Екатерина Ильинская
Истории Цветочной улицы
Баклан
Иногда улицы тоже мечтают. Была мечта и у Цветочной. Всеми своими домами, площадями, закоулками, каждым камнем брусчатки хотела она перенестись к морю: вдыхать горьковато-солёный воздух, гордо сбега́ть к большому порту и любоваться, как ветер наполняет паруса кораблей.
В дождливые дни, когда вода сплошным потоком текла вниз, срываясь в речку небольшими водопадами, Цветочная представляла, что это и есть море. Вот сейчас разойдутся тучи, выглянет солнце и впереди раскинется бескрайняя гладь. Солнечные блики закачаются на волнах, и раздастся крик чаек. В этом месте мечты обычно прерывались. Чаек улица не любила. Птицы были настырными, противными и вечно гадили на дома и мостовую.
Родной городок Цветочной не был портовым. Река Тирба впадала в море ниже по течению, но это совсем не мешало улице грезить про то самое море осенними мягкими сумерками. Иногда близость эта доставляла весьма существенные неудобства регулярными налетами галдящей птичьей братии. Так бы и жила Цветочная в нелюбви к пернатым, если бы не одно событие, о котором я сейчас вам и поведаю.
Однажды на улице появился Он. Большой, чёрный, с длинной гордой шеей, он отличался от чаек, как фрегат от рыбацких лодчонок. Широко расправив крылья, гость восседал на коньке крыши посудной лавки. И звали его Баклан.
Знакомство улицы и Баклана сложилось не сразу, но впоследствии приобрело должную прочность и основательность. Ту глубину, которая позволяет предугадывать поступки друг друга и словно невзначай оказывать наиболее приятные сердцу знаки внимания. Но всё это было после. А сейчас…
«Как бакланы едят крышу? И главное, зачем?» – думала улица, наблюдая, как птица роется в соломенной кровле. Вниз падали отдельные травинки, и ветерок – верный друг Цветочной – брезгливо смахивал их в сточную канаву.
Вообще ничего хорошего от птиц ждать не приходилось: орут, гадят, воруют еду. Один раз чайка схватила и куда-то унесла котёнка. Улица любила его той мимолетной любовью вечного существа к существам-однодневкам, как мы с вами можем любить красивый цветок, понимая скоротечность его существования в сравнении с нашей жизнью.
И сейчас улица ничего хорошего не ждала. Вот-вот залетит Баклан в лавку, перебьёт посуду, расклюет, раскидает мусор из сточной канавы, разорит цветники… Но время шло, а неприятности всё не происходили. Даже солома перестала сыпаться с крыши – зато появилось гнездо.
Цветочная не знала, почему Баклан поселился тут, а не с сородичами, но надеялась, что скоро природа возьмет своё и всё вернётся в привычное русло. Иногда она даже встряхивала дом, силясь уронить гнездо. От этого в лавке разбилась пара глиняных кружек.
Баклан остался. Утром улетал куда-то – наверное, к морю. Вечером возвращался и обязательно нёс в клюве цветок, ронял его где-то на подлёте и после садился на крышу облюбованного дома. Улица морщилась, брусчатка шла лёгкими волнами. Один камень даже выскочил, обнажив земляной слой.
Положа руку на сердце, это было не самое плохое соседство. Селились на Цветочной и гораздо более неприятные личности, но невзлюбила она именно Баклана. И всё бы так шло и дальше, если бы один мрачный осенний день не направил события по иному пути.
С самого утра небо хмурилось. Баклан взмахнул крыльями и, как всегда, полетел к морю. Спешили по важным делам люди. Ветерок шепнул, что близится большая грозовая туча, а вскоре та и сама добралась до улицы. И начался дождь.
Струи воды скрыли город, стёрли его с небесной карты, перекрыли все доступы, унесли пыль и грязь. Улица любила дождь за чистоту и свежесть, что он оставлял после себя. За пустоту и безлюдность, возможность мечтать о море. Цветочная представляла бурные воды и ленивые волны, корабли и разноцветных рыб, на которых охотятся прибрежные птицы. И впервые не ощутила привычного раздражения. «Пусть живёт, – вдруг подумала улица. – И цветы мне нравятся. Зачем, интересно, он их носит?»
