Екатерина Лесина
Бабочка маркизы Помпадур
– Ванная – прямо по коридору. Иди мой руки, а я папу позову.
Алина раскраснелась.
Во что он ее втягивает? Дура, ну так это же не дает Лехе право лезть в ее мирок. Тут вот пироги с яблоками домашние. И чайник, разрисованный пионами. Салфетки кружевные и махровые полотенца для рук. Надо бы ремонт сделать, но…
Не Лехины проблемы.
К его возвращению семейство уже собралось. Вероника Сергеевна накрывала стол, во главе которого восседал высокий, но очень худой мужчина в клетчатой рубашке.
– Леша, это мой папа.
– Борис, – сказал папа, протягивая руку. Рукопожатие оказалось неожиданно крепким. – Верочка, солнышко, да перестань суетиться.
Вероника Сергеевна лишь отмахнулась.
– Аля, пироги достань… ты бы хоть предупредила, что ли. Я бы торт испекла. И вообще… выгляжу ужасно.
– Верочка, – Боря указал Лехе на место у подоконника. Вот теперь думай, как бы цветочки не порушить. Или штору не порвать. – Ты всегда выглядишь великолепно.
Пироги были пышными и с какими-то замысловатыми узорами поверху. Запеченные до темно-золотистого цвета, они разламывались под ножом на крупные ломти. И запах яблок, корицы стал ощутимей.
– Вы предпочитаете чай или кофе?
– А по… – Леха хотел сказать, что ему по фигу, чего нальют, но смутился под строгим взглядом. – Пожалуйста, чай. Если можно.
Алина хихикнула. Весело ей, выходит? Может, она вообще Леху сюда приволокла для того, чтоб повеселиться. Но вот перед Лехой появилась тарелка с ломтем горячего – он потрогал – пирога и хрупкая высокая чашка чая.
Алина же, присев рядом, как-то очень уж близко, но кухонька была такой, невместительной, взглянула на руку с кольцом, потом на отца и жалобно сказала:
– Мам, пап, я замуж выхожу… в субботу.
Тихо стало. Так тихо, что Леха испугался – не оглох ли. И тишина длилась-длилась, а потом Вероника Сергеевна сказала:
– Алина, подобного я даже от тебя не ожидала.
Алина сразу съежилась.
– Боря, ты почему молчишь?
– Ну… – Боря потер переносицу. – Поздравляю.
– Что?
– Поздравляю, – повторил он. – Солнышко, ну ты сама же говорила, что чудо, если Аля замуж выйдет. Чудо случилось. Чего сердиться?
Вероника Сергеевна открыла было рот. Закрыла. И села за стол.
– Мам… – голос у Алины жалобный, и руки дрожат. Леха накрыл ладошку своей, чтоб не тряслась. Не побьют же ее тут. Леха не позволит.
И почему это – чудо? Чудо, что она до сих пор не вышла.
– Это безответственно! – Вероника Сергеевна перевела взгляд на Леху. – Ты бы меня еще после свадьбы в известность поставила.
И вроде бы не кричит – к крику Леха привычный, – но пробирает до костей. Лехе прям стыдно стало.
– Я виноват. Хотел сюрприз сделать. Ну она ж вроде как согласилась. Я и подсуетился, чтобы по-быстрому все было готово. Осталось только поехать и подписи поставить.
В глазах Вероники Сергеевны Леха выглядел непроходимым идиотом. Так даже у Кары смотреть не получалось, а уж в ее арсенале имелось взглядов всяких.
– То есть о нас вы подумать не удосужились?
– Солнышко, ну хотел мальчик как лучше.
– А получилось – как всегда.
Мальчиком Леху давненько не называли, но почему-то было не обидно, скорее смешно. И вправду, получается, Леха людей обидел. Но он не нарочно…
– И что теперь делать? – Вероника Сергеевна спросила это как-то жалобно.
– Радоваться, – ответил Боря.
Радоваться у Вероники Сергеевны не получалось. Она смотрела, как муж разливает коньяк, морщилась, вздыхала и пила лишь чай маленькими глоточками. Хорошо, хоть не прогнала.
– Жить вы где будете? – спросила она.
– Так у меня дом есть. Большой.
Коньяк оказался на удивление неплохим. А пирог и вовсе поразительно вкусным, Леха таких в жизни не пробовал. Наверняка это неправильно и не по-благородному закусывать коньяк яблочным пирогом, но уж больно он хорош.
