Елена Александровна Чечёткина
Сказки не нашего времени
Ну, совершенно больной человек. Чего уж удивительного, что вся страна в психозе. Лечить страну – не моё дело, а вот человеку помочь надо. Как говорил великий Фрейд, надо открыть ему его подсознание. Конечно, я тут слегка передёргиваю: Фрейд говорил еще об осторожности, постепенности, специальных психоаналитических техниках, и чтобы ни в коем случае не торопиться – пациент должен «созреть» чтобы вынести контакт со своим подсознанием. Некогда! Завтра этот пациент выкосит всех «врачей-вредителей», а потом и за энциклопедистов примется. Нужна экстренная терапия!
Начинаю работать с задним планом. Чудовища пожирают охрану, и все вместе падают в пропасть. Перекидываю широкую дорогу через пролом – прямо ко входу в зал. Вдали появляется толпа, приближается. Уже можно разглядеть отдельных людей: кто с дыркой в черепе, кто истощён как скелет, кто безногим обрубком катит на дощечке с подшипниками. Ох, как завертелся. Нет, ты смотри, гад! Вот они – твои легионы преданных, замученных, распятых. А за ними – их дети, жёны, мужья, родители… Ты их не знаешь? Ну, так познакомься! Сейчас они войдут к тебе. А вот визжать не надо: ты же мужчина, горец, генералиссимус, в конце концов. Нет, в эту дверку пока нельзя. Сеанс еще не закончен. Ладно, друзья, разбирайтесь с ним сами, да не отпускайте, пока всё не выясните, а я полетел, еще несколько пациентов к завтрашнему дню подготовить надо, чтобы с этим, главным пациентом не сорвалось.
Работал в основном с Берией: из соратников он самый жёсткий и умный. Не допустит всеобщего падения в пропасть. Так оно и получилось. Он задержал остальных, насколько смог, и в Кремле, и на Кунцевской даче («Он же спит!» – определил главный соратник, едва взглянув на вождя), и врачей вызвали только на следующее утро, когда стало ясно даже слепому, что Хозяин что-то «заспался». Всё! Терапевтическое окно для лечения инсульта закрылось полностью. Теперь – только смерть; она пришла 5 марта. И тут Берия не подвёл: сразу же стал сворачивать «дело врачей». 3 апреля все «врачи-вредители» были освобождены, реабилитированы и восстановлены в должности, а 4 апреля народу официально было сообщено об «ошибке». Всё свалили на следователя Рюмина, разрабатывающего «дело врачей» (хотя к тому времени он уже давно был отстранен – Хозяин был недоволен его низкой производительностью); Рюмин был немедленно арестован и спустя год расстрелян. Уже Хрущёвым, уже после расстрела Берии: змеиные головки продолжали пожирать друг друга. Но это меня не слишком огорчает: кто же заставлял вас быть «лучшими учениками?» Я спасал действительно лучших – настоящую элиту своей страны. Позже мне удалось заглянуть в закрытые документы: если бы тиран-параноик не умер, то показательный суд над врачами состоялся бы в середине марта, после чего их предполагалось повесить на центральных площадях крупных городов. Для поддержания народа в тонусе… Я успел! Как же вовремя я умер…
В последнее время начинаю ощущать, что в своей ячейке я не один. Похоже, коллеги собираются принять меня в своё сообщество. Ну, а пока я продолжаю в одиночку делать то, что должен: помогаю больным людям столкнуться со своим безумием. В лечебных целях, конечно. Ну, а если кто не выдерживает – тут уж не моя вина. Лечу доступными мне средствами. Поймите: я не могу не лечить, ведь бывших врачей не бывает. А я – хороший врач; как говорили мои учителя – врач от бога.
Любовь и Третья Мировая
День 115 лета 10125 от ПО.
Опять визжит! Ну что же это такое?! А еще жена офицера! Неужели моё небольшое гладкое тело пугает её больше, чем ядерный гриб на полигоне? Не понимаю.
День 117 лета 10125 от ПО.
