Елена Александровна Солнцева
Для имени твоего

Для имени твоего

Глава 1

Собор Парижской Богоматери красив и величествен вне времени. А уж в ускользающей утренней дымке хорош на загляденье. Французы говорят Notre Dame, испанцы – Nuestra Seneora, итальянцы – Santa Maria, а англичане – часто просто Our Lady. «Наша госпожа» – вот так просто, но изысканно, потому что одеяние не неотесанный камень, не простое рубище простолюдинки, а все в дорогих наворотах внешнего декора. Но заглядеться можно на что-то необычное или на что-то новенькое, а люди, столпившиеся у лестницы главного входа в собор, были явно не туристы. Ну не до готической твердыни им, не до игры солнечного света, подчеркивающего строгость линий силуэта и бликующего нежными оттенками, отраженными витражными розетками, и не до стрельчатых порталов, где над центральным входом вырезаны из камня сцены Страшного суда. А Страшный суд так и должен был бы назидательно приковать внимание толпы, но в это утро не он был вершителем судеб. То, что их бы всех охарактеризовало, – это были зрители, наблюдатели, созерцатели, очевидцы, свидетели, болельщики и даже театралы. В общем, перед лестницей, ведущей к центральному входу в собор, собрались те, кто хотел понаблюдать за разворачивающимися в роскошных декорациях событиями со стороны. И не дай бог было бы оказаться на месте тех несчастных, которые стояли спиной к толпе. Обреченность несчастных была очевидна. Народ жалостлив, видя старческую немощь и истерзанные тела, переломанные руки и ноги и незаживающие раны. Только редкие выкрики из толпы: «Смерть им!», Господи, так они и так на ладан дышат, чуть живые, провоцировали толпу внедренные в нее провокаторы из организаторов этого совсем не театрального шоу. Какие-то робкие выкрики «Воры!» и совсем несмелые «Идолопоклонники!» периодически проплывали над толпой. Какой-то ярости, особой ненависти или даже презрения у зрителей не наблюдалось.

Не ощущалось и того, что вот сейчас, сейчас эта толпа родит героя, отважного и смелого, способного на исключительный поступок, этакого Робин Гуда, защитника бедных и униженных. Вот герой прыгнул бы на плечи ближайшего лучника из оцепления суда, выхватил бы у него пику, а затем нанизал бы на эту пику охранную подмогу. Затем, выхватив у сраженного пику, нанизал бы следующего, ну, фантазий для геройства миллион, только героя не было. Не было лидера, за которым толпа ринется, воодушевленная подвигом, ринется на поредевшие ряды охраны и своей массой, подручными предметами для боя, камнями снесет суд, судилище, систему определения наказания. И вынесен был бы весь процесс справедливости осуждения на Суд Божий. Инструкции судопроизводства как раз были навечно высечены в камне над главным порталом центрального входа в храм. Да и бедные и униженные, кто? Это были бедные рыцари Христа, или тамплиеры. Это были некогда самые богатые и могущественные люди своего времени. Но богатство и могущественность есть категории философские и не являются постоянными во времени. Да, они стали богаты, да, они стали могущественны, пока не стали на пути могущества государства в лице Власти – власти короля Филиппа IV.

И вот четыре бородатых немощных старца в лохмотьях, жалко свисающих с некогда холеных тел могущественных особ, стояли на трясущихся ногах перед представителями другого могущества, а именно власти. На пороге широко распахнутой двери центрального портала храма был установлен стол – трибуна, за которой и восседал церковный трибунал.

За президиумом стояли лавки для коллегии суда – епископов, каноников, церковнослужителей. Стоячие места за сценой были розданы монахам, которые были единственные во всем этом действе погружены в себя и отрешены молитвой, веруя, дабы не разувериться. Сама власть, в данном случае королевская, была представлена одним высокопоставленным сановником в статусе наблюдателя. Наблюдатель был, в общем-то, фигурой номинальной, функции которой сводились к контролю за общественным порядком. Он так и выделялся на фоне священнослужителей – цивильным своим обликом, лишь бы все прошло цивилизованно, в соответствии с законами, а главное, с уже принятыми решениями в отношении осужденных, без волнительных моментов, без раскачивания корабля судопроизводства и без шторма за бортом всей этой истории, которая длится много лет.