Только все хорошее быстро заканчивается.
– Еще хотите? – голос Вероники Сергеевны потеплел.
– А можно?
Кара говорила, что просить добавки не принято.
– Конечно, можно. Вы вообще ужинали?
– Ага. В пиццерии.
– Господи, Алина! Ты с ума сошла тащить Лешу в пиццерию. Я же мясной рулет делала! Хотите?
Леха хотел. И мясной рулет, который полагалось закусывать тонкой сухой лепешкой с чесноком. И маринованные баклажаны… только было несколько неудобно. Решат, что Леха вечно голоден. Оно в принципе верно, как-то у него не получалось надолго наедаться. Он же здоровый. Ему много надо.
– А ваши родители в курсе? – Вероника Сергеевна села рядом с мужем, и тот обнял ее.
Странно как.
Зачем?
– Неа. Умерли. Давно уже.
Когда Леха только-только поднялся. Он собирался их переселить в хату поприличнее и в клинику отправить, чтоб закодировали. А они взяли и померли.
Назло Лехе.
– Друзей у меня тоже не особо. Так, деловые партнеры.
– Алька, а ты Дашке сказала? Надеюсь, ты понимаешь, что она захочет быть свидетельницей? И платье… мне надо платье выбрать. Ну вот как мне за три дня платье выбрать?
– Так завтра надо ко мне подъехать. Ну, в магазин. Там платьев много… подберут чего надо. Я скажу своим.
От съеденного и выпитого клонило в сон. И надо бы убираться, но Лехе лениво. Он готов дремать на этой кухоньке, где еще пахнет едой и тепло.
– Вызвать такси? – поинтересовалась Алина, пнув его под столом.
– Аля, ну какое такси? У тебя диван раскладывается.
– Но, мама…
– Не делай из меня ханжу. Верно, Боря?
Боря доразлил коньяк. И ведь доза была несерьезной, Лехе случалось принимать и больше под куда менее серьезную закуску, но тут что-то повело.
– Ты останешься? – поинтересовалась Алина тоном, который не оставлял сомнений, что не желает она видеть Леху на собственном диване.
– Ага, – ответил он. – Спасибо, Вероника Сергеевна.
Второй пинок был ощутимей первого. Хорошо, что на Альке тапочки, а не сапоги, вроде тех, с металлическими носочками, которые Кара любила.
– Ты… ты… – Алина шипела, как рассерженная кошка, тыча Лехе пальцем в грудь. – Что ты себе позволяешь?
– Успокойся, – ее хотелось сграбастать в охапку и держать, пока не угомонится. – Я просто спать хочу. Устал как собака.
– Со мной?
– С тобой. Ты же невеста.
В ее комнате не было розовых рюш, да и вообще никаких рюш. Зато имелся плед из кусочков ткани и смешные длинные подушечки. Низкий табурет и зеркало в раме, которое поворачивалось вокруг оси. Леха крутил зеркало и туда, и сюда, глядя, как меняется отражение комнаты. Потом помог разложить диван, хотя Алина гордо о помощи не просила. Она же сунула ему упакованную зубную щетку с медвежонком и полотенце, сказав:
– Ванную комнату сам найдешь.
Когда Леха вернулся, она была уже в пижаме, мягкой, поношенной и оттого уютной. Особенно пчелки на спине порадовали. Сидя на полу, Алина заплетала волосы в косу.
– Зачем? – Лехе хотелось потрогать эти волосы еще раз. Но сегодняшний лимит наглости он, кажется, перебрал.
– Чтоб в колтуны не сбились, – Алина перехватила косу резинкой. – Или чтобы ты не выдрал. Ты маме понравился… она любит готовить, а никто не ест. Ну столько, сколько она готовит.
– Вкусно.
– Ага. Только много.
Леха присел на край дивана, уже застеленного. Идея остаться показалась вдруг нелепой. Чем его собственная кровать не устраивала? Она большая. А здесь как двоим разместиться?
– Кто она у тебя?
– Учитель младших классов. А папа – доктор наук. Нейрофизиологией занимается. У него все мысли в работе, и, если бы не мама, он бы вообще не замечал, что происходит. Зато у меня биология на «отлично» была всегда. И химия тоже. А бабушка – архивариус. Ты с ней позже познакомишься.