Два дня депрессии. Забился в норку, не ел и не пил. Хотел плюнуть на всё – но слюны нет. Плюнул метафорически и вышел на стену, прямо на середину кухни. Офицер глянул хмуро, сказал: «Уйди с глаз моих!» Я не двинулся с места, твёрдо решив умереть. Он засмеялся, крикнул: «Оленька! Иди сюда, твой ухажёр пришел!» От шока я очнулся. Неужели человек способен понять чувства таракана? Значит и она сможет понять, со временем… Снова захотелось жить. А пока я гордо удалился, не дожидаясь очередного визга. Вышел ночью, поел и попил. Надо набраться сил к завтрашнему собранию. Обещают важное объявление. Интересно, что?
День 118 лета 10125 от ПО.
Наши готовят новое обнуление! Говорят, что человечество дозрело до очередной ядерной войны, которую развяжем, как всегда, мы, тараканы. Говорят, что Последнее Обнуление было более 10 тысяч лет назад, и пора делать «генеральную уборку». После этого никакой отравы и тараканьих ловушек! Мы снова будем царями планеты! Ах, если бы это случилось два года назад! Но теперь… Я люблю Олю и не могу даже подумать о том, что она умрет. Пускай она не любит меня, но, сама того не зная, она разбудила во мне это невероятное, это великое чувство! Я как будто не жил раньше, и не хочу жить после нее. Решено! Я спасу ее, даже если придется предать свой род!
Операцию проведут техники, а нас, остальных предупреждают, чтобы мы успели уйти поглубже: первые дни будет слишком «горячо» даже для нас, тараканов, потому что ответка прилетит прямо сюда. К Оле!
Обнуление пройдет по всем базам одновременно, в 2 часа ночи 125 дня. Наши техники уже разобрались с проводами и знают, какие надо соединить, чтобы дать команду на вылет ракет. Моя задача – найти провода сигнала тревоги как можно скорее. У меня есть 6 суток. Скорее всего, при замыкании проводов я погибну. Наверное, это первый раз в истории Земли таракан жертвует своей жизнью для спасения человека. Ну что ж, всё когда-то случается в первый раз. Прощай, мой дневник! Прощай, Оля!
*****
Ночью мужа Ольги срочно вызвали на объект. Прошёл сигнал тревоги, который подал неизвестно кто. Посторонних не обнаружили и решили, что произошло короткое замыкание в проводах. Техники уже разобрали покрывающие панели, когда он вбежал в аппаратную.
– Ничего страшного, товарищ капитан, – доложил старший техник. – Действительно, замыкание. Взгляните.
Он увидел два красных провода с частично оголенной оплёткой и чёрный обугленный трупик таракана между ними.
– Вот ведь сволочи! – гремел прибывший раньше подполковник. – Всю изоляцию погрызли. А если бы это были провода команды на вылет? Господи! Тараканы могли начать ядерную войну! Просто курам на смех! Только и кур не осталось бы, чтобы смеяться. А вы на что смотрели? Развели, понимаешь, зверинец!
– Товарищ подполковник, – пытался оправдаться старший, – никогда раньше тут ни одного таракана не видели. Кто ж мог предположить…
– Правильно, ТУТ не видели – тут у вас жрать нечего. Они ЗДЕСЬ питались! Восстановить изоляцию, посыпать тараканьей отравой и проверять каждую неделю!
– Есть, товарищ подполковник!
– Капитан, немедленно сообщить об инциденте на все базы! Пусть проверяют и принимают меры.
Лишь под утро муж вернулся домой. Оля не спала, в беспокойстве бродила по комнате. Он обнял ее:
– Ложись спать, милая. Дурацкий случай, не волнуйся. Представляешь, тараканы погрызли изоляцию, и случайно прошел сигнал тревоги – провода оголились. Всё исправили, тараканью отраву засыпали. Отбой!
– Слушай, – говорила она уже в постели, прижимаясь к засыпающему мужу, – давай и у нас эту самую отраву посыплем.
– Нет, дорогая, как хочешь, а нашего таракана я тебе не сдам, – полушутливо ответил он. И почему-то вспомнил маленький обугленный трупик между проводами тревожного вызова.
