Екатерина Мурашова
Дети-тюфяки и дети-катастрофы
Отвязный Валька
– Если не поможете, я его в милицию сдам! Потому что сил моих больше нет! Так и знай – такое мое последнее слово! – женщина выразительно покосилась на сидевшего в кресле мальчишку.
Мальчишка лет 12 сидел смирно и явно старался выглядеть максимально примерным. Из всех возможных ассоциаций в голову настойчиво лезла одна: Гекльберри Финн, только что взятый под опеку вдовой Дуглас. Драные во многих местах джинсы аккуратно заштопаны, торчащие во все стороны волосы явно приглажены перед дверью кабинета и теперь медленно возвращаются в исходное состояние. Взгляд исподлобья. Скорее растерянный, чем испуганный.
– И что же в милиции с ним будут делать? – поинтересовалась я.
– А вот пусть что хотят, то и делают! – последовал решительный ответ.
Я вздохнула. Дама не то пугала сыночка, не то и правда готова была махнуть на него рукой.
– Но пока что вы пришли не в милицию, а в поликлинику, – заметила я. – Расскажите, пожалуйста, что вас тревожит.
– Вот он меня тревожит, – женщина указала пальцем на потупившееся чадо. – Я его одна воспитываю. Мать мне помогала, да два года назад умерла. Иногда я думаю, и слава богу, что не дожила! Прости, Господи, грех мой! – она неловко перекрестилась. – Может, и хорошо, что она всего этого безобразия не видит…
– Какого безобразия?
– Да вот этого! В школу не ходит, гопничает где-то с такими же отвязными пацанами, курит, матом ругается… Бабка бы с ума сошла!
– Как тебя зовут? – обратилась я к мальчику.
– Валентин Егорович! – последовал неожиданный ответ, хитрющие зеленоватые глаза мгновенно обшарили меня с ног до головы и снова скрылись под выдающимися вперед надбровными дугами.
– Вот! Вот! – взвилась мать. – Еще и издевается, стервец такой! Ему помочь хотят, а он…
– Не надо мне помогать, – серьезно сказал мальчишка.
– А что надо сделать?
– Отстать от меня… Вот она пусть отстанет, – Валентин Егорович мотнул головой в сторону матери.
– Валька! – надрывно запричитала мать. – Да что ж ты такое говоришь-то! Я же всю жизнь на тебя положила, ночей не спала, на две ставки работала, да еще на дом балансы брала…
– А я тебя просил? – спокойно поинтересовался Валька. Мать закусила нижнюю губу, у нее задрожал подбородок.
– Брэйк! – сказала я. – Ты, Валька, иди в другую комнату, там карандаши, фломастеры и прочее. Возьми листы бумаги и нарисуй мне свою семью и свой страшный сон. Запомнил?
– Угу, – усмехнулся Валька. – А зачем?
– Чтоб постичь твою тонкую, неординарную личность. Понял? – Мальчишка удивленно взглянул на меня и поспешно вышел.
– Давайте все с самого начала, – сказала я матери. – Беременность, роды, отношения с невропатологом, чем болел, как учился в начальных классах и так далее.
Из дальнейшей беседы выяснилось следующее.
Валька появился на свет тогда, когда Виктория разменяла четвертый десяток и потеряла всякую надежду на благополучное устройство личной жизни.
– Ты хоть ребеночка роди, – резонно советовала пожилая мать, будущая Валькина бабушка. – Все не одной оставаться. Я ж не вечная. А покудова помогу. Работа у тебя хорошая, бухгалтерская, у меня пенсия, прокормим как-нибудь…
Виктория привыкла прислушиваться к советам матери, да и самой страстно хотелось уже кого-то нянчить. Так что когда примерно через год на свет появился Валька, все окружающие восприняли это событие, как то, что и должно было случиться.
Беременность Виктория отходила для своего возраста неплохо, хотя во второй половине переболела какой-то невразумительной вирусной инфекцией. Валька родился с тугим обвитием пуповиной и закричал не сразу. Впрочем, уже на третий день сосал не хуже других младенцев в палате, а орал так и вовсе громче всех.