Вот как-то с бабушкой-архивариусом Леху вообще знакомиться не тянуло. Хватит с него папы-профессора. Он их иначе представлял.
– А мой папаша слесарем был. Пятого разряда, – Леха сказал это из вредности. Кару его пролетарское происхождение злило. Она считала, что упоминать о подобном – верх бестактности. Алина же пожала плечами и велела:
– Спать ложись.
От постели пахло мятой. От Алининых волос – осенью. И Леха потерся было носом о шею, но получил локтем в живот.
– На пол сгоню, – пообещала Алина. – Или маме пожалуюсь.
Сама же хихикнула. И Леха, не выдержав, заржал.
– Может, по-настоящему поженимся? – предложил он, отсмеявшись. – Ты прикольная.
– Ну уж нет.
Конечно, кто такой Леха, чтобы за него пошла профессорская дочка, у которой мама печет пироги с яблоками и делает мясные рулеты, а бабушка – вообще архивариус, что бы это ни значило.
– Ничего не бойся, – Леха повернулся к Алине спиной. – Я сумею тебя защитить.
– От чего?
– От всего, – сказал он отключаясь.
Жанна старалась.
Отныне каждое ее утро начиналось так: лишь проснувшись, Жанна вставала с постели и в одной сорочке спешила к зеркалу. Она разглядывала собственное отражение ищущим взглядом, пытаясь вызвать то прекрасное, что, по мнению отца, скрывалось в ее неловком теле. Повторяя себе, что красива, Жанна заставляла себя верить этим словам.
Матушка смеялась над нею.
И прислуга переглядывалась, пряча улыбки.
Бедную девочку жалели, считая, что будто бы таким образом она не добьется ничего, кроме душевного расстройства. К чему спорить с Всевышним?
Ее старые знакомые – она пыталась уверить и их – вовсю веселились.
– Дурочка! Дурочка! – кричали они и, подхватывая комья грязи и навоза, кидали в Жанну.
Это было обидно.
Единственным, кто по-прежнему помогал ей, был отец.
Когда Жанне исполнилось девять, матушка ее, решив раз и навсегда определить судьбу дочери – пусть выкинет наконец из головы эти глупые кривляния перед зеркалом, – взяла ее к гадалке. Мадам Лебон была известна всему Парижу. Рожденная среди цыган, она давным-давно оставила кочевую жизнь, сменив кибитку на уютный особняк, купленный, по слухам, одним из многочисленных любовников. Мадам была хороша в молодости. Ее горячая кровь и гордый нрав служили приманкой для глупцов, которым казалось за счастье завладеть такой женщиной.
На самом деле именно мадам владела ими, выпуская лишь затем, чтобы освободить место в сердце для другого. Когда же выяснилось, что и над нею властно время, она вспомнила о своем цыганском прошлом и, пусть бы имея возможность не трудиться – капиталов, скопленных в молодости, хватало на безбедную жизнь, – занялась гаданием. И делала это столь успешно, что слава ее понеслась по Парижу.
Утверждали, что предсказанное ею сбывается точь-в-точь.
Жанна запомнила запах – отвратительный удушающий смрад свечей и благовоний. Полутемную комнату, где все будто бы двигалось – доверенная служанка мадам Лебон дергала за нити, заставляя шевелиться шелковые пологи, что производило неизгладимое впечатление на клиентов.
Сама мадам сидела, облаченная в шелка. Ее смуглое лицо в полутьме казалось неживым, как и сама она, неподвижная, словно статуя. И лишь движения ресниц выдавали, что статуя жива.
– Садись, – сказала она, указав на простой стул. – Зачем ты пришла?
Голос ее звучал глухо, отчего у Жанны внутри все перевернулось. Ей захотелось сбежать и спрятаться, пусть бы и под столиком, на котором лежал круглый шар. В нем-то мадам Лебон и прозревала будущее.
– Я пришла узнать, какая судьба ждет мою дочь.
Луиза Мадлен была знакома с мадам в прежней ее жизни и неприятно поразилась тому, как время изменило эту женщину.
– Ты тоже стареешь, Луиза. Ты отчаянно пудришься, но морщины уже не скрыть, как и годы, которые живут в твоих глазах. Смирись. Взгляни на себя истинную и отпусти прошлое.
– Я пришла узнать, какая судьба ждет мою дочь, – Луиза не желала думать об услышанном. Она стареет? Нет, конечно, когда-нибудь она постареет. Но это случится еще не скоро! Сейчас она красива. Да, ей приходится пользоваться пудрой и румянами, рисовать брови и чернить ресницы, но все так поступают!