А дождь всё лил и лил. Близился вечер, и улица забеспокоилась: как же Баклан вернётся? Ведь птицы не летают в ненастье. «Так это же он мне их носил, – вдруг поняла улица. – Я же Цветочная. И цветы для меня».
Гроза с новой силой набросилась на город, и стократно выросла тревога. А вдруг с ним что-то случилось в пути? Вдруг передумал и навсегда остался в стае? Увидит ли она его ещё? Подарят ли хоть раз Цветочной улице цветок? Грохот дождя заглушал все звуки, и оставалось только ждать. Это был самый длинный день на памяти улицы.
Стемнело, и люди зажгли огни в домах. Свет окон, размытый пеленой бесконечного ливня, давал надежду, что Баклан найдёт дорогу. И эта надежда оправдалась.
На брусчатку вдруг шлёпнулось что-то скользкое и мокрое. Зелёно-белое. А на крышу посудной лавки приземлился Он. От радости Цветочная вздрогнула, встряхнулась, уронила плетень в соседнем дворе, вздрогнула снова, окрикнула ветер. И после уж они вдвоём устроили Баклану отличный навес над гнездом.
***
Наутро в ремесленной стороне обсуждали странный случай. Ведь, как ни крути, а появление части плетня на крыше дома – дело необычное. Да и стоял он там так, словно то была не воля слепой стихии, а замысел человека – защищал гнездо от ветра и ливней. Снимать навес с крыши не стали. Так он и стоит там теперь. Позже хозяин лавки добавил флюгер с летящей птицей и закрепил всё ещё раз. К его дому теперь нет-нет, да приходят посмотреть на гнездо, плетень и флюгер. Какая ни есть, а достопримечательность.
В фонтане на Ратушной площади поутру нашли кувшинку – цветок для этой местности редкий, но встречающийся. И снова списали всё на стихию – как мало фантазии у людей!
А через день всё позабылось – незначительные мелочи в потоке важных людских дел. Лишь ветер всё играл с флюгером, да вели молчаливую беседу Баклан и Цветочная улица – о море. Конечно, о море.
Тьма
Пропали два закоулка и одна площадь. И десяток домов в богатых кварталах – Цветочная больше не ощущала их там. Не было выставки с её широкими арками и оранжереей, зелёного особняка с увитой плетистыми розами решёткой. Не было городского парка с маленьким озером и лебедями. Много чего не было. И здания продолжали исчезать.
Люди вели себя как ни в чём не бывало: ходили в пустоту, возвращались, совершенно не беспокоясь. И это тревожило улицу. Однажды Цветочная увидела лорда Говера, спешащего в ратушу. Где он теперь жил? Его особняк с удивительным зимним садом исчез одним из первых.
Конечно, иногда дома на улице пропадали, но вместо них всегда возникали новые. Особенно часто такое происходило в ремесленных и бедных кварталах – и никогда у богачей. Но сейчас на месте пропавших зданий так ничего и не появилось.
Цветочная помнила, как была ещё совсем маленькой, короткой улицей – три дома на квартал. Помнила, как упиралась в здание общественных конюшен. Помнила, как их снесли, открывая дорогу вниз с холма. Помнила, как однажды прояснился её взгляд, как ощутила себя широкой, важной, наполненной домами, людьми и событиями, – в одночасье стала в десятки раз больше. Помнила, как испугалась, пыталась сжаться до прежнего размера, тряслась так, что камни мостовой выскакивали со своих мест. Но привыкла, сроднилась, освоилась.
Улица никогда не уменьшалась, только росла. Дальше и дальше. До реки, потом за реку. До самого леса и вглубь. Она так привыкла. И вот течение дней нарушилось исчезновением богатых кварталов! Цветочная волновалась, ждала, надеялась на лучшее. Думала, что вот уж новым утром точно обнаружит всё на своих местах, а пропажа окажется дурным сном или глупой шуткой.
Каждый вечер улица надеялась. Потухал свет в окнах, тишина опускалась на город – и Цветочная погружалась в дрёму. А утром недосчитывалась ещё двух-трёх зданий.