Большие скачки
Я прихожу сюда в начале каждого года, утром 1 января. Я один – народ еще спит после гулянки. Как обычно, кладу красную розу на серую каменную плиту. Как обычно, читаю вслух все имена, написанные на теснящихся вокруг плиты дощечках… «Пока еще нет, – говорю я. Страна болеет. Подождите. Спите спокойно: мы помним. Мы никогда не забудем». Потом я ухожу, не оглядываясь, а с дорожек навстречу мне встают белые вихри позёмки, даже если погода совершенно безветренная. «Мы помним», – повторяю я снова и снова.
В начале 80-х я был студентом Менделеевки. Теперь это заведение именуется гордо: «Российский Государственный Химико-Технологический Университет», РГХТУ, но во всем мире знают учеников именно Менделеевки – Московского химико-технологического института имени Дмитрия Ивановича Менделеева. Горжусь, что был там студентом, причем самого престижного, физико-химического факультета, физхима. Ну да ладно, к делу. Как иногородний, я имел право на общежитие, но квартировал у своей тётки, сестры отца. Она жила одна, работала библиотекарем, и была только рада моему присутствию. Тем более что парень я был серьёзный – никаких шумных сборищ: мне нужно было тихое место для занятий и сна, а в общежитии (я попробовал) было весело, но для занятий не слишком комфортно. Только не думайте, что я был законченный ботаник: и товарищи были, и девушка, но пойти с ней, к примеру, в театр – это уже была проблема. Проблема денег. Не то чтобы их не было совсем – как отличник, я получал повышенную стипендию; на питание хватало. Но это всё. А хотелось многого: и театра, и книжек, и одеться, и к морю съездить на каникулы. Да и тётушке, по-хорошему, надо было помочь хотя бы продуктами: от денег за проживание она категорически оказывалась. В общем, приходилось подрабатывать.
Перепробовав, без особого успеха, несколько профессий (грузчик, сторож, истопник), я наконец нашел нечто подходящее – чтобы не тратить слишком много времени, не слишком уставать и успеть выспаться перед занятиями. Помог парень из группы. Он отвёл меня в сторону после лекции и прямо спросил: «Нужна работа?» «Не всякая», – осторожно ответил я. «Как раз по тебе, гений! На семинарах ты здорово щелкаешь задачки – вот тебе еще одна, и деньги хорошие заплатят». Я потребовал объяснений. Оказывается, его дядька служит начальником охраны Донского кладбища, и с некоторых пор там началась жуткая текучка среди ночных дежурных. «Причем просто бегут, как крысы. Ничего не объясняют, некоторые даже деньги за отработанные дни не берут. А один, вроде, совсем рехнулся – пришлось в Кащенко везти, хорошо, что рядом». «Ну, спасибо, – говорю. – Без Кащенки пока обойдусь». «Да они мужики тупые, в нечистую силу верят! Пашка, ты разберись, что там происходит, а потом можешь год не подрабатывать: учись и развлекайся на здоровье!» А почему нет? – подумал я, и согласился.
Узнав, куда я устраиваюсь, тётушка всполошилась:
– Павлик, только не туда!
– Почему, тёть Вер?
– Нехорошее это место.
– Потому что кладбище?
– Нет, потому что Донское. Тебе что, отец совсем ничего не рассказывал?
– Про Донское – нет.
– Берёг, значит. Только ведь всё равно не убережёшь. Тебе тут жить, рано или поздно узнаешь. Лучше рано, пока мозги не задубели. Как считаешь?
– Тоже так считаю. Давай, рассказывай.
– Начать с того, что дед твой там лежит.
– Да ну?! Я не знал… А где могила? Ты скажи, я обязательно буду ходить.
– Некуда ходить, мальчик. Нет могилы. Он рассыпан. По дорожкам.
Потрясённый, я задохнулся, а когда смог выдохнуть, заорал:
– Так не шутят!
– А я и не шучу, Павлик. Если хочешь, расскажу всё, что знаю.
Я кивнул. И она рассказала.
