Екатерина Оаро
Держись и пиши
Резюме главы
1. Заметки на салфетках, мысли, наговоренные диктофону в телефоне, ранние подъемы, писательство в метро – это обычная писательская жизнь. Так и создаются книги, особенно первые.
2. Тридцать минут и письменный стол – это целое состояние!
3. Заряд вашей писательской батарейки увеличивается постепенно, сам собой, если вы работаете регулярно.
4. В идеальных условиях вы будете писать столько же, сколько в неидеальных – свою норму страниц.
5. Если вы не пишете, когда у вас нет времени писать – вы вряд ли начнете писать, когда время появится.
Упражнение
Я хочу поделиться с вами одной техникой, которая может вам помочь быстро прийти в писательское настроение и не попасть в ловушки прокрастинации.
Техника эта называется DRAW, и каждая буква в этом слове соответствует одному вашему действию. Все, что вам нужно, это 30 или 40 минут, ваш компьютер или блокнот и таймер.
1. D означает declutter, то есть: приберитесь.
Поставьте таймер на 5 минут и посвятите это время наведению порядка. Всегда легче писать за чистым столом. Возьметесь ли вы за место, где вы сидите, или за рабочий стол на вашем компьютере, мытье посуды или складывание одежды – посвятите этому 5 минут. Таймер поможет вам не делать это слишком долго, чтобы, во-первых, не устать, а во-вторых, не забыть о том, ради чего вы затеяли уборку. Просто делайте ее 5 минут, а когда таймер зазвенит, остановитесь.
2. R означает read, то есть: читайте.
Поставьте таймер еще на 5 минут и посвятите их чтению. Читайте книгу, которую любите, или стихи, которые вдохновляют вас, или просто то, что сейчас читаете. Вы обнаружите, что 5 минут – это много. И что чтение помогает вам сосредоточиться.
3. A – assess, то есть: оценивайте.
Эти 5 минут перечитывайте то, что вы написали раньше. Возможно, это даст вам новые идеи, а может быть, поможет разблокировать свою энергию и преодолеть ступор. Вы почувствуете, что начинаете не с нуля. Вы уже писали тексты и сейчас просто продолжаете делать это.
4. W – write, то есть: пишите.
Наконец-то! Теперь поставьте таймер на 20 или 30 минут, то есть на все оставшееся время. И пишите. Вы не заметите, как вошли в текст, белый лист перестанет пугать вас, в голове порядок и новые идеи. О времени можно не тревожиться – это работа таймера. Я ставлю его на телефоне и выбираю победную музыку.
Но если вам захочется проигнорировать ее, когда она заиграет через полчаса – у вас есть на это право.
Глава 3
Миф о том, с чего начинается книга
Или: а если нет сюжета? а если нет героя?
Когда мне было шестнадцать, я просто садилась за стол и раскрывала тетрадь, не загадывая, куда приведет меня текст. Так много удовольствия, так мало рассудка!
Писать я перестала, когда начала изучать теорию писательского мастерства. Я прочитала, что такое конфликт, каким должен быть герой и что сюжет должен быть похож на синусоиду. И замерла. Знания эти еще не превратились в навыки, но писать по-старому я уже не могла. Я осознала, что все, что я записываю – это какие-то маленькие бессюжетные картинки, а то и вовсе… чувства. Они годились для личного дневника, но не перерастали в произведения. И я решила не растрачивать себя почем зря и сразу примеряться к большой прозе.
Так я вообразила себе, что, садясь за текст, нужно иметь все: продуманных очаровательных персонажей с их «арками», мощную кульминацию, необычную композицию и свой стиль. И, конечно, идею – то самое школьное «что хотел сказать автор». То есть что текст должен начинаться… со всего сразу.
Но приходит ли школьнику в голову, что автор мог быть настолько дерзким, чтобы писать, не зная, что же он хочет сказать? Или не зная, чем все закончится? Мне не приходило. Я считала, что, чтобы создать рассказ или роман, нужно сначала собрать все его элементы.
Как много времени я потеряла из-за этой идеи! Образы продолжали возникать передо мной каждый день, но теперь я не переносила их на бумагу: ведь у меня не было для них рамки. К чему эти вспышки, если они не складываются во что-то большее?