– Судьба… – мадам Лебон повернулась к Жанне. – Иди сюда, девочка.
И ослушаться голоса было невозможно. Жанна сделала шаг и другой, пока не оказалась у самого стола.
– Дай свою руку.
Пальцы мадам Лебон больно сдавили запястье. Цыганка позабыла про карты и шар, но лишь глядела на бледную ладонь, в переплетениях линий выискивая приметы грядущего. И с каждой секундой молчания Жанне становилось лишь страшнее.
– Твоя дочь решила взять другую судьбу. И у нее получится. Но своей уже не будет. Когда она захочет отступить, судьба не позволит сойти с дороги предназначения. Она будет носить титул маркизы. Однако ей будут отдавать почести, какие отдают герцогине.
– Разве такое возможно?
Луиза Мадлен ожидала услышать что угодно. Нет, конечно, она не хотела для дочери ужасной судьбы – обыкновенной. Замужество. Дети. Спокойная жизнь… скучный супруг… как у всех.
– Возможно, – пальцы разжались, и Жанна поспешно спрятала руку за спину. – Твоя дочь станет фавориткой короля. Иногда она будет счастлива.
– Ты… ты уверена?
– Уходи, – мадам Лебон закрыла глаза.
– Нет, скажи, ты уверена?
– Я сказала, что увидела. Уверена ли? Не знаю. Не моя вера все решит. И не твоя. Только ее.
Конечно, матушка не могла умолчать о столь удивительном предсказании. Она тотчас послала записку к Норману, но он ответил сдержанно, дескать, не верит гадалкам, но знает, что дочь его достойна самой лучшей судьбы. Однако, погруженный в собственные дела и, как подозревала Жанна, занятый не только ими одними, он стал появляться в доме нечасто. Это обстоятельство донельзя испортило матушкин характер.
– Глупая девчонка, – пеняла Луиза Мадлен, когда случалось ей встретить дочь. – Посмотри, как ты стоишь! Спину держи прямо. И не горбись! Ну что у тебя за манера дергать руками?
Жанна хотела бы не слушать матушкины речи и отвлекала себя тем, что разглядывала ее лицо – лицо стремительно стареющей женщины. Время будто вознамерилось посчитаться с Луизой Мадлен за все те годы, когда она столь неосторожно тратила себя на мужчин. И какова была благодарность?
Где все те, кто клялся ей в вечной любви?
И муженек, в которого Луиза Мадлен вложила столько усилий? Сбежали. Променяли ее на других красоток. Обиды, возникающие из ниоткуда, призраки прожитых дней мучили Луизу Мадлен, вынуждая ее искать утешения в вине. Пьянея, она добрела и принималась жалеть себя, а заодно и дочь.
– Не переживай, милая, – говорила она, с мстительной радостью наблюдая за тем, как вертится несчастная Жанна у зеркала. – И что с того, что ты некрасива? Красота скоротечна. Сегодня она есть, а завтра уже и нет… послезавтра о тебе и вовсе забывают. Не верь мужским обещаниям.
Луиза Мадлен всхлипывала, представляя себя несчастной обманутой девой, соблазненной и брошенной, потом вспоминала, что это совсем не так, и вновь принималась за поучения.
– Будь умнее мужчин. Позволяй им думать, что ты глупа и беспомощна.
– Зачем?
– Чтобы они чувствовали себя умными и сильными. Позволяй им заботиться о тебе. Представляй это высшим достижением их никчемной жизни…
Порой Луиза Мадлен забывала, о чем говорила прежде. Ее плаксивый голос стоял в ушах Жанны, повторяя, что женщина не имеет права терять голову от любви и вообще по какому-либо иному поводу. Что следует быть осторожной, как лиса, и столь же хитрой. Что притворство – вот истинная суть женщины. И если Жанне нужен мужчина, то Жанне придется стать именно такой особой, какая этому мужчине необходима.
Смеяться, когда хочется плакать.
И плакать, если душит смех.
Быть искренней в своей игре… и считать, стоит ли эта игра усилий.
Пожалуй, все было довольно-таки странно, но Жанна запоминала.