Властный суд в лучах утреннего весеннего солнца сверкал наперсными крестами, переливался золочеными митрами и багрово-красными кардинальскими и епископскими бархатами подчеркивал высокий статус свой над неразличимо серым изваянием былого могущества в лице четырех сникших истерзанных стариков. И, казалось, что уж там судить и тем более с такой помпезностью устраивать суд в самом центре Парижа – в Нотр-Дам-де-Пари. Но, наверно, кому-то это было нужно и, вернее всего, власти, власти короля, поставить жирную точку. А помпезность происходящего обусловлена исторической значимостью этой точки. Эффектная театральность требовалась для истории. Властитель хотел войти в историю справедливым вершителем судеб, а не интриганом, преследующим цели отделаться от своих кредиторов.

И вот апофеоз всего представления – зачитывание приговора. Толпа замерла перед оглашением приговора и все пункты, которые заканчивались неизменным «виновны», поддерживала одобрительными выкриками. Ну и что народу до сломленных четверых некогда могущественных рыцарей-храмовников. Слишком много слухов об их надменности в миру ходило. Даже вроде бы на власть короля свысока смотрели и от христианского мира стеной тайн и своими богохульными обрядами отгородились. Что у них там за стенами их неприступных замков-крепостей творилось, семь лет правосудие разбиралось. Великий магистр ордена Жак де Моле в этот исторический час собрал всю свою гордость воина, его поникший взор на глазах королю послушного суда и мало что понимающей в происходящем взволнованной толпы начал наполняться человеческим достоинством. Это преображение было магией. Суд напрягся, а толпа притихла. И уже перед всеми стоял не униженный и оскорбленный старик, а Великий магистр ордена тамплиеров Жак де Моле. Он медленно и четко произнес: «Я, Жак де Моле, Великий магистр ордена Храма, предпочитаю смерть унижающему тюремному заключению». Затем Великий магистр встряхнул своей длинноволосой седой головой, распрямив плечи и устремив взгляд ввысь, где и должен был быть высший судия, громко выплеснул из себя: «Отрекаюсь». Каждая буква этого слова, как крупные дроби, была выстрелена в растерянный суд, затем отрикошетила в онемевшую толпу и, уже слившись в единый смысл, улетела ввысь, к главному судье – истории.

Глава 2

Верочка порхала по комнате бабочкой. В очередной любовной истории была поставлена точка. Через какие муки и страдания пришлось пройти. Как глубоко пришлось покопаться в своей душе. От разочарований до всплесков, к высоким чувственным порывам, и путь к восторженным идеалам был проделан длиною в целый год. И вот он – happy end. Happy end подмигивал красивой флешкой, усыпанной сверкающими камушками, и лежал на столике у телевизора. Верочка была непомерно рада, что ей удалось-таки свести к счастливому завершению историю двух любящих сердец, к небольшому сожалению, ни одно из них не было ее. Это были всего лишь сказки, иллюзии, которыми она хотела раскрасить мир вокруг себя, своих близких в теплые тона душевных переживаний. И вот вся эта теплота, собранная в маленькой флешке, ждала своего воплощения в красивую глянцевую упаковку на радость ее читателей. Писать Верочка начала давно, сколько себя и помнила. А вот издавать свои книги и отдавать их на людской суд у нее был не такой большой опыт. Ее немудреные истории, к ее же удивлению, всегда находили своего почитателя. «Ваши книги не портят настроения», – резюмировал как-то ее редактор. И это стало ее вдохновляющим девизом – «Не портить настроение». И были ею написанные истории просты и наивны, как сама жизнь за окном ее квартиры. В этот дом она переехала не так давно, сбежав от родительской опеки, как ей казалось мелочной. «Надо обязательно завтракать» – можно подумать, что во всей Москве нельзя найти с утра чашку кофе. «Не забывай, зубы надо чистить и на ночь» – ну что же я, совсем дикая замарашка какая-то? «Нельзя в такую погоду без шапки» – это когда уже температуры на улице перешагнули нулевой рубеж и стремительно потянулись к плюсу. Ох уж эти «надо», «не забудь» и «нельзя». Нет, конечно же, родительская забота приятна и расслабляет. Но вот от последнего, от расслабления, Верочка и сбежала в подвернувшуюся квартиру в центре столицы. Ее школьная подруга, вышедшая замуж за дипломата, не раздумывая уехала за ним к его месту службы, в Париж. «С милым рай и в шалаше, если милый атташе», как говорилось в старой поговорке, и Верочкина подруга уехала облагораживать парижский шалаш, а московский поручила поддерживать Вере. Верочка была этому случаю очень рада. Самостоятельности очень хотелось, последний курс института, преддипломный семестр, свободное посещение вуза и море времени для творчества. А также и подруге услугу оказать и родителей не обидеть. Планов громадье, но, безусловно, мирного характера, не то что средневековые страсти, бушующие на экране телевизора.