Я просто перестала писать и стала ждать, когда все сойдется. Так и наступила первая в моей жизни писательская блокировка.
Я потеряла несколько лет, ожидая, когда текст родится у меня в голове. Ожидание мучило меня, подтачивало самооценку. Но однажды я прочла свидетельство Уильяма Фолкнера о том, с чего он – лауреат Нобелевской премии! – начал писать роман «Шум и ярость»:
«Все началось с образа, который возник у меня в голове, – спокойно рассказывал Фолкнер. – В то время я не понимал, насколько он был символичен. Это была девочка в замаранных сзади штанишках, которая сидела на грушевом дереве и смотрела через окно в дом, где хоронили ее бабушку, и сообщала братьям, стоящим внизу, что происходит».
Давно я не чувствовала столько злости! Ведь у меня таких девочек на деревьях было полблокнота и полголовы! Но что взять с них? Законченного произведения и не намечалось.
«Когда я объяснил себе, кто они такие, что делают и почему у нее грязные штанишки, я понял, что уложить все это в рассказ не получится, это должна быть большая книга», – продолжал Нобелевский лауреат.
Что он себе позволяет? И неужели так все-таки можно? Одна часть меня кричала: «Да!», а другая не понимала, как из этой картинки, почти фотокарточки, можно создать целый роман.
«Сначала я попробовал изложить историю в том виде, как она представлялась одному из братьев, написал первую часть, чувствую – чего-то не хватает. Тогда я дал высказаться второму брату – опять не то. Я взял третьего брата, потому что Кэдди по-прежнему казалась мне такой трогательной и прекрасной, что не хотелось заставлять ее всего лишь пересказывать события, я считал, если другие будут говорить о ней, книга наполнится живым чувством. И снова неудача. Тогда, уже в четвертой части, я решил рассказать о случившемся от себя, и – снова ничего не вышло…»
И я, наконец, стала понимать. Первое: Фолкнер доверял странной картинке с девочкой в замаранных штанишках в своей голове. И второе: он не ждал, когда образ превратится в роман сам. Он начал писать, как будто метать дротики в дартс: раз за разом промахиваясь. Но говорит об этом так, что понимаешь: промахи нормальны, не нормально – останавливать игру.
Мне пришлось сделать то, что, мне кажется, любой человек должен однажды сделать. А именно: изменить свое мнение. И начать метать дротики снова.
Как это обычно бывает, на меня тут же посыпались свидетельства других авторов. К примеру, Клайва Стейплза Льюиса, автора «Хроник Нарнии»:
«…Кажется, некоторые считают, что вначале я спросил себя, как рассказать детям что-нибудь о христианстве, потом как средство выбрал сказку, собрал сведения о детской психологии и определился, для какого возраста буду писать, набросал список христианских истин и придумал к ним аллегории. Это – полная ерунда. Так я бы не написал ничего. Все началось с образов: фавн под зонтиком, королева в санях, величавый лев. Сперва там не было ничего от христианства, это пришло само собой, позже, когда я уже кипел.
Настал черед Формы. Образы соединялись друг с другом, возникала история. В ней не было ни сложных характеров, ни любовных линий. Жанр, в котором все это отсутствует, – сказка. И как только я понял это, я полюбил саму Форму: ее краткость, строгую сдержанность описаний, ее гибкие традиции, ее непримиримость ко всякому анализу, к отступлениям, рассуждениям и прочей болтовне. Я влюбился в сказку, мне нравился даже ее ограниченный словарь, как скульптору нравится твердый камень, а поэту – сложный сонет».
Сначала вымазанные штаны на дереве, теперь фавн под зонтиком… Доверять тому, что почему-то тронуло меня, оказалось сложно. Но мне пришлось снова начать это делать, ведь мои образы – единственное, что у меня есть. Может быть, чьи-то повести начинаются с чего-то более внятного, но мои – и, возможно, ваши – с такой вот мелочи, неожиданной вспышки интереса или случайной фразы.
Текст может вырасти из смутного непрожитого чувства или вертящегося в голове вопроса, из необходимости суммировать свой опыт и разобраться, о чем он, из потребности решить социальный вопрос – да из чего угодно.