Норман же, которому довелось однажды стать свидетелем пьяного монолога бывшей любовницы, выслушал его крайне внимательно, а затем сказал так:
– Твоя мать ныне попустила себя, но это вовсе не значит, что она глупа. Луиза Мадлен всегда была умнее многих женщин. И если ты хочешь, то слушай ее. Она говорит тебе правду. Только, милая моя девочка, эту правду тебе придется скрывать ото всех. Люди, желая видеть перед собой прекрасную бабочку, вовсе не хотят думать о гусенице, которой та когда-то была.
– Да, Норман.
Он попросил не называть его отцом, поскольку Жанна уже должна понимать, сколь важным в нынешнем мире является факт законности ее рождения.
Норман не сомневался, что будущее его дочери будет блестящим.
Сначала человек решил, что Кара вернулась.
Невозможно!
Кара мертва и спрятана надежно. Ее уже не ищут, потому что Леха велел поиски прекратить. Запил, несчастный. А протрезвев, сам исчез, но ненадолго. Объявился вот.
Случайная встреча, но у судьбы случайных встреч не бывает! И эта пара не зря заставила человека остановиться, оглянуться и отпрянуть в ужасе.
Кара. Так близко… и рядом с этим. Держится за его руку, словно боится упасть. Кара всегда крепко держалась на ногах. А эта… просто похожа.
Ну конечно, похожа.
Где Леха ее раздобыл? И болезненный интерес подтолкнул ближе. Человеку хотелось убедиться, что сходство исчезнет. Но оно лишь усилилось. И все-таки… свитерок на девочке был дешевый. И джинсы – Кара никогда не надела бы джинсы. Ботиночки убогие. Сумочка.
А главное – взгляд. В этих глазах не бездна, но омут.
И тот же вызов: поймай, если сумеешь.
Удержи.
Он попробует…
Алина провела ночь, ворочаясь с боку на бок. Было тесно, жарко и еще стыдно. Во-первых, за то, что она так легко впустила на собственный диван незнакомого, по сути, типа. Во-вторых, за то, что тип этот продолжал Алине нравиться, хотя после всех его выходок ей следовало бы преисполниться праведного негодования. В-третьих, за обман – мама и папа его не заслужили. А еще есть Дашка… и бабушка.
Леха же спал спокойно.
Не храпел, что само по себе являлось достоинством. Не пихался локтями. И вообще вел себя образцово. Наверное, потому что спал.
Во сне он выглядел беззащитным, что было смешно – с его-то габаритами. Крупный, но не толстый, скорее мускулистый, но не сказать, чтобы накачанный. Симпатичный, чего уж тут.
И Таське нравится – улеглась над плечом, урчит тихонько да ухо обнюхивает. Значит, хороший человек. И если бы не вся эта затея…
По-настоящему поженимся.
За кого он Алину принимает? А за девицу, на деньги падкую. И получается, что прав.
Алина вздохнула и выбралась-таки с дивана. Шесть утра… мама уже на кухне колдует. Не следует лезть ей под руку и под вопросы, которые она станет задавать уже без оглядки на Лехино присутствие. Остается переползти в кресло и, закрутившись в плед, – Алина только-только дошила его – заняться делом. Дело было не срочным, да и вообще не делом даже, а так, стойким увлечением. Дашке оно не нравилось. Современные девицы не проводят часы за шитьем. А если и делают это, то для придания облику пущего романтизма и на машинке.
Машинка – это не то. Руками интереснее. И голова от мыслей освобождается. Например, можно подумать над вчерашней, явно случайно фразой. Почему Леха думает, что Алина испугается?
И от чего защищать собрался?
Не выйдет ли так, что Алину просто-напросто подставляют?
Скорее всего… отказаться? Поздно. Мама не приемлет отступлений. И сослаться на ссору не выйдет, а рассказать правду и того страшнее. Мама разочаруется в Алине, которая продала себя, как… как проститутка и продала. Бабушка сказала бы мягче – падшая женщина.
И протянула бы кружевной платок слезы утереть.
Но бабушки не было, и падшая женщина Алина, забравшись на кресло-мешок с ногами, шила заячье ухо.
– Привет, – сиплым голосом сказал Леха. Он переложил Таську, которая подобное самоуправство в людях пресекала, но тут позволила себя погладить, перевернулся на живот и подпер кулаками подбородок. – Чего творишь?
– Шью. Доброе утро. Как спалось?
– Нормалек. А чего шьешь?
– Зайца.
Ох, Алине следовало бы переодеться. И умыться. И вообще привести себя в порядок.