В раннем детстве был подвижным, веселым и дурашливым. Лез во все лужи, залезал на все деревья и заборы, в шесть лет на спор с пацанами спрыгнул с высокого гаража и сломал ногу. Быстро и легко обижался, но также легко и отходил, забывая обиды. Набедокурив, просил прощения, но буквально тут же возвращался к прежним проказам. В садик ходил легко и охотно, имел там много приятелей. В год перед школой Виктория много занималась с Валькой, ей хотелось, чтобы он поступил в гимназию. Валька занимался охотно и быстро все схватывал. Но так же быстро и забывал. К тому же день не приходился на день.
– Сегодня он и прочтет все быстро, и сосчитает, и напишет правильно, – сетовала мать. – А назавтра на все то же самое смотрит – и будто в первый раз видит…
В гимназию Вальку не взяли («Там платить надо было, – говорит Виктория. – А я не смогла…»), однако в обычную школу он пошел с удовольствием, умея читать, писать и считать. В первый год все было хорошо, учительница хвалила Вальку, говорила, что он способный и сообразительный, только сильно несобранный и отвлекающийся.
Во втором, и особенно в третьем классе задел, созданный упорством Виктории, кончился, и начались проблемы.
– Правила не хотел учить, на уроках вертелся, словно маслом намазанный, и на переменах носился как оглашенный, – вспоминает мать.
В дневнике и тетрадках стали появляться двойки и замечания. Вместо того чтобы приналечь на учебу, Валька стал «забывать» дневник и домашние задания, врал и выкручивался как в разговорах с учительницей, так и с родителями.
– Представляете, – рассказывает Виктория. – Звонит нам учительница домой. Я на работе, дома, естественно, бабушка. Учительница говорит: я понимаю, вам трудно, дочери сделали тяжелую операцию, все силы семьи уходят туда, но, пожалуйста, обратите внимание на внука, он совсем от рук отбился, переживает за мать, наверное… – У бабушки, естественно, волосы дыбом. Какую операцию?! Кто переживает?! Оказывается, Валька сказал учительнице, что меня увезли на скорой, тут же сделали операцию, и еще неизвестно, выживу я или нет… Естественно, в школе его все жалели… Никому даже в голову не пришло, что можно так врать…
Несколько подобных разоблачений и все ухудшающаяся успеваемость создали Вальке соответствующую репутацию, с которой он и перешел в среднюю школу. Здесь все стало совсем плохо. Постоянно меняющиеся учителя совершенно не склонны были контролировать мальчишку, и Валька начал прогуливать. Сначала врал что-то, доставал какие-то справки, а потом стал прогуливать просто так. Сблизился с такими же ребятами из старших классов, вместе болтались по улицам, собирали бутылки, жгли костры на берегу речки, текущей вдоль железнодорожного полотна. Иногда «путешествовали» – катались на автобусах от кольца до кольца или на электричках. В школе на Вальку махнули рукой, причислили к «балбесам». В пятом классе он остался на второй год и в следующем учебном году, пару раз посетив класс «малявок», среди которых он оказался, вообще почти перестал появляться в школе. На улице Валька чувствовал себя хорошо. Здесь у него были друзья, здесь его понимали. Зимой и летом он ходил в кроссовках и тонкой болоньевой куртке, но практически ничем не болел. Мог целый день ничего не есть, а потом за один присест сожрать кастрюлю макарон по-флотски. Мог неделю питаться только хлебом и молоком. Никакие наказания на Вальку не действовали. Если мать пыталась запереть его, он попросту убегал. Однажды спустился из окна третьего этажа на связанных между собой простынях. Дома и в школе всем было что-то от него надо. Все требовали «напрячься», «взяться за ум», пугали будущим. Слушать все это было невыносимо. От всего этого Валька убегал на улицу. Деятельная, подвижная натура требовала свершений, подвигов. После поджога гаража и попытки обокрасть ларек его и еще двух несовершеннолетних прогульщиков поставили на учет в милицию.