«Когда я сажусь писать книгу, я не говорю себе: “Хочу создать произведение искусства”. Я пишу ее потому, что есть какая-то ложь, которую я должен разоблачить, какой-то факт, к которому надо привлечь внимание, и главная моя забота – постараться, чтобы меня услышали», – пишет Джордж Оруэлл.
Когда я решила доверять тому, что у меня есть, мой писательский блок тут же прошел. В блокнот снова потекли описания башенки на здании, голоса уличного музыканта, подсмотренные у людей странные привычки…
Мне бы хотелось, чтобы процесс создания произведения был похож на сбор спелых яблок. Но в реальности он напоминает скорее созревание жемчуга. Вы знаете, как это происходит? В раковину моллюска попадает крошечная личинка мелкого насекомого, песчинка или паразит. Стенка этой раковины внутри покрыта мантией, в которой множество мелких нервных окончаний. Как в вашей душе, – хочется добавить мне. Они реагируют на то, что попало внутрь, и выделяют вещество, которое люди называют перламутром. Так рождается сначала крошечное жемчужное зернышко, а через несколько лет – жемчужина.
Несколько лет – это, конечно, долго для нашего времени. Но все зависит от возраста жемчужницы, места, где она живет, состояния экологии… И практики, – добавлю я.
Доверие песчинкам превращает человека в автора: начинаешь ходить повсюду с ручкой и даже в путешествие берешь не камеру, а блокнот. Собираешь эти песчинки, раскладываешь их по своим раковинам – и потихоньку добавляешь перламутра.
Авторы умеют ждать и делать заготовки. «Без заготовок, – признавался Маяковский, – хорошей вещи к сроку не сделаешь». Читая его статью «Как делать стихи?», я понимаю, что этот автор умел доверять своим фавнам и выносить неопределенность. Вот он рассказывает, как целых два года образ лежал у него в раковине, а потом – раз! – и стал названием поэмы:
«Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я не “мужчина, а облако в штанах”. Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдется изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у нее из следующего уха. Через два года “облако в штанах” понадобилось мне для названия целой поэмы».
И это работает не только для поэтов. Помню, как на одной конференции я записала за создателем популярнейшего подкаста «Эта американская жизнь» Брайаном Ридом то же самое. Копирую из своего блокнота:
– Я хранил эту деталь у себя в кармане два года, а потом однажды использовал в истории.
Я думаю, что, если достаточно долго писать и редактировать текст, зародившийся, как вспышка, – можно увидеть, как он получает Нобелевскую премию.
Резюме главы:
1. Произведение производится, а не приходит готовым.
2. Доверие своим фавнам и умение выносить неопределенность – важные качества автора.
3. Делайте заготовки.
4. Если достаточно долго писать и редактировать текст, зародившийся, как вспышка, – можно увидеть, как он получает Нобелевскую премию.
Упражнение:
Исаак Бабель сказал однажды, что может написать историю о женщине, если ему покажут, что в ее сумке.
Возьмите сумку кого-то из своих друзей или родных – того, кто позволит вам в ней покопаться. В крайнем случае, возьмите собственную. Напишите о том, что вы нашли в ней. Можете углубляться в историю некоторых предметов (никто не запрещает вам выдумать ее), а можете оставлять пространство читательским интерпретациям.
Если вы найдете что-то контрастное (например, четки и отмычку для замков) – тем лучше для вашей истории.
А теперь, когда вы набросали характер вашего героя или героини через описание личных вещей, подбросьте эту сумку куда-нибудь (конечно, в тексте, а не в реальности!). Ее могут найти на вокзале, проверить в аэропорту или забыть в метро. Кто ее нашел? Знает ли этот человек владельца сумки? Какие между ними отношения? Есть ли в этой сумке что-то жизненно важное, что нельзя терять (например, последние деньги студента или инсулин диабетика)? Повысьте ставки.
Ваша история начала обрастать перламутром? Значит, она может стать жемчужиной.
Глава 4
Миф о большой идее
Или: что за мелкотемье!