– Мы ведь коренные москвичи, и твой отец, и я. Обычная московская семья: папа, мама, двое детей. Конец 30-х. Предчувствие большой войны, да, было; но нас, детей, это не особенно пугало: мы знали, что товарищ Сталин и Красная Армия нас защитят, что война будет короткой, в основном на территории врага, и закончится нашей блестящей победой! И вообще взрослые тревоги и перешептывания нас почти не касались: и в школе, и во дворе было так дружно и весело! А дома – ласковая, но строгая мама и всегда весёлый папа: мы так любили с ним играть и гулять! Только вот приходил он с работы поздно, и мы уже спали, зато все воскресенья и праздники были наши. Мне было десять, а брату – восемь, когда пришли за отцом.
Тут тётя Вера замолчала. Я тоже молчал; надеялся дождаться продолжения, и боялся этого. Мы молчали минуты две, не больше.
– Знаешь, не хочу об этом рассказывать. Как-нибудь потом. Сейчас только факты, ладно?
– Ладно, давай факты.
– За отцом пришли ночью. Разбудили и нас, детей – обыск. Мама неподвижно стояла у стенки и держала меня и Ваню за руки. Мы тоже молчали, не плакали. Наш весёлый папка помахал нам на прощанье: «Не трусьте, ребята! Живите дружно, пока меня нет». Да, мы жили дружно. А что оставалось: нас сослали на Север, мы были непрошенными чужаками, приходилось обороняться от этого холодного мира. Мама устроилась поварихой и уборщицей в школу, где мы учились, чтобы быть поближе: подкормить, защитить. Рядом с нашим посёлком был лагерь, и бывшие лагерники, перешедшие на поселение, быстро объяснили маме, что значит «10 лет без права переписки». Она нам ничего не сказала, зато постарались однокашники. Мы им не верили, ведь мама говорила, что отец обязательно вернётся, надо только потерпеть.
Потом началась война, нахлынула толпа эвакуированных – к ним относились ещё хуже, чем к нам: за три года мы стали почти «своими». В 1953 году, когда тиран умер, ко мне неожиданно посватался начальник лагеря. Ну, как «неожиданно». Мы встречались уже года два. Он был хороший человек, мой Серёжа. И не побоялся же взять в жёны «дочь врага народа»! Не верь, Павлик, когда говорят, что все надсмотрщики – сволочи и садисты. Многие, но не все. Были среди них и такие, что не по своей воле попали на эту службу, и не растеряли там человечности. Сергей, как мог, старался облегчить жизнь заключенных. Потом я читала, что и в немецких концлагерях бывали такие начальники – доходило до того, что бывшие заключенные не выдавали их своим освободителям, прятали от расправы.
Ну вот, лагерь весной 1953 года закрыли, и мы с Серёжей приехали в Москву, по его новому назначению. Работал он теперь в самой Лубянке, но рук, я уверена, не марал. Работал в архиве. По службе, естественно, не рос, зато через него я смогла узнать о судьбе отца. Донесли многодетные соседи: им нужна была наша жилплощадь. Папа был расстрелян 23 апреля 1938 в подвале Лубянки, сожжен в Донском крематории, похоронен там же, в «могиле для неопознанных прахов». Так было написано в секретной справке. Сергей дослужил до пенсии, ни на день позже не остался. Он умер 10 лет назад, а незадолго до смерти просил меня похоронить его на любом кладбище, только не на Донском. Не хотел быть ни с палачами, ни с их жертвами.
Постепенно, и от Сергея, но больше от других, я узнавала, что творилось на Донском. Начиная с 1929 года, когда из Германии был завезён этот образцово-показательный крематорий, в нём вначале с помпой сжигали добропорядочных советских граждан, а позже – трупы предварительно расстрелянных «врагов народа»: иногда до 20-30 человек в ночь. Особенно «урожайным» был 1937, но и потом «материала» хватало – вплоть до конца изверга. Всего больше пяти тысяч людей там сожгли, подумай только, Павлик! Просто не представляю, какой величины должна быть та яма, куда их прах ссыпали тёмными ночками… Потом знающие люди объяснили, что до ямы вёдра с пеплом часто и не доносили: все дорожки слева от крематория прахом засыпаны…
– Ну вот и всё, что я знаю. Теперь не пойдешь туда?
– Нет, тётя Вера, теперь пойду обязательно!
Тётушка только охнула, но в душе, кажется, была довольна.