– Вы мне только скажите, – попросила Виктория. – Я еще могу что-нибудь сделать или теперь уже все… пока суд не остановит… – цитата из советской комедии прозвучала немного гротескно в устах немолодого бухгалтера. – Я знаю, что сама во всем виновата. Не надо было без отца рожать. Тем более, что мальчишка получился… Но ведь так хотелось ребеночка. Чтоб радость в жизни была…. Я ведь иногда шпыняю его, а сама думаю: а ну как из окна сиганет, убьется, или убежит куда и там пропадет… Пусть уж лучше так, живой все-таки. Вы мне скажите: если ничего сделать нельзя, так я от него и отстану, как он просит. Пусть уж тогда как получится…
– Как получится – нельзя! – твердо заявила я, пока еще не зная, что сказать дальше.
Надежда, не оправдавшая надежд
Супружеская пара возле дверей моего кабинета. Мужчина одет модно, даже щеголевато. Холеное, слегка одутловатое лицо, тяжелый серебряный перстень на пальце. По виду бизнесмен. Только глаза – близоруко мигающие, грустные, виноватые – совсем не соответствуют солидной внешности. Женщина тоже явно старается держать себя в форме, но морщинки возле глаз выдают, даже не возраст, а усталость в гонке за сохранением молодости.
– Вы ко мне?
– Да, если позволите, – мужчина привстает, вежливо склоняет голову. – Мы без ребенка, если можно. Она обещала потом подойти, но… но это вряд ли… – последние слова он произносит, словно ныряя в холодную воду.
– Хорошо, проходите, садитесь…
...........................................
– Нашей дочери Надежде пятнадцать лет, – вопреки моим ожиданиям, к рассказу приступила женщина. – Мы абсолютно не понимаем ее. А она абсолютно не воспринимает нас. Большую часть времени мы просто не общаемся. Любая попытка объясниться приводит к сердечному приступу у мужа или к моей истерике. Надежда же при этом остается абсолютно спокойной. Уходит из дома или запирается у себя в комнате. Уйдя, может не прийти ночевать. При этом даже не подумает позвонить, предупредить, сообщить, что с ней. Никаких наших интересов она не разделяет, ее интересы нам абсолютно не понятны. Мы вовсе не консервативны, сами в некотором роде имеем отношение к искусству. Пытались вникнуть, провести какие-то параллели – она сходу отвергает все наши попытки, сама ведет себя как… как фельдфебель в юбке. Впрочем, как раз юбки она не носит абсолютно! Постоянно ходит в одной и той же одежде. Только брюки, футболки, джемпера и жилеты. Пренебрегает элементарной личной гигиеной, может спать на кровати поверх одеяла, не снимая, простите, штанов. Не ест с нами за общим столом, утаскивает в свою комнату миску как, простите, собака…
– Не извиняйтесь, прошу вас, – не удержалась я.
Что-то в этом монологе было явно не так. Слишком подчеркнуты противоречия – сложная, литературная речь и пять «абсолютно» в одном абзаце. Совершенно отстраненный рассказ о дочери, а при этом истерики и сердечные приступы в контексте. Женщина явно что-то от меня скрывает.
– Когда началось это… непонимание?
– Очень давно. Практически сразу, как только появились признаки подростковости. 10–11 лет… Так, Володя? – женщина поймала взгляд мужа, тот согласно кивнул. – Дальше все нарастало лавинообразно…
– А до 10–11 лет? Все было нормально? Чем болела Надежда в раннем детстве?
– Она всегда была очень возбудимой, непоседливой, плохо спала. И сейчас плохо спит. Может до трех часов возиться у себя в комнате или, наоборот, заснуть в восемь, потом проснуться в четыре утра и лежать в наушниках. Вы понимаете, мы не разрешаем ей слушать эту музыку, когда все еще спят…
– Да, я понимаю, в четыре утра неуместно слушание любой музыки.
– Разумеется. Но в детстве мы как-то не обращали на это внимание. Один ребенок, к тому же поздний, нам не с чем было сравнивать, казалось, что ребенок и должен быть таким – шумным, подвижным, много бегать, играть, везде лазить. Да, вот еще. Она всегда терялась.
– ?!