Помню, как я услышала на семинаре в Литинституте мнение одной из студенток:
– Когда пишешь рассказ, нужно ощущать ответственность перед великой русской литературой, – говорила она.
Звучало это красиво, а к тому, что красиво звучит, хочется присоединиться. Но как же часто потом я видела, как начинающим авторам мешает ее превосходительство русская литература. «Я пишу и вижу, как далека я от Достоевского», – грустила не одна моя клиентка.
Обычно, когда ко мне обращается новый автор, я отправляю ему анкету, чтобы узнать получше о его писательских вкусах, целях и проблемах. И я постоянно читаю в ней такое:
«У меня часто бывает так, что жду идеи. Кажется, что в любом тексте должен быть смысл. А иначе как это: я рассчитываю на то, что люди будут читать, а в чем мой к ним посыл? У меня несколько постов лежит в черновиках, потому что я все думаю, что не хватает четкой, оформленной, логичной “морали”. А если это просто мои впечатления, так и оставь их при себе, думаю я. Зачем выставлять напоказ? Кому это интересно?»
Или вот еще:
«У меня лежит прекрасно написанный кусок текста. И ждет, когда я придумаю сверхидею, чтобы его дописать. Но я перебираю их мысленно одну за другой – и каждая кажется мне недостаточно глубокой, чтобы ее вложить. Ждет он уже с 4 года».
Мы привыкли, что русская литература замешана на великих идеях – и сверяем свои замыслы с идеями классиков. Но такая калибровка работает против начинающего писателя.
Мне это знакомо. Много историй, живших во мне, не воплотились по той же причине: ну что за мелкотемье? Где великая идея?
Первым, что освободило меня, была история создания «Зеленой Мили» Стивена Кинга. Помню, как я рыдала, смотря этот фильм, и удивлялась, что в нем есть даже христианские аллюзии. «Как все продумано! – восклицала я. – Наверняка Кинга волновал мотив невинной жертвы – и он, отталкиваясь от этой великой идеи, создал сюжет».
Но когда я прочла его «Мемуары о ремесле», все оказалось наоборот. Вот как это было:
«Начав “Зеленую милю”, я вскоре понял, что мой главный герой – из тех невинных, которых казнят за чужие преступления, и тогда решил дать ему инициалы Дж. К. – в честь самого знаменитого невинного человека всех времен [J. C. – как Jeasus Christ, то есть Иисус Христос. – Е. О.]. Я это видел у Фолкнера в романе “Свет в августе”, где жертвенный агнец носит имя Джо Кристмас. И потому обитатель камеры смертников Джон Боуэс получил имя Джон Коффи.
…Обычно я подобное вижу уже, когда вещь сделана. После этого я могу ее перечитать и поискать скрытые образы. Если я их вижу (а как правило, вижу), я их могу включить во второй, более осознанный черновик вещи».
С этого пассажа началась моя внутренняя революция. Оказалось, что можно просто идти за историей, доверяя ей и не распиная ее вопросом: достаточно ли ты великая? Отдаться своему интересу и шаг за шагом развертывать сюжет. И только потом, когда она вся лежит перед тобой, воплощенная в словах, задать себе вопрос: о чем это для меня? На что это похоже? И найти и символы, и библейский подтекст, и красивое обобщение, которое пронзит читателей.
Кинг говорит и о символике:
«Символика не обязательно должна быть трудной и безжалостно заумной. И она не обязана быть сплетена сознательно, как турецкий ковер, на котором расставляется мебель сюжета….Просто еще одна косточка (или целый их набор) в ваших раскопках. Это если она там есть. А если ее нет, то что с того? Сама вещь ведь все равно существует?
Если она есть и вы ее заметили, я считаю, что ее надо достать со всей возможной аккуратностью, оттереть от земли, пока она не засверкает, а потом огранить, как гранит ювелир драгоценный камень».
Почти век назад Лев Кулешов, основатель русской школы кино, провел эксперимент. Он снял крупным планом лицо актера Ивана Мозжухина со сложным, неоднозначным выражением. И еще три плана: тарелку горячего супа, ребенка в гробу и молодую девушку на диване. После этого он нарезал пленку, проще говоря – сделал монтаж – и получил три микрофильма. В каждом из них было по два кадра: портрет Мозжухина шел вначале, а после него – суп, ребенок, девушка.