Собираясь в редакцию, а ведь, по сути, это событие было праздником, требующим особых сборов для себя любимой, Веруша, перебегая из ванной в комнату, из комнаты на кухню, из кухни в ванную, выполняя обряд превращения из куколки в эфемерное создание, изредка бросала взгляд на экран телевизора. Фон, как ей вначале показалось, был как нельзя кстати к ее приподнятому настроению. «Париж – это праздник, который всегда с тобой», – сказал любимый Верочкин классик. Ах, Париж! Ах, Собор Парижской Богоматери! Он красив и величествен вне времени. А уж в ускользающей утренней дымке хорош на удивление. Это все незабываемо. Ах, Депардье, любимый актер! В мысли о предстоящей встрече с редактором для обсуждения технических моментов, связанных с изданием написанного ей любовного опуса, вклинивалось навязчивое «ах», да «ах». В общем, «увидеть Париж и умереть». На экране прокручивали французский сериал. Узнаваемые артисты в исторических костюмах что-то там реконструировали из своего исторического прошлого. Суд, судилище. В какой-то момент Верочка даже затушевалась в своих праздничных сборах, что-то там такое страшное происходило на экране. А Депардье какой-то осунувшийся и в лохмотьях.

Опаздываю же к назначенному времени в редакцию. Депардье что – бормочет себе под нос приглушенно, и это повторяется по-русски, голосом дублирующего его русского артиста. Тихо слышно: «Не для себя, не для себя, а для имени твоего…» Потом послышалось слово, произнесенное с экрана, как будто ее окликнули. «Вериус» – так иногда, когда было необходимо подчеркнуть серьезность момента, обращался к ней папа. И Верочка, отвлекаясь от своих сборов, подошла к экрану и пристально стала всматриваться в того, кто позвал ее. Слова произнес Депардье. Это же кино. Не надо дело на безделье менять. И после наведения последних штрихов к соответствующему мероприятию образу, бережно положив свое сокровище, флешку с Happy end в сумочку – все, надо бежать. «Отрекаюсь», – накрыл Веру пронизывающий до мурашек на теле голос. Вера обернулась на экран. Депардье смотрел на нее, потом, ей показалось, скорее сквозь нее, а затем поднял глаза ввысь. Вера замерла на мгновение. Всполохи черного дыма занавесили весь экран, и вслед за словом, означающим по-французски «конец», появились очертания черного кота, с явным намеком на связь с мистикой. Вера стряхнула с себя это непонятное оцепенение, сказала сама себе нравоучительным тоном: «История всех рассудит». Она решительно нажала на кнопку «выкл.» на пульте, развернулась к входной двери, перед глазами проскользнул настенный календарь с выделенной датой сегодняшнего дня, 18 марта 2014, и вышла из дома.

Глава 3

Весенним теплым парижским утром солнечные лучи кокетливо пробегали по золоченым атрибутам кардинальских одеяний, то прячась, то искрясь в горностаевых мехах на бархатных одеждах папского легата кардинала Альбано, торжественным голосом зачитывающего приговор тамплиерам. Толпа слушала этот бредовый приговор, но не удивлялась. За семь лет, как начались процессы над орденом, наслушались много. А где правда, а где «бред сумасшедшего», кто разберет. Поклонялись демону Бафомету, и неким «говорящим головам», и что еще они поклонялись черной кошке – олицетворению Сатаны и т. д., и т. д. Ну куда же еще ниже может опуститься бывшая христианская душа. Толпа внимательно вслушивалась в каждое слово приговора. При первом появлении бывших руководителей могущественного ордена, представших перед народом четырьмя стариками, оборванными и истощенными, не все были на стороне «праведного» суда. Жалость – это то чувство, которое в простом народе если и бывает притуплено задавленностью нужного властным структурам взгляда на их суд, то все равно прорастет сквозь каменный и безжалостный свод обвинений. За семь лет эта история то обострялась новыми слухами, подбрасываемыми из казематов в народ, то острота восприятия притуплялась от иных россказней, доведенных до абсурда тысячными пересказами так называемых «сарафанных радио». Но когда голос кардинала Альбано, величественно проплывая под куполом собора, накрыл толпу грозными и назидательными словами о Страшном суде, народ был на стороне суда. А раздавленность тамплиеров тяжестью выдвинутых против них обвинений казалась справедливой. Безжалостность воцарилась вокруг в том смысле, что по их «заслугам» и было им поделом. И вот в эту самую наивысшую точку единения верхов и низов выкрик Жака де Моле перерезал единомышленное одобрение выдвинутых обвинений. Гром и молнии вырвались из груди Великого магистра: «Отрекаюсь!» От пронизывающего до мурашек в теле голоса оцепенели все собравшиеся у храма.