– Зачем? – Леха моргал и щурился спросонья.
– Просто так… хобби у меня такое. Вон, – Алина указала на зайчиху в нарядном платьице, отделанном кружевами и бусинами. – Ей скучно одной.
– Прикольно, – дотянувшись до игрушки, Леха снял ее с полки. – Ты сама ее сделала?
– Да.
Вот самая подходящая тема для утренней беседы.
– Натурально сама? И все-все? – он осторожно перевернул игрушку вверх ногами, заглянув под юбки. – Оба! И штанцы есть.
– Панталоны, – если Алина засмеется, то обидит Леху. – Это приличная зайчиха.
Смеялись вместе. С ним легко смеяться и вообще… жаль, что все получается именно так, как получается. Исправлять, наверное, поздно. Но раз уж Алина решила пасть, то почему бы не получить от процесса удовольствие?
– Стой, – Леха пошарил по полу и поднял телефон, – сиди так. Да не дергайся, классно выйдет.
Алина фотографироваться не любила – не получалась никогда, но Леха ведь не послушает. Он щелкнул и повернул экран к Алине, демонстрируя снимок.
– Говорил же, классно выйдет… ага, сейчас.
Он что-то нажимал, вполголоса ругаясь, что телефоны пошли несерьезные, с кнопками мелкими, по которым попробуй попади. И функций понапихали, что не разобраться… он прячет фотографию, что ли? Боится, что Алина ее удалит? Зря. Она в жизни в чужой телефон не заглядывала и заглядывать не станет.
– Там, наверное, завтрак готов, – она убрала заячье ухо в шкатулку. – Мама не любит, когда к завтраку опаздывают.
– Тогда не будем. Нам еще платья выбирать.
Ох, наверное, получится неудобно. Он же от чистого сердца предложил помощь, но Алина сомневалась, что спортивная одежда производства Лехиной китайской фабрики подойдет маме в качестве праздничного наряда.
– Леша, пожалуйста, не обижайся…
– На что?
Он встал и потянулся, смачно, до хруста в костях.
– Но мы, наверное, сами справимся… проедемся по городу. Заглянем в магазины… мама подберет себе что-нибудь.
– Не, – он мотнул головой. – Что-нибудь не годится. Надо хорошее. А у меня – самое лучшее. И эту свою… подружку свистни. Да и самой тебе надо бы гардеробчик сменить.
На футболку «Пума» и штаны с лампасами?
– Да не боись, Алька. В моей «Ассоли» дерьма не держат.
– «Ассоль»?
Ему принадлежит «Ассоль»?
Пафосный бутик с безумными ценами?
– Ну, Алька, – Леха натянул штаны и свитер. – Я ж не совсем дебил. Я понимаю, где приличный прикид подбирают.
Ох, как щеки вспыхнули, и нос зачесался – верный признак, что красна Алина, как помидорина. Леха только хмыкнул.
– Подружке своей звони. И бабке… знакомиться, так со всеми.
К вящему удовольствию мамы, от горы тонких кружевных блинов ничего не осталось. И сложный фруктовый крем ушел весь. Леха разве что не урчал, как кот.
Таська глядела с одобрением.
Урчащие люди ей импонировали.
А Дашка, услышав про свадьбу и «Ассоль», только и смогла сказать:
– Еду.
Пока Алина собиралась, Леха успел сделать пару звонков.
– Але, Егорка? Ага, это Леха. Получил фотку? Ну как? Говорил же, что она у меня красавица… точно. Не, коса своя. Толстенная такая! Просто чудо… да. Чего подарить? А не знаю, подари чего-нибудь. Ты ж умный, сам придумаешь… не, мы сейчас за нарядами поедем.
– Привет, Максик. Скажи, мне с невестой подфартило? Чего? Похожа? Ну… вкусы у меня, значится, такие, испорченные. Не трясись ты, она другая. Ну добрая. Не веришь? Тогда сиди и трясись. На свадьбе чтоб был. И главбухшу нашу позови. Нет уж, сам позови. Я ее боюсь.
– Да… Славик, я не идиот! Да, знаю, что ты едешь… вот приедешь, и поговорим. А сейчас не ори. Все одно будет так, как я сказал! Почему? Потому что я так сказал! А Леха от слов своих не отступает.