Эти микрофильмы продемонстрировали зрителям, и в их мнениях об эмоциях актера не возникло разногласия. Все ответили, что в первом случае человек голоден и думает о супе, во втором – скорбит, а в третьем – очарован лежащей девушкой.
Но Кулешов-то знал, что лицо актера не менялось. Это был один и тот же кадр, к тому же снятый заранее.
Эксперимент этот родом из кино и известен во всем мире как «Эффект Кулешова», но работает и в литературе. О чем он? О том, что если поставить рядом два кадра – между ними возникает совершенно новый смысл. О том, что содержание последующего кадра меняет содержание предыдущего.
То же происходит и в прозе. Пока вы пишете, сцена за сценой, свой рассказ или роман, к нему все время добавляются новые смыслы. И заметить их часто можно только на этапе монтажа. Вот вы поставили рядом два образа – и между ними возникла связь. Но вот вы поменяли их местами, добавили третий – и эта связь изменилась.
Конечно, когда у вас нарабатывается писательский опыт, вы начинаете видеть все больше и больше сразу. И порой большая идея является сразу. Но совершенно точно писать можно и без нее: пусть приходит, когда ей вздумается – а вам есть чем заняться в ее ожидании.
Шкловский писал, что каждое литературное произведение – это новый монтаж мира, новая неожиданность, новое появление.
Можно ли требовать от этой неожиданности стать нам полностью понятной сразу? Я думаю, что лучше (и эффективнее) доверять истории: если она трогает вас, она найдет отклик и у других. И, пока вы пишете, у вас достаточно времени, чтобы понять, о чем ваша история в самом широком смысле – и проявить этот смысл в тексте. Просто начинайте свои раскопки – с любого места – и вы в конце концов откопаете прекрасный город.
Принято говорить, что книга – это история трансформации героя. Но я думаю, что в хорошей истории меняется не только герой. Меняется и автор. Вы узнаете себя лучше, проходя путь вместе с персонажем. И начинаете видеть совсем другие – куда более масштабные – идеи.
Пока история не написана, мы зачастую еще не знаем, а лишь предчувствуем ее идею. Помните мультфильм «Корпорация монстров», сделанный студией Pixar? Несмотря на то, что Pixar – самая коммерчески успешная анимационная студия в мире за всю историю кинематографа, что над каждым ее мультфильмом работает команда профессионалов, создание некоторых историй занимает у них годы. И начинается работа порой не с большой идеи, а, скажем, с забавного персонажа.
О том, как рождался мультфильм, рассказывал его создатель Пит Доктер в одном из интервью:
– Когда я начал работать над «Корпорацией монстров», я рассказывал о ней так: это история о монстре, который зарабатывает на жизнь тем, что пугает детей. Это его работа! Он приходит, уходит, ест пончики, говорит о профсоюзных взносах. Мы думали, это классная и веселая идея. И, когда я рассказывал ее людям, они улыбались. Но, когда мы стали переводить эту историю в фильм, зрители скучали, вертелись и говорили: «Я не понимаю, о чем это кино».
В конце концов я понял, что это история не о монстре, который зарабатывает на жизнь тем, что пугает людей. Это история о том, как мужчина становится отцом. Я сам в то время становился отцом…
Идея укрупнилась, не правда ли? Создателям мультфильма понадобилось несколько лет, чтобы понять, о чем же эта история на самом деле. «Правда в том, что наши истории не всегда получаются идеальными с первого раза. И со второго, и с третьего, и с четвертого, вплоть до тридцатого раза» (перевод с английского мой. – Е. О.).
Так часто бывает с автобиографическими историями. Человек начинает писать их, к примеру, фокусируясь на своих переживаниях. Но при работе над текстом ему приходится рассматривать и понимать правду каждого персонажа. Так постепенно он встает над ситуацией – и ему открывается, о чем все это в широком смысле.
Все эти размышления уложила в одну фразу Энн Ламотт, автор книги «Птица за птицей»: «Слушайте свою брокколи! И она научит вас, как ее есть».
