул щекочуще по шее – и потянул с плеч скользкую шелковую сорочку. Руки Анастасии снова против воли вцепились в одеяло.
– Боишься меня?
– Боюсь.
– А сладко ли тебе меня бояться?
Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случай выдохнула:
– Да…
Его глаза блеснули:
– Сейчас еще слаще будет!
Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху до самой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ее ожгло болью. Взвизгнула – и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьет плетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему второй дружка, Адашев! За что же так-то?!
– Кричи еще! – хрипло приказал муж. – А ну, громче кричи!
Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так и рвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, для предохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, и среди них князь Курбский. Да ей лучше умереть от боли, чем позволить, чтобы чужой человек услышал ее крики!
– Кричи! Кому говорю?!
Анастасия повозила головой по подушке: нет, мол, не стану, хоть ты меня до смерти забей!
Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкал ноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь – и как раз вовремя, не то уж точно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица Небесная, да есть ли на свете что-то хуже?!
– Кричи! – хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцами нежную, тонкую кожу на груди.
Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широко открыла слепые от боли и страха глаза.
Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словно царя била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щеке Анастасии.
«Да у него жар! – подумала вдруг. – Говорили же: порченый царь у нас! А ну как помрет сейчас – что тогда со мной станется?!»
Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипом вздохнул – и затих.
«Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет, лучше я сама удавлюсь от позора!»
Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащего на ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала.
– А ведь тебе не сладко… – пробормотал государь, приподнимаясь и задумчиво разглядывая ее нагие окровавленные чресла. – Почему?
– Бо-ольно, – всхлипнула Анастасия, пытаясь унять рыдания, сотрясавшие тело.
– Это и сладко, что больно! – упрямо сказал муж. – Разве нет?
Анастасия опять повозила головой по подушке: нет, мол, нет!
– Как это? – Иван недоумевающе свел брови. – Почему это? Тут ко мне бабу одну приводили на днях… ну, я тебе скажу, такая блудливая стервь, что на стенку с мужиком готова лезть. А ну, говорит, вдарь мне, да покрепче! Побил для начала, коли просит, а как начал с ней еться, она опять: ожги меня кнутом! Уже на ней живого места не осталось, вся шкура полосатая сделалась, а она аж мычит: ох, мамыньки, сласть какая! Я раньше никогда баб не бил, а тут подумал: дурак, так вот же в чем для них сласть! Ну и тебя… Я ж хотел как лучше для тебя! А ты плачешь…
Анастасия охнула, схватилась за сердце – и зарыдала пуще прежнего.
– Да ты что? – В голосе мужа послышался испуг. – Ладно, больше пальцем не трону, пока не попросишь!
Анастасия все плакала.
Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:
– У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Сказал же: не трону!
– Значит, – выдохнула она, давясь слезами, – значит, я у тебя не первая?
От изумления молодой царь даже не решился засмеяться – только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены:
– Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Грехи наши, конечно… Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Хотя я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая – чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?
– Магдалена? То есть Маша? – Анастасия позабыла о боли. – Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?
– Да ведь Алешка Адашев ее к себе забрал, ту девку, – усмехнулся Иван. – Поглянулась она ему – просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям – и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском – он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на той, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.
– Погоди-ка, – Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. – Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Что Магдалена с Адашева очей не сводила? Это он тебе рассказал?
– Или я слепой? – усмехнулся Иван.
Анастасия так и ахнула:
– Ты там был?!
– Ну да, был – в монашеском облачении, – Иван явно наслаждался ее растерянностью. – Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя!
Анастасия глядела широко раскрытыми глазами, словно впервые увидев человека, которому ее отдали в жены. Он, муж ее, хорошо улыбается, глаза у него ясные, серо-зеленые. Взмокшие от пота волосы курчавятся на лбу. Анастасия вспомнила, какая жаркая была у него щека, прижатая к ее щеке, как билось-дрожало его тело, прижатое к ее телу, – и вдруг засмущалась, опустила глаза. Прислушалась к себе, ловя прежнюю боль, цепляясь за прежнюю обиду, – но не нашла ничего, кроме нетерпеливого трепета.