– Мишаня… ну и что скажешь? Ага, самый мой типажик. Сашка бесится? Ничего, перебесится, давно пора бы… я ей ничего не обещал, сама все придумала. Короче, будешь? Вот и молодец. Пашку свистни… ладно, я сам.
– Пашка, утречка тебе доброго. Разбудил? Леха, Леха, кто тебя еще в такой час с койки сдернет. Я тебе там фоточку кинул… чего? Ну ладно, как хочешь. Я тут с тобой радостью делюся, а ему спать… ну и что, что ночная? Я ж тебе давно говорил: иди ко мне работать. Кем? Да кем-нибудь. Потом придумаем, если желание будет… а в субботу жду.
При дневном свете девица еще больше походила на Кару. Фигура. Лицо… а выражение лица виноватое. Она смотрит то на Леху, то на изящную женщину в синем плаще, словно разрывается между этими двумя.
Человек боролся с желанием подойти ближе. Заглянуть в глаза. Коснуться щеки, убеждаясь, что она тепла. Убрать вот эту прядку со лба.
Ей страшно? Он бы утешил. Сохранил. Спас ее ото всех. Кару не сумел, но эта – другая.
И надо лишь решиться.
Дождавшись, когда Лехина машина покинет стоянку, он подойдет к подъезду и будет ждать случайной встречи. Он пропустит юношу вида безумного. И нервную мамашу, которая не удостоит его и взглядом. Но остановит старушенцию с дряхлым шпицем на руках.
– Извините, пожалуйста. Я девушку ищу. Она в этом подъезде живет. Такая высокая. Статная. С косой.
– Алина, что ль?
Алина. Какое мягкое, нежное имя. Ей подходит.
– А вы кто? – спохватится старуха.
– Мне по делу… – он замнется, словно раздумывая, стоит ли излагать это дело незнакомому человеку. И старуха решит все сама.
– Кавалер, что ли? На свадьбе небось увидел, а спросить постеснялся… экие вы ныне нерешительные. В тридцать второй живет. Смотри, – старуха погрозила пальцем, и шпиц зарычал. – Хорошая девка. Не обижай.
Он и не собирался.
Она и вправду хорошая. И все у них будет чудесно. Надо только лишних убрать.
Дашке Леха не понравился: она пришла в совершеннейший ужас и несколько секунд просто стояла, разглядывая его. А потом икнула, схватила Алину за руку и, ткнувшись носом в ухо, зашипела:
– Ну ты даешь!
– Леха, – представился Леха. И Дашка фыркнула.
Они неплохо смотрелись бы вместе. Дашка – высокая, модельной фигуры, с узким лицом, острые лисьи черты, которого подчеркивает стрижка. И Леха…
Алина лишняя.
Она просто работу работает. И не следует забывать об этом.
– А это и вправду твой магазин? – поинтересовалась Дашка.
– Ага.
И ушел, оставив Дашку и маму наедине с продавцами.
– Знаешь, – Дашка ущипнула себя за ухо. – Подозрительный тип… где ты его выцепила?
Сказать ей, что свадьба эта – фиктивная, что Леха сделку предложил и Алина согласилась? Вряд ли Дашка порадуется за подругу.
– Радость моя, – Леха не позволил сомнениям развязать Алинин язык. – Идем…
Он потащил ее за спрятанную среди панелей дверь в кабинет, где белым саваном возвышалось подвенечное платье. Одного взгляда хватило, чтобы Алина поняла: она скорее умрет, чем наденет это.
Платье было кружевным, облегающим и почти прозрачным.
– Нравится? – поинтересовался Леха.
– Кошмар.
Развод. Немедленно. И кольцо Алина вернет. Лучше уж гордо воевать за выживание ее агентства, нежели раз и навсегда себя опозорить. И Леха, кажется, понял. По выражению лица. По затяжному молчанию. По ужасу в глазах.
– Карина сама выбирала, – Леха присел на краешек дивана и сгорбился. – Что, совсем никак?
Алина замотала головой. Никак. Совсем. И никаким местом. Эта неизвестная ей Карина вряд ли понимает, что творит. В подобном наряде уместно показаться даме легкого поведения, но никак не почти приличной девице.
– Оно дорогое, – привел последний аргумент Леха.
– Леша, – Алина присела рядом и неожиданно для себя самой погладила его по лохматой голове. – Ты прости меня, пожалуйста, но это… совершенное зло.
– А другое сшить не успеют.