На следующий день после занятий, я отправился на Донское. Вообще там два кладбища – старое, рядом с монастырём, и новое, отделённое стеной. Мне надо было на новое, где хоронили уже в 20 веке, после революции. Из домика охраны вышел человек с военной выправкой, пожилой (с моей щенячьей точки зрения), но еще далеко не старый (как я сейчас понимаю).
– Павел?
– Да.
– Я Александр Петрович, будем знакомы. Тебя мой племяш прислал. Не боишься?
– Пока не знаю, чего бояться, Александр Петрович. Расскажете?
– Конечно. Только давай сначала последних посетителей проводим. Зимой у нас открыто до 5 часов: темнеет рано. А потом ворота на засов, и поговорим.
Внутри домика было тепло и уютно: на столе электрический чайник, сушки, конфеты, даже бутерброды с колбасой. Я ел – он рассказывал.
– Работа ночным дежурным – не бей лежачего. Вон диван. Вот будильник. Спи себе, только каждые три часа – на обход. Обычно ребятишки балуются, храбрость свою испытывают. Их шугануть; холостой в воздух – они и рады. Бывает и взрослые забулдыги забредают; к ним милицию вызываешь, доставка в вытрезвитель. Не работа, а благодать. Была. До последнего времени.
Начальник помрачнел и испытующе взглянул на меня.
– Племяш тебе что рассказывал?
Я повторил.
– Да, это что он знает. А теперь то, что тебе знать требуется.
– Вся котовасия только месяца два как началась, вскоре после смерти Генсека. Помнишь?
– Конечно. 10 ноября 1982.
– Вот в конце ноября и началось. Прихожу утром, с дневным дежурным, а ночного нет. Что за бардак? Осмотрел комнату, заглянул зачем-то в шкаф (вот в этот), а там этот субчик калачом свернулся и дрыхнет. Бужу. Спрашиваю, чем ему диван не угодил. А он: «Увольняюсь, Петрович. Тут знаешь, что ночью было!» И рассказал, что было. Я ему: «Пить меньше надо!» А он: «Ты сам подежурь, а с меня хватит». Ну, я и подежурил…
– И что? – полюбопытствовал я.
– Да ничего. Взял следующего – на такую работу с нашим окладом охотников много. Только выбивало их одного за другим. А в промежутках я сам дежурил, и один раз сподобился.
– И что?!
– Пока помолчу. Ты парень неверующий, умный. Пока сам не увидишь – мне не поверишь. А когда увидишь, тогда и потолкуем. Лады?
Я согласился.
– Ну, увидимся завтра утром. Если начнётся эта хренотень, за дверь выходить не советую, смотри из окошка.
Чтобы закончить разговор, я спросил:
– А где тут был крематорий?
Он вывел меня на крыльцо и указал рукой вправо, на церковь-новодел:
Вот.
Интересно, что я не слишком испугался. Крепкое атеистическое воспитание! Плюс личное материалистическое мировоззрение. Были заботы поважнее кладбищенских историй: сессия в самом разгаре. Так что я со своими конспектами и книжками приступил к дежурству. Даже не заметил, как пролетели две ночи. А на третью это и случилось. Я только что сдал сопромат и устроил себе небольшую передышку. Пил чай с сушками, смотрел в окно, мечтал, куда мы с Наташкой рванём на каникулах. На дорожках курились снежные вихри. «Вьюга», – подумал я, и удивился: кусты и деревья стояли совершенно неподвижные. Откуда вьюга, если ветра нет? Заинтересовавшись интересным природным феноменом, да и просто чтобы размять ноги, я накинул казённый тулуп и вышел из домика.
На дорожках в сторону стены старого кладбища продолжали закручиваться странные вихри. Я направился туда, и чем ближе подходил к стене, тем выше они становились и, главное, меняли свой цвет: от снежно-белого до серого всё более глубоких тонов. Меня тянуло к ним, и я шел всё дальше, опомнившись лишь когда оказался в окружении тёмно-серых теней в мой рост, формой напоминающих человеческие фигуры. От них пошел жуткий холод, а потом – звук.
– Куда забрёл, пострелёнок? Небось мамке не доложился, что ночами колобродишь по святому месту!