Волнение, страх, тревога. Странная пульсация рождалась внутри, снова непреодолимое желание сжаться, защитить себя. Улица дрожала. Что делать? Как спастись? Цветочные горшки падали на мостовую, галдели в небесах стаи птиц, не рискуя приземляться, хватались друг за друга люди.
Ещё ночь – ещё потери. Здание городской больницы, пять мастерских и десяток жилых домов. И жижа, проступившая сквозь камни брусчатки верхнего города вязкими лужами, разлившаяся на немощёной части бедного района. Так плачут от страха улицы.
Потом исчезли все бедные кварталы. Цветочная бежала к реке, билась о невидимую преграду. Искала мост, которого больше не было. И плакала, плакала, плакала. Тряслась цветниками и клумбами, растрясла все кусты и деревья – и совсем уже не походила на прежнюю Цветочную. Короткая, жалкая, грязная, она пыталась хватать людей, дома, памятники. Хотела прятать их. Да как это сделаешь, если ты улица? Вокруг говорили что-то о землетрясении, ветхости, почвах. Спорили о причинах происходящего, но никто-никто не желал помочь самой улице.
Исчезли все здания в ремесленных кварталах. Остался лишь дом кожевенника. Он словно висел в пустоте, из которой выныривали беззаботные люди. Будто бы шли из пекарни или мастерской пошива одежды – они находились как раз в той стороне. Было жутко ощущать часть себя так далеко от оставшейся мостовой. Словно вырезали из груди сердце, а оно всё продолжало биться, когда хозяин уже мёртв. Потом исчезло и это здание.
Кто-то невидимый мучил улицу, отрезая по кусочку с разных сторон, тыкал в середину, оставляя всё больше ран. Пустоты чередовались с сохранившимися зданиями, мостовая потрескалась, и липкая жижа покрыла камни. И не осталось цветов. А исчезновения всё продолжались.
Беспомощная, растерзанная, она забилась в последний жилой дом, молясь, чтобы мучитель забыл о нём. Пропустил. Не нашёл. Три дня не спала с жильцами, освещёнными окнами отгоняла беду и страх. Надеялась. На третий день все уснули. Даже студент, сдавший последний экзамен, спокойно лёг спать или ушёл в пустоту праздновать конец учебного года. Слепыми тёмными окнами Цветочная смотрела туда, откуда веяло смертью.
А потом пришла тьма.
***
– А это что ещё такое? – в кромешной тьме небытия раздался голос. – Краска, что ли? – Цветочная ощутила мимолётное прикосновение, но оно быстро пропало.
– Господин Дипс, там кто-то все вывески на Цветочной краской закрасил, осталось «Веточная улица». Надо бы заменить, – констебль Гордон доложил о своём наблюдении начальству.
– Вы представляете, сколько там вывесок? – господин Дипс потёр лоб.
– Никак нет, сэр. Можем оставить Веточной, только в реестре поменяем название.
– С ума сошли! Это же все карты и учетные книги переписывать надо, всем географическим обществам изменения вносить! У нас в бюджете нет таких денег! Позови сюда секретаря, распоряжусь о новых адресных табличках.
Так Цветочной улице помогли вернуть себя.
Городской сумасшедший
Холодным зимним днём Герберт начал чувствовать себя улицей. Знал, как давит снег на крыши домов, как зудит мостовая под сотнями ног, как шатаются стены лачуги в бедном районе – словно гнилой зуб, что вот-вот выпадет.
Самого себя Герберт тоже ощущал. Как блоха в собачьем подшёрстке, он чуть щекотал и раздражал улицу, когда шаркал по деревянному полу. «Надо постелить ковёр», – подумал и снял тапки. Ноги в носках мёрзли, но это было лучше, чем ощущать зуд от себя самого. Легче всего оказалось просто сидеть на месте или лежать. От движения голова шла кругом – мнилось, что потолок прыгает и пол сотрясается, хотя, конечно, это было не так.
К вечеру давление новых ощущений стало невыносимым. Герберт оделся и вышел наружу. Тёплое пальто и шарф защищали от холода и ветра, свет фонарей разгонял темноту, а свежий воздух прояснял мысли.