– Протестую против несправедливого приговора и утверждаю, что все преступления, приписываемые нам, вымышлены от начала до конца! – кричал Жак де Моле.

Волнение началось среди кардиналов, судьи растерянно начали переглядываться, и толпа глубоким вздохом замерла в ожидании.

– Устав наш святой, справедливый и христианский, – это приор Нормандии Жоффруа де Шарне всю свою накопленную ярость вложил в свой глас против земной несправедливости.

Два старика, находящиеся во власти инквизиции в течение целых семи лет, осмелились возражать против королевского приговора.

– Мы рыцари Христа, – два голоса, слившись в один, как бы в трубный глас, не могли заглушить набросившихся на них стражников. Руки скрутили и поволокли в клеть, в которой были привезены подсудимые из темницы. Вот они опять в клети, но вырвавшиеся слова в клетку уже не запрячешь. И сомнение в справедливости королевских слов и дел, которые пришлось доказывать в течение семи лет, может быть посеяно в умах верноподданных французского королевства.

Ненормальные старики, сидели бы со своими мыслями до конца своих дней пусть хоть и не в комфорте, но при жизни. А то «виновны, не виновны» – это что за ересь такая. Это тоже указывает, что они в нескольких шагах при смерти. В рядах судей начались суетливые действия – перешептывания, перелистывания указов, приказов, доносов, свидетельств, отчетов, писем, инструкций, законов. И вот уже несутся за консультациями во дворец. Сколько это займет времени? Как бы не обеспокоить, не разволновать, не утрудить и получить высочайшее указание в отношение действия, чем скрепить разорванную цепочку обвинения справедливого суда.

Зря суд тревожился, во дворце не дремали. И примчавшемуся королевскому наблюдателю без долгих церемоний была предоставлена аудиенция с правителем Франции Филиппом IV. Несколько минут вельможное окружение с тревогой прислушивалось к голосам за дверью. Стены поглотили исторические фатальные слова короля. И совсем скоро из кабинета выбежал и помчался в сторону собора виконт. Что там, что там в новом свитке со свежей королевской печатью и размашистой королевской подписью? Казнить или миловать? Гонец пробирался к собору, к королевскому суду сквозь вопрошание и недоумение, перешептывание и причитание, саркастические ухмылки и жалостливые всхлипывания. Вырезанный из камня навечно Страшный суд над входом в собор и находящийся как раз над головами вершителей судеб тамплиеров-мучеников назидательно предупреждал собравшихся о двух исходах жизненного пути. Толпа приглушенно гудела, и различимы были только два слова – executer и amnistie, «казнить» и «миловать».