– А папка у тебя кто? Тоже вертухай? Приводи сюда, мы его живо оприходуем.
Я совершенно окоченел и не мог сдвинуться с места. Было похоже на сон, но почему-то казалось, что это такой сон, после которого можно и не проснуться… Издевательские реплики пролетали мимо ушей: я сосредоточился на том, чтобы не упасть. «Затопчут», – пронеслась совершенно идиотская мысль, и я заорал, пытаясь то ли отпугнуть призраков, то ли проснуться. Тогда раздался голос: «Отойдите от него, ребята. Это мой внук».
Тени отступили, и сразу стало легче, хотя ушли они недалеко – скопились около какой-то могилы и начали переговариваться, явно уже не обо мне.
– Откуда вы знаете? – спросил я своего защитника.
– Чувствую родную кровь. Да не пугайся! Что я тебе, вампир? Ну, здравствуй, внук!
– Здравствуй, дед, – растерянно ответил я.
– Скажи, как мои дети?
– Отец остался на севере, он инженер-строитель. Тётя Вера тут, в Москве.
– А Тамара, жена?
– Бабушка с отцом. Сейчас общими усилиями перевоспитывают Томку, мою сестру. – Я невольно улыбнулся.
– А Верочка? У неё дети есть?
– У неё есть я, – неожиданно вырвалось у меня.
– Спасибо, Паша. Ты ведь Павел? Наверное, приехал в Москву учиться?
– Всё верно. Как ты догадался?
– Так ведь нетрудно, сам подумай.
От толпы теней кто-то позвал:
– Павел, кончай трепаться! Сейчас Блоха появится. Жеребьёвку пропустишь!
– Пошли, – сказал дед. – Будет интересно.
– Постой, дед, – попросил я. – Сначала скажи, почему они такие злые?
– Будешь тут злым, когда тебя как следует помучают, а потом расстреляют в вонючем подвале. И ближайших родственников и друзей потравят тоже: на расстрел, в лагерь, в ссылку.
– Но ты ведь не такой!?
– Теперь не такой. Ты же пришёл.
– Погоди, у других ведь тоже… Ну, у многих: дети, племянники, внуки.
– Они забыли. А мои дети меня помнят, и ты вот пришёл. Вообще-то, не у всех забыли – утром сходи на «могилу неопознанных прахов», посмотри на таблички. Это от тех, кто не забыл. Но их мало, а нас тут – пять тысяч… Правда, здесь интернационал: и те, кого расстреливали, и те, кто вначале сам расстреливал. В сущности, все жертвы. Ну ладно, пошли. Тебя не тронут. Да и других, в общем, только попугали.
– Ага, попугали! А как насчет того, который в Кащенко попал?
– Там ему и место, вертухаю поганому. Всё знает, всё помнит, но считает, что так и надо было. Время, мол, было такое. Ну, наши дискутировать о времени не стали, просто показали ему небо в алмазах.
Мы подошли к остальным. На меня, действительно, не обращали никакого внимания. Все чего-то ожидали. «Смотри, головка появилась», – радостно возвестил один. «Ага, а вот и копытце», – откликнулся другой. Из-под могильной плиты вылезала несуразно большая тень странных очертаний.
– Что это, дед? – спросил я.
– А это наш крестный отец, Блохин Василий Михайлович. Стахановец. Всех нас оприходовал в подвале, и сюда привёз. Сжигал, правда, другой, тоже трудяга. Но это – работа механическая, а Блоха с душой работал. Спецодежда: кожаный фартук, перчатки – чтобы мундир кровью не запачкать. Спецсредство: револьвер системы Вальтер – это чтобы отдачи не было, ведь каждую смену десятки человек лично расстреливал, рука-то не железная. Еще учесть, что он не только на Донское работал. Катынь тоже, да мало ли где еще…
– Погоди, но ведь это не человек, – говорил я, наблюдая вылезающую тень, – это гибрид какой-то. Кентавр!