Впереди возникла странная боль, и Герберт ускорил шаг. Между камней застряло колесо повозки, и кучер – крупный рыжий мужчина – с руганью пытался его достать. Тревожно переступала копытами лошадь, прядала ушами в нетерпении, фыркала. Мягко падал снег, притупляя страдание повреждённой брусчатки.
– Постойте! Осторожнее! Ей же больно! – закричал Герберт и бросился к колесу. Расшатанный камень выглядел плохо и очень саднил. Обод зажало в щели, словно клещами, но Герберт чувствовал, как надо потянуть, чтобы освободить.
– Да в порядке с ней всё, – озадаченно осмотрел лошадь кучер. Погладил по шее и достал из кармана сахарок.
– Готово! – Герберт освободил колесо из тисков мостовой и теперь гладил её руками. – Тише, тише, скоро пройдёт, – он почти касался губами каменной поверхности, дул и растирал, как ему самому в детстве делала мать.
– Что с вами? – растерянно пробормотал возница, качнулся было, чтобы поднять незваного помощника, но передумал. Вскочил на козлы, взмахнул поводьями и продолжил путь. – Сумасшедший какой-то.
Это было лишь первое из прозвищ, которые Герберт получил впоследствии. Забот у него с того дня существенно прибавилось.
– Скорбный умом!
– Безумец.
– Помешанный.
– Юродивый.
– Душевнобольной.
Герберт стучал в дома и просил положить в комнатах ковры. Счищал самые большие сугробы с крыш, подпирал шатающиеся заборы, красил дома, чинил протечки. И тысячу раз был проклят за свои дела.
С работы его уволили. В ратуше не терпели сотрудников с сомнительной репутацией. Да и думать о конторских книгах ему становилось с каждым днем всё сложнее – слишком много других занятий. В городе о нём шла дурная слава. Некоторые люди не стеснялись подходить и насмехаться, толкать в лужи, портить то, что он исправлял. Другие жалели его: угощали едой, давали одежду взамен износившейся.
Герберт полюбил тех, кто ступает тихо, стелет ковры, содержит дома и сады в заботе. Полюбил цветы и деревья, дождь и ветер, птиц, что рисовали картины в воздухе. Полюбил экипажи и лошадей: их ритмичный цокот звучал музыкой, а удары копыт были приятной разминкой. Коты мягкими лапами и дворники жёсткими метлами словно гладили улицу.
Герберт возненавидел скрипучие полы и ветхие стены, людей, сливающих помои на мостовую. Невзлюбил гудение и вибрацию труб на ветру и раскалённые на солнце крыши, тяжёлые двери, что царапали камень.
Он ломал фонари: вытаскивал с корнем, выкидывал болты, ранящие землю. Работал, работал, но не видел конца. Цветочная была слишком большой, чтобы его усилия были хоть сколько-нибудь заметными.
Приближались осенние ненастья, и Герберт трудился не покладая рук: подпирал заборы и изгороди, что могли не пережить удары стихии, чинил козырьки и навесы, закладывал окна подвалов, чтобы не залило, укрывал клумбы, заделывал трещины, возвращал на место выскочившие камни. Но после первого же дождя впал в отчаяние. «Всё зря! Не могу так больше! – всё болело: сломанное дерево рядом с лечебницей, промоины в земле в бедном районе, которые он вчера засыпал песком, рухнувший забор. Улица задыхалась от мусора в рыбацких кварталах, от обломков сараев и лодок, от грязи в сточных канавах. – Бесполезно! С этим пора покончить! Но как?»
***
Задуманное Герберт решил осуществить ночью. Он хорошо помнил, где уже повредил фонари, и где его не заметят. Руки дрожали, и краска несколько раз плеснула на мостовую, оставляя предательские следы.
Он начал с богатого района. Там было больше всего фонарей, пронзавших болтами тело улицы. Их всегда быстро чинили, доставляя Герберту особые муки. Но мазок – и табличка изменилась. Вот уже нет Цветочной в этом месте, а внутри чуть разжалась пружина. Второй дом, третий, четвёртый – он обошёл весь квартал и даже удивился, как быстро управился.