Человек приятное сделать хотел. Правда, весьма сомнительное удовольствие – надеть платье сбежавшей невесты, пусть бы и в этом свадебном розыгрыше.
– А не надо шить. Мы подберем что-нибудь… в магазине ведь найдутся светлые костюмы. Можно брючный…
Мама будет возражать, но лишь до тех пор, пока не увидит платье. Алина не была уверена, что его стоило показывать, все-таки ей дороги и мамины нервы, и Лехина репутация.
– Аль, а где ты раньше была? – Леха наклонился и потерся лбом об Алинино плечо.
– В смысле?
– Без смысла. Просто раньше… Может, все-таки примеришь?
– Ни за что. Ты мне еще свой костюм покажи.
Против ожиданий, костюм оказался весьма приличным. И Лехе шел, хотя, несмотря на строгий крой пиджака, Леха умудрялся сохранять вид раздолбайско-разбойничий.
Для Алины же под мамины вздохи и Дашкино неодобрительное молчание подобрали платье-футляр из плотной молочно-белой ткани.
– Совершеннейшее безумие, – сказала мама, словно удивляясь тому, что принимает в нем участие. – Надо у бабушки жемчуга забрать…
– Так это, – Леха в процессе выборов сидел тихонько, не вмешиваясь и не поторапливая. – Может, купим просто?
Но здесь Вероника Сергеевна была непреклонна.
– Семейная реликвия, – пояснила она, прикладывая к глазам платочек. – Бабушка будет рада, если ты их наконец примеришь.
Ну, жемчуга Алина мерила не раз и не два. Она могла бы рассказать про каждую жемчужину на длинной нити ожерелья. На первый взгляд неотличимые, подобранные с величайшим умением, они все-таки разнились друг от друга. Она знала все царапины, следы времени, и крохотные неровности, и то несовершенство, которое делало вещь уникальной.
Но… как можно надевать подобные жемчуга на эту свадьбу?
И как объяснить собственное нежелание?
Оставалось надеяться, что Леха бабушке категорически не по нраву будет.
Бабочки. Во всем виноваты растреклятые бабочки, которые снились Лехе по ночам. Он открывал ящик стола, а из него вылетали бабочки. Звенели золотые крылья. И в звоне этом слышался издевательский смех Кары.
– Чего еще тебе от меня надо? – спрашивал Леха, отбиваясь от бабочек. Он хватал их, сминал в кулаке, разрезая острыми крыльями кожу. И Кара смеялась громче.
– Найди меня.
– Да на кой ляд ты мне сдалась!
Бабочки садились на плечи, руки, грудь, и Леха задыхался.
– Найди, найди… – продолжала Кара.
Он просыпался в холодном поту и заставлял себя дышать, потому что слипшиеся легкие не желали принимать воздух. Хорошо не орал и не метался – было бы разговоров.
А потом Леха получил посылку. Самую обыкновенную – ее принес почтальон, седоватый мужик равнодушного вида. Он долго объяснялся с охраной, и когда та все-таки пустила, то высказал Лехе недовольство тихим гнусавым голосом. Сунул бумажку расписаться и протянул коробку.
– Нате вам, – уходил почтальон ссутулясь, подволакивая ногу.
Леха же рвал оберточную бумагу.
Коробка. И в коробке другая. И третья. А в ней – мелко нарезанная бумага, среди полосок которой – золотая бабочка. Та самая, с которой Кара не расставалась.
– Она делает меня мною, – призналась как-то Кара. – Но что ты понимаешь…
Ничего. Лехе нравилась бабочка. И Кара. И вместе они тоже. Кара носила ее, правда, не в волосах – цепляла как подвеску, втыкала брошкой в платье, привязывала на шнурочки и один раз вовсе к сумке привесила. А потом взяла и пропала. Вместе с бабочкой.
Леха даже не знал, кого из двоих ему больше жаль. Сперва-то он вообще ничего не понял, кроме того, что его бросили. А ведь договорено все было! И он старался. Он делал все, что говорила Кара. И не мешался ей, хотя порой очень даже мешаться тянуло. Но Леха себя преодолевал.
Самосовершенствовался.
А его бросили.
От обиды, несправедливости он запил. Ну и от злости тоже, потому как выходило, что все его мучения – зряшные. И пил с неделю, скорее из упрямства, потому как обида не отпускала даже во хмелю. А протрезвев, поклялся больше не связываться со стервами.