– Точно, не человек, – хмыкнул дед. – А кентавром стал, потому что лошадей без памяти любил. Ну, и жену любил, Наталью. Она тут с ним рядышком спит. Мы её не трогаем: дура-баба, полюбила же нелюдя невесть за что. Это, Паша, официальная точка зрения. А я тебе скажу – они просто боятся. Если любишь такого, сама в конце концов чёрт знаешь во что превращаешься. Вызовешь её, и такое из-под камушка полезет…
Встав в полный рост, Кентавр зарычал на собравшихся и принялся бить копытом. «Михал Николаич, скорей! Сейчас брыкаться начнёт!» Сквозь толпу прошла тень, на голову выше остальных. Огрев Кентавра кнутом и накинув ему на рот уздечку, предводитель сказал: «Ну, Блоха, будь хорошим коняшкой, стой смирно. Не то пасть порву!» Потом поднял руку, и на раскрытую ладонь к нему спланировал чудом сохранившийся листок с ближайшего деревца.
– Кто это? – спросил я.
– Маршал Тухачевский, – ответил дед. – Слыхал о таком?
– Слыхал. Значит, и он здесь. Его ведь, кажется, реабилитировали в хрущевскую оттепель?
– Да, многих тогда «реабилитировали». А толку?
– Чего же вы хотите?
– Справедливости. Открыть все архивы, распустить КГБ, судить виновных, нормально захоронить всех жертв. И постоянно напоминать и рассказывать народу о том, что было. Чтобы не выращивать новых доносчиков и убийц, а если случайно такое вырастет – не давать ему воли, вплоть до изоляции от нормальных.
– Расстрелять?
– Нет, Паша, изолировать. Хватит с нас расстрелов.
Тем временем маршал развернул листок и прочёл: «Пименов Андрей Ильич, слесарь-сборщик. Готов?». Подошел невысокий ладный мужчина (я уже не воспринимал их как тени), ткнул кулаком в лошадиные рёбра, ответил «Всегда готов!» и взлетел на спину Кентавра. «Ну, с богом!» – напутствовал его маршал. Всадник рванул уздечкой и умчался. Оставшиеся снова стали тенями, а потом как бы растворились, пропали. Все, кроме моего деда.
– Куда это они? – спросил я.
– По своим домам. Кто к родственникам, кто к соседям.
Тут он как-то нехорошо усмехнулся.
– Да ты не трусь, – добавил он, взглянув на меня. – Во сне.
– А ты? К тёте Вере?
– Нет! Никогда. Пусть помнит живого.
«Не трусьте, ребята! Живите дружно, пока меня нет», – вспомнилось мне.
– Я ничего не расскажу ей, дед. Не беспокойся. А ты… катался?
– Жребий укажет – покатаюсь, а пока бог миловал. И на замену не вызываюсь – это тех, кто передумал кататься или не справился с Кентавром. Вот Михаил Николаевич у нас большой любитель: всегда готов подменить. Может, и увидишь когда его в седле. Какая посадка!
Я увидел Тухачевского в седле несколько лет спустя. Это было в подземном туннеле перед Белым домом – там, где в ночь с 20 на 21 августа 1991 года погибли трое наших ребят, из тех, которые своими телами не пускали колонну БМП к живому кольцу вокруг парламента. Стрелки уже убили двоих, а БМП задавил третьего, когда я увидел, как бешеным карьером летит призрачный всадник на Кентавре прямо в лоб БМП-убийце. Тот вильнул, врезался в стену. Потом мне рассказывали, что водитель «сбесился» прямо в кабине. Еле скрутили, доставили в психушку, где он через несколько лет и помер.
А деда в те дни я увидел поздним вечером 22 августа, когда мы пытались снести памятник Железному Феликсу. Крепкий памятник оказался – удалось только частично разбить гранитный постамент, а сам идол – как вкопанный. Ждали спецтехнику, чтобы снять его с насеста и увезти куда подальше. Приехал кран, стали забрасывать трос. И тут я почувствовал кого-то сзади, и оглянулся. В отраженном свете прожекторов я смог даже разглядеть черты его лица, совсем молодого лица своего деда.
– Не то вы крушите, Пашка. И чего вам этот памятник сдался? Вы за его спину поглядите, на их гадючье гнездо. Ну ладно, сами разберётесь. Или вас разберут. А теперь прощай. Можешь увольняться: мы снова заснём. Будешь приходить, хоть изредка?