Высеченный из камня Архангел Михаил усердствует в своей работе после вердикта executer. Не забудьте, что на весах души людей будут еще и взвешены. По весу души будет определена ее праведность. Великий магистр в ожидании вердикта смотрел над головами королевского суда, туда, где жизнь оценивалась по Божьему суду. Этот взгляд кардиналами был расценен как гордыня. Да, и этот грех еще тамплиеру можно дописать. Но у Жака де Моле и в помине не было мыслей о гордыне, так как он был праведным сыном Божьим. Таким он родился, таким воспитался, таким стал и нес праведное отношение к миру и истинным христианам и главное Богу. Единственное, за что мог упрекнуть себя Великий магистр, так это за то, что не хватило сил физических устоять перед огнем и железом, перед изощренными запутанными нашептываниями и угрозами палачей. Ересь, ересь сплела свою паутину и затащила в плен лжи и безнадежного обмана. Слабые людские души, сломленные, как и он, дыбами, «испанскими сапогами», каленым железом, острыми иглами и другими ухищрениями, способными заставить заговорить даже высеченные из камня изваяния, где уж там плоти и крови выдержать. Никто не выдержал. Никто. А кто выдержал, тот замолк навсегда. На земле нет правды и суда справедливого. Так пусть хоть люди задумаются, справедлив ли суд одних людей над другими смертными. Только Он, высший судия, и есть мерило справедливости. И пусть же скорее наступит час executer нашего, Архангел Михаил, оцени мою душу и вверь на суд Бога Иисуса Христа. Благородством своим тамплиеры с самого основания ордена и по день безжалостной расправы служили не для себя, а во имя прославления Господа. Имя Его возвышали, реликвии Его охраняли, заветы Его выполняли, людей Его, христиан, от неверных защищали. Жак де Моле всматривался своими полуослепшими глазами в Спасителя. А изваяние над порталом четко указывало ему дорогу. Жак де Моле не сомневался в исправности весов Архангела Михаила, и тяжесть своей души он чувствовал непомерную. Благородность дел и поступков, замешанных на горести мук физических и моральных, весили очень много. Но большая часть этого душевного веса – это любовь к Господу. Архангел не ошибется, ведь любовь эта и без взвешивания видна. Взгляд де Моле уперся в перст Божий, указующий ввысь, в небо. Не сомневался в этом своем после жизни пути Великий магистр. Земной суд, подвластный королевской власти, торопился избавиться от последнего, 23-го Великого магистра Великого ордена. Двум великим на этой территории быть очень тесно. Поэтому король выбрал решение раз и навсегда покончить с претензиями на великость. Бунтарству смерть. Власть уже была у него в руках. Братская любовь ордена ему уже не нужна была, зачем королю равенство и тем более покровительство, ведь казна ордена теперь в его руках. Executer? О, нет! Mettre a mort! Предать смерти! Мы этих посмевших еще и дерзить власти будем не просто казнить, а предавать смерти. Mettre a morte, и на медленном огне.

«Mortes, mortes, mortes…» – повторяли друг за другом епископы, члены судебного суда под неморгающим взором папы Климента. Уже никто не искал проблесков пощады для воспрянувших стариков в его глазах. Глава Ватикана не был здесь главным. Он был слугой. Даже не слугой, а рабом обстоятельств. Он и называться-то теперь главой Ватикана не мог, так как пути его зависимости от короля поселили папу Климента во Франции у резиденции короля. И если раньше Ватикан правил христианским миром, то теперь, если папой правил король, то управлять паствой было суждено в те времена марионетке. И это слово «казнь», которое уже обжигало собравшихся свидетелей исторического суда, громко и утвердительно отрезало все сомнения и в добродетели короля. Узников, в ожидании приговора закрытых в клетях-повозках, сразу же увезли в их тюремную обитель для ожидания исполнения приговора. Хлипкий мостик надежды на справедливость в этой жизни для Великого магистра и его верного друга аббата был уничтожен обжигающим «mortes».

Казнь была назначена для исполнения в этот же день и должна была состояться вечером. Приготовление не заставило себя ждать. Место было выбрано на Камышовом острове, который находился недалеко от королевского дворца. Хорошо было видно место казни из окон галерей, по которым вечером любил прохаживаться Филипп. И вот, когда плотники перестали стучать топорами, и без того влажный хворост, привезенный из близлежащего леса, после разложения его на месте казни был полит водой из реки, была дана команда «везти». Все было готово для исторической миссии палачей.

Из четырех руководителей ордена, которым с утра был устроен публичный суд, эта казнь предназначалась для двоих – Жака де Моле и приора Нормандии. Двое же других, когда голос несправедливых обвинений так и не просветлил их замученный семилетними испытаниями ум, предпочли непротивление злу своим бессилием и успокоение тихому угасанию – пожизненному заключению.

И вот их уже везут, этих возмутителей судопроизводства и судоисполнения. Взбудораженный утренним вызовом христианскому миропорядку народ заполнил всю территорию вокруг Камышового острова, чтобы посмотреть на вошедших в двойную ересь бывших тамплиеров. Зрители разместились и в галерее королевского дворца.