– Стоило мне или Володе отвернуться на минуту, как она тут же куда-то исчезала. Буквально с двух лет. Все это было не нарочно. Она просто шла что-то посмотреть, потом что-то потрогать, потом еще что-то… а потом уже не помнила обратной дороги. Мы бегали, сходили с ума, объявляли по радио. Пару раз ее возвращали из отделения милиции. Отчитывали нас: надо, папаша с мамашей, получше смотреть за ребенком, небось, не молоденькие уже. Не ровен час что случится. Было очень неприятно. Но мы почти не ругали ее за эти исчезновения… Впрочем, она кажется и не чувствовала себя виноватой. Однажды, Наде было уже лет семь, Володя взял ее с собой на гастроли. Она убежала из каюты через окно, села на какой-то пароходик местных линий и уплыла в противоположном направлении, путешествовать, как она потом объясняла. Впоследствии выяснилось, что Надежда сочинила трогательную историю про то, как она случайно отстала от парохода, потеряла папу и маму, и какой-то разжалобившийся мужик даже купил ей билет до «деревни, в которой живет бабушка». Представляете себе, что пережил Володя?! Семилетний ребенок, не умеющий плавать, исчезает с парохода на большой реке… Именно тогда ему впервые стало плохо с сердцем…
– Марина, перестань! Не обо мне речь…
– Владимир, видимо, артист…
– Да, оригинального жанра.
– А вы?
– Я искусствовед.
– Вероятно, вы пытались как-то приобщить Надежду к своей системе ценностей…
– Да, с самого детства мы водили ее по театрам, музеям, выставкам, старались показать ей интересных людей, интересное общество. Летом – обязательно к морю. Пытались учить ее музыке, живописи.
– А она?
– Два года посещала цирковой кружок. Руководитель очень хвалил ее за успехи в акробатике. К сожалению, это все.
– А в школе?
– У нее была задержка развития речи, мы занимались с логопедом, и он предупредил нас, что в школе могут быть проблемы с русским языком. Так и получилось. У нее всегда был очень плохой почерк, много ошибок. Но при этом она рано начала читать. Первая учительница жаловалась на то, что Надя часто отвлекается и мешает другим детям. Но ей самой это не мешало усваивать программу. У нас богатая библиотека, мы с детства приучили ее пользоваться справочниками, энциклопедиями, она много читала, у нее хорошо развито логическое мышление. Так что в школе, если не брать русский язык, она была на хорошем счету. Но в прошлом году начались прогулы, а в этом году… мы как-то уже и не думаем об успеваемости…
– Что беспокоит вас сейчас в первую очередь?
– Доктор, мы упустили ее! – трагическим тоном сказал Володя. – Мы не справились!
– Я не доктор, а психолог. Так что значит – упустили? С чем вы не справились? Насколько я поняла, вы делали все, что могли…
– Доктор, вы должны знать, – Володя вопросительно обернулся к жене. Марина, помедлив, кивнула. – Надежда – наша приемная дочь. Мы усыновили ее в возрасте трех месяцев.
Вот оно! Из семи приемных детей, которых приводили ко мне на прием, пятеро были девочки. Из них четырех звали Надями, Надеждами.
– Вы что-нибудь знаете о ее биологических родителях?
– Да. Ее мать была сержантом. Двадцати лет отроду, вроде бы здоровая, без вредных привычек. Служила по контракту в военной части. Ребенок был ей ни к чему. Отец неизвестен, наверное, тоже кто-нибудь из солдат или офицеров. Мы подумали: вроде бы не самая плохая наследственность…
– Чем занимается Надя сейчас? Каковы ее собственные увлечения?
– Часами валяется на диване, слушает совершенно невозможную музыку. Я пробовал ее включать, когда Надежды не было дома. Мне кажется, что от регулярного прослушивания этого даже нормальный человек быстро становится агрессивным дебилом. Причем еще неизвестно, что тут хуже – музыка или текст. На свою беду, я неплохо знаю английский и понимаю французский. Впрочем, богатые знания языка тут не нужны. Потом, то, что они называют «тусовкой». Абсолютно бесцельное времяпрепровождение. Курят, пьют пиво, лениво обмениваются ничего не значащими репликами. Творческое и даже социальное начало практически отсутствуют. Я спрашивал ее: это твои друзья? Цедит презрительно, сквозь зубы: вот еще! Я спрашиваю: тогда почему же ты с ними? Она молчит или огрызается.