Этой ночью спалось очень спокойно. Улица волновалась, но Герберт лишь укрепился в своём решении. «Скоро всё закончится. Потерпи. Я избавлю нас от мучений и неудобств. Так будет лучше».
Днем он ходил по любимым местам. Гладил заснувшую кошку, поливал цветник в бедном районе, кормил голубей на Ратушной площади. Любовался улицей.
***
– Не бойся, не бойся. Уже совсем скоро, – вид Герберта совершенно переменился: неаккуратная борода, рваная одежда со следами краски, грязные сапоги. Он брёл по щиколотку в липкой жиже, спотыкался о выемки, о выскочившие камни, перешагивал какие-то палки. Ведро с краской сильно раскачивалось. Казалось, содержимое вот-вот прольётся, но каким-то чудом удерживалось внутри.
Третью ночь он ходил к этому дому – последнему на улице. Сегодня всему придёт конец, Герберт чувствовал это. Знал. Свет в окнах был погашен, и больше не было препятствий.
– Я спасу нас. Сейчас, – кисточка коснулась адресной таблички. Капли краски стекли вниз, и сознание покинуло улицу и человека.
***
– Утренняя сводка! Покупайте «Вестник»! Городского сумасшедшего нашли мёртвым в сточной канаве! Власти согласовали ремонт Цветочной! Два медяка за все новости только у нас!
Наследство сэра Ферлиса
Любая улица знает, каждая дверь – это портал. Портал в чужую жизнь, судьбу, историю. Дверь может стать входом в бездну одиночества, печали и боли или же возможностью прикоснуться к любви, нежности и теплу. За каждым порогом обитают свои чувства, мысли, совершаются поступки ради высоких целей, проявляются и исчезают низменные порывы. Цветочная любила двери и истории. Любила людей, способных вдохновенно жить, меняться и менять всё вокруг.
За дверьми домов всегда водились тайны. Они пытались скрываться за тонкими загородками, но, нет-нет, да и просачивались на улицу через открытые окна, выбегали через пороги, перемахивали хлипкие плетни, так или иначе, оказывались снаружи. И можно без преувеличения сказать, что Цветочная знала все секреты своих жителей. Все, кроме одного.
В самом сердце ремесленного квартала, где улица плавно изгибалась, чтобы обойти храмовую общину, стоял старый дом. Двери этого дома не были заколочены и даже иногда открывались, чтобы посыльные могли оставить в прихожей еду или другие товары. Но ни разу улица не видела самого жильца. Поговаривали, там поселился старый алхимик или изобретатель, но так это или нет, никто на самом деле не знал.
Цветочная могла проследить историю дома на десятилетия назад и точно сказать, когда его покидал очередной обитатель, а когда заезжал новый. Но этого человека она почему-то пропустила. Просто одним зимним утром вдруг ощутила, что старый дом вновь ожил, встрепенулся, стряхнул пыль и согрелся живым теплом. Тот день дал дому хозяина и пробудил свойственное всем молодым улицам любопытство.
День шел за днём, неделя сменяла неделю, зима приходила за зимой, ведя отсчёт годам, а таинственный жилец так ни разу и не ступил на мостовую. Лишь изредка долетало из открытых окон шуршание механизмов да тиканье часов, ещё реже сдавленные ругательства и тихое бормотание.
Возможно, секрет этот так и остался бы неразгаданным до самой смерти загадочного обитателя, но жизнь и обстоятельства распорядились иначе. И тихим весенним утром, когда солнце пригревало уже почти по-летнему, но ветер заставлял прохожих кутаться в тёплые шарфы и надевать перчатки, дверь старого дома по адресу Цветочная 41/116 внезапно отворилась, явив всем заинтересованным зрителям ещё совсем не старого человека.
Таинственный незнакомец оказался крепким подтянутым мужчиной лет сорока. Коричневое пальто его было опрометчиво распахнуто, и стылый весенний ветерок уже начал инспекцию качества пошива костюма-тройки, длины шарфа и даже успел заметить цепочку