В сопровождении большого количества стражников осужденные на казнь проделывали свой последний путь к эшафоту под одиночные оскорбительные выкрики скорее всего специально внедренных провокаторов. Жак де Моле и его соратник во время своего скорбного пути слышали, не обращая внимание на одиночную брань, лишь мирские звуки – где-то пролаяла собака, потом проехали мимо плачущего ребенка, а вот всплески воды, переправа ждет. Вот и переправились. Вот она, страна мертвых. Вот финал. Вот точка. И что, так никто и не поймет, что же произошло? Никто никогда и не задумается над всей этой историей? Их связали, двух товарищей по своей трагической судьбе, спина к спине. Они не видели, что в одном окне галереи королевского дворца взмахнули белым платком. Они не видели этого, но почувствовали, что королевская месть была приведена в исполнение. Mettre a morte – предание смерти началось. Мокрый хворост разгорался медленно, накручивая тяжелые клубы дыма вокруг Великого магистра и его соратника приора Нормандии. Складывалось впечатление, что наблюдающие из галереи хотели продлить себе ощущение победы над бывшими соперниками на великость. Осознать это историческое действо могли и предаваемые на муки смерти бывшие тамплиеры.

И вот, когда пламя, потрескивая, все же сумело подобраться к ногам обреченных, и когда стало понятно, что еще немного и огонь уже своими языками пламени подберется к человеческим телам, вот в этот момент Великий магистр ордена тамплиеров понял, что настал его час. Собрав все свои силы, подкрепленные самой могучей опорой в мире – верой, а именно верой в высшего судию, он выкрикнул в небо: «Я, Великий магистр ордена тамплиеров, отрекаюсь перед Господом Богом во всем том, в чем оговорил себя под пытками. Не виновны и братья мои по духу и по делам праведным. Все мы, рыцари ордена Храма, служили лишь для одного – для прославления имени Господа в мире». Эти слова магистр произнес так мощно, что, казалось, небо сейчас разверзнется и с него глас Божий ответит христианскому сыну. Но небо не разверзлось, а наоборот, сгустилось тучами еще большим мраком над землей. У всех, кто присутствовал на этом страшном зрелище, не одна мурашка пробежала по телу. Даже коронованная особа, наместник на земле вселенской власти, передернула плечами. И рука эта, ведомая, как считалось, Божьим помыслом, еще раз взмахнула своим белым с вензелями FIV платком, дабы mettre a morte быстрее превратилось в executer. Первый весенний гром своими раскатами подтолкнул было вошедших в оцепенение палачей подбросить в медленно разгоравшийся огонь несколько охапок сухого хвороста. А то уж совсем переусердствовали в приготовлении для «медленного сожжения», слишком уж влажный был хворост. Да и небо забеспокоилось и стало жалостливо к Великому магистру, пошел дождь. Действовать надо было без промедления. И не только палачи, но и все стражники стали быстро подкладывать в эту адову печь заранее припасенный сухой валежник. Борьба воды и огня закончилась победой последнего. Огонь, получив новые силы, стал стремительно поднимать свои угрожающие языки пламени над смертниками. Король удовлетворительно вздохнул, хотя это могли заметить только самые близкие приближенные. И что уж тут смотреть далее, уже не видно тел сопротивляющихся. Дело сделано. Последнее препятствие в упрочение великости короля было устранено. Король еще раз бросил взгляд в сторону места казни. Пламя костра поднималось высоко, освещая своим заревом не только Камышовый остров, но и всю близлежащую территорию вокруг него. Париж не спал. Народ внимал нравоучительный христианский урок. «Finita», – с этой мыслью король собирался покинуть галерею, но… Из горнила пылающего огненного столба Филипп услышал голос Великого магистра: «Я, Жак де Моле, проклинаю тебя, король Филипп, тебя, папа Климент, и тебя, Гийом де Ногаре, обещаю вам, что встретимся через год». Саркастическая улыбка блеснула на лице монарха. И во всеуслышание для своей свиты король произнес: «Finita» – и быстрым шагом поспешил покинуть это место, чтобы забыть эту историю навсегда. Он был довольно таки молод, полон сил и здоровья. А еще он был полон вселенских амбиций. Франция казалась ему уже тесной. Он же теперь один великий, и великие завоевания в его жизненные планы входили. По окончании семилетнего процесса над тамплиерами он стал еще и богат. Богатство породит могущество. Могущество возродит славу французских королей. А еще он был красив. И хотел бы остаться в истории как Филипп IV Красивый. Так что ему до бредовых слов казненного. Путь его только вперед.

Но когда Филипп уже переступил порог галереи, из костра последний возглас 23-го Великого магистра храмовников Жака де Моле заставил его остановиться и взглянуть на небо.

– Veritus!