– Надежда знает, что она?..
– Нет! Нет! – оба, в один голос. – Мы так решили. Давно. Сразу.
– Что-нибудь еще об увлечениях?
– Однажды она попросила мотоцикл. Мы, естественно, отказали. И по финансовым соображениям, да и вообще…
– Личная жизнь?
– По-видимому, да. Во всяком случае, противозачаточные средства, которые я для нее покупаю, она забирает регулярно. Я понимаю, это ужасно, но как я еще могу поступить? Ведь проконтролировать ее у меня нет никакой возможности…
– В сложившихся обстоятельствах – вы поступаете единственно разумным образом. А постоянного кавалера у нее нет?
– Нет… кажется, нет. Впрочем, у них это вроде и не принято. Как-то она обронила: «Верка (подружка) давно встречается с этим козлом. Я бы на ее месте сто раз уже его бросила…» Я воспользовалась случаем и спросила: давно – это как? Она говорит: да уже больше месяца. Сами понимаете, при такой продолжительности отношений и глубина соответствующая…
– Ну, бывает же и любовь с первого взгляда…
– К сожалению, это явно не тот случай…
– Чего же вы ждете от меня?
– Мы хотели привести ее, – сказал муж, – чтобы вы с ней поговорили. Вы что-нибудь могли бы подсказать и нам. И ей… Но сейчас уже ясно, что она не придет. Так что, наверное, время принести вам наши извинения… Это наш крест, и мы…
Марина вдруг заговорила быстро и взволнованно:
– Понимаете, мы живем как в осаде! Рядом с нами чужой, абсолютно чужой человек, который нас не любит и ни в грош не ставит! И никто в этом не виноват. Мы заложники собственного поступка, и ничего не исправить! Никуда нам от нее не деться, и ей от нас тоже, хотя, я знаю, будь куда – она бы уже сто раз от нас сбежала, потому что ей сейчас тоже тяжело и плохо. Я уже сто раз прокляла тот день, когда мы взяли ее из Дома малютки. Поверьте – я никогда больше так не радовалась, как в тот день, когда я взяла ее на руки и поняла: она моя, и никто у меня ее не отнимет! Но как подумаешь, до чего мы разные…
– Чувствуешь себя безответственным негодяем… – мрачно закончил мысль жены Володя.
– И нам не у кого спросить: что же теперь делать? Потому что дальше так жить просто невозможно. Я уже на пределе, а у Володи больное сердце. Когда она выкидывает очередной фортель, он хватается за нитроглицерин. И я за него боюсь. Случись что – я просто не смогу жить… Мне страшно… Господи, да что же это такое?!.
– Простите нас, доктор… – Володя поднялся. – Мы пойдем…
– Никуда вы не пойдете. Теперь, когда недоговоренностей больше не осталось, наш разговор только начинается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Что же это такое?
ГЛАВА 1.
Слова в медицинских картах
Уважаемые читатели этой книги! Перед вами четыре истории из жизни. Именно такими они предстали передо мной на первичном приеме в обычной детской поликлинике.
Четыре истории. На первый взгляд, все абсолютно разные. Разные семьи, разные дети, разные судьбы. Но кое-что все-таки их объединяет.
Разговаривая с родителями, я просматривала карточки детей. В первую очередь, меня, естественно, интересовали вердикты невропатолога. В трех случаях из четырех (кроме Нади) мне встретилось красивое слово энцефалопатия. Также в трех (кроме Марата) загадочная аббревиатура ММД. И опять же в трех (кроме Филиппа) – гипердинамический синдром. У Филиппа на том же самом месте красовался гиподинамический синдром. Даже совершенно неискушенный в медицине читатель догадается, что эти синдромы – родственники. Просто по названию.
Я сразу же поинтересовалась у всех родителей, что они знают об этих словах в карточках своих детей. Ответы могли бы поразить меня, если бы до этого (и после этого) я сотни раз не встречалась с похожими:
– Да невропатолог сказал, ничего страшного…
– Сейчас, говорят, это всем детям ставят, на всякий случай…
– Я даже и не спрашивала. Врач пишет – ему виднее. Лекарства назначил, мы пили. Еще массаж делали…
– Я даже этого и не видела. А чего же нам доктор-то ничего не сказал?
– Ну, это вот вроде того, что он такой подвижный…
– Это же они не для нас в карточке пишут, для себя. Раньше-то вот и вообще карточки на руки не давали…
СОВЕТ РОДИТЕЛЯМ
Вы, именно вы, должны знать, что обозначают ВСЕ слова в карточке (а особенно в диагнозах!) вашего ребенка. Все это пишется не только для врачей, но и для вас. Карточка может потеряться, а врачи поменяться или уволиться. Именно вы, родители, должны отчетливо представлять себе во всех подробностях состояние здоровья вашего ребенка.
Спрашивайте врачей обо всех диагнозах, которые они ставят вашему ребенку! Не ждите, что врачи что-то сами вам расскажут. Медики – это каста. 150 лет назад они вообще говорили на особом языке, на латыни. Именно для того, чтобы непосвященные не могли догадаться о содержании их разговоров между собой. Латынь осталась только в диагнозах и лекарственных назначениях, но сам принцип никуда не делся. Изменилось лишь одно – в средневековье один врач (или представители одной медицинской династии) действительно зачастую наблюдали человека от дня его рождения до дня смерти. Такой врач, разумеется, знал и помнил все диагнозы пациента, собственные назначения и реакцию на них. Сейчас за год ребенка может осмотреть и выдать свое заключение до десятка врачей.
И вы, родители, должны расспрашивать врачей до тех пор, пока вам все не станет ясно.
Помните! Даже очень сложные вещи можно объяснить понятным языком. И большинство врачей умеет это делать. Ваша задача состоит в том, чтобы выяснить следующее: что именно означает данный диагноз?
• Каково полное название заболевания, которым страдает ребенок? Есть ли синонимы?
• Какая система (орган, системы органов) им затронуты?
Как проявляется обычно данное заболевание? Есть ли симптомы, которые сейчас отсутствуют у ребенка, но могут проявиться потом?
• При каких условиях они могут проявиться?
Что можно предпринять, чтобы они не проявились или проявились в слабой форме?
• Какие на сегодняшний день существуют методы лечения?
• В чем сходство и разница между ними?
• Как и на что действуют назначаемые лекарства?
• Какие возможны побочные эффекты от их приема?
• Возможна ли немедикаментозная терапия?
• Каков прогноз данного заболевания?
• Если заболевание хроническое, то как оно протекает?
• Как будет изменяться схема лечения по мере взросления ребенка?
• Как заболевание сочетается с подростковым возрастом, с половым созреванием?
• Проявляется ли и как проявляется во взрослом состоянии?
• Можно ли что-то почитать на эту тему?
Есть заболевания (например, сахарный диабет или бронхиальная астма), при которых вся эта информация родителями активно запрашивается, а медиками охотно выдается. К сожалению, с неврологическими заболеваниями это обычно не так.
И это неправильно, потому что течение их, как правило, многолетнее, следовательно, и реабилитационные мероприятия тоже должны занимать не один год. А сколько врачей может поменяться за это время вокруг ребенка? Сколько различных, зачастую противоречивых рекомендаций они могут выдать? И что же делать родителям, если у них нет собственного взгляда на болезнь (или отсутствие болезни) у ребенка, нет никаких сведений о медицинской истории его болезни? Лечить всем подряд? Вовсе не лечить?
Учитывать надо и то, что врачи часто прописывают несколько аналогичных лекарств и процедур, рассуждая приблизительно так:
– Это лекарство слишком дорогое… Это трудно достать… это слишком сильное, скорее всего, они его давать не будут… На массаж большая очередь… ну, что-нибудь из всего этого они все-таки сделают – глядишь, и получится как надо.
Как-то раз автору довелось наблюдать четырехлетнего ребенка с букетом действительно серьезных неврологических диагнозов. Но поведение и состояние его явно букетом диагнозов не исчерпывалось – ребенок неуверенно ходил, не мог координировать движения рук, говорил всего несколько слов и время от времени застывал с бессмысленной улыбкой на лице. Причем, все это происходило волнообразно, то улучшаясь почти до нормы, то снова ухудшаясь. Подозревая самое худшее, мы с коллегами направили мальчика на томографию головного мозга. Ничего нового обнаружить не удалось. Впоследствии выяснилось, что мама ребенка показывала его огромному количеству врачей (кроме невропатолога в поликлинике, были еще частный невролог и доктора из двух диагностических центров) и давала мальчику все лекарства, которые прописывал этот невольный консилиум. В результате у ребенка было хроническое отравление сильнодействующими препаратами, что и обуславливало большую половину наблюдаемых симптомов. Если бы мать хоть чуть-чуть представляла себе природу действительного заболевания ребенка, она наверняка не только перестала бы множить количество советчиков (когда сам ничего не знаешь, хочется еще с кем-то посоветоваться – это ведь естественно, не правда ли?), но и задумалась бы над простым вопросом: а нужно ли ребенку одновременно принимать такое количество сильнодействующих препаратов?
Хочется привести и обратный пример.
Как-то мне предложили рассказать о гипердинамическом синдроме на «Радио России» в программе «Школа для родителей». Впоследствии на радио приходили письма-отклики, которые, естественно, передавали мне. Вот строчки из одного письма, пришедшего из Нижнего Новгорода:
«… Слушала передачу и чуть не плакала. Если бы раньше знала, что мой Сережа болен, знала бы, в чем причина его состояния, сколько всего можно было бы изменить. Если не вылечить (я его показывала всем врачам, но никто ничего не нашел), то хотя бы отношения с сыном я могла сохранить. Потому что всегда думала, что он нарочно над нами издевается. А когда он плакал и говорил, что старается быть хорошим, я отвечала: “Молчи, врун!” Вот, теперь за все за это расплачиваюсь…»
Существует очень устойчивое мнение, поддерживаемое рядом периодических изданий, что буквально с каждым годом в нашем городе (стране, мире) рождается все больше детей с различными патологиями. Особенно «везет с рекламой» патологиям неврологическим. Они, якобы, ширятся и множатся прямо-таки с неукротимой быстротой. И некоторые, особенно бульварные, газетки и журнальчики очень полюбили кидать на обложку броские заголовки типа «Здоровых детей в Санкт-Петербурге больше нет!» или «Грядет поколение уродов!»
В чем-то их, газетки и журнальчики, конечно, можно понять. Конкуренция в информационном пространстве высока, а тема – беспроигрышная. Да и объективные поводы для тревоги, разумеется, есть. Но ко всем этим «откровениям» надо подходить с большой осторожностью. И не стоит раньше времени паниковать. Вот почему:
1. В последние два десятилетия кардинальным образом изменилась и усовершенствовалась диагностика неврологических заболеваний у детей раннего возраста. В дополнение к традиционному неврологическому молоточку появились и вошли в широкую практику новые методы исследования, такие как ультразвуковая диагностика, томография, сонография. Исходя из этого, можно предположить, что многие неврологические дефекты новорожденных и детей раннего возраста раньше просто не диагностировались, а следовательно, не попадали в статистику. То есть было меньше не больных, а диагнозов.
Яркий пример из смежной области. Во Франции французские психиатры не признают диагноза «шизофрения» и соответствующий комплекс симптомов описывают с помощью других диагнозов. Следовательно, во всей французской медицинской отчетности нет ни одного случая этого страшного заболевания. Значит ли это, что французы шизофренией не болеют?
2. Появились новые группы лекарственных препаратов, которые улучшают кровоснабжение мозга, стимулируют обучение и память, мягко влияют на другие высшие интегративные функции головного мозга. При этом они обладают минимумом побочных эффектов. Естественно, практикующие специалисты применяют их в более широком диапазоне случаев. То есть ребенок с минимальными нарушениями, который двадцать и даже десять лет назад остался бы вообще без лечения (или назначения ограничились бы массажем и приемом витаминов), сейчас получает лекарственную терапию (например, каким-нибудь препаратом из группы ноотропов, оказывающим позитивное нейрометаболическое действие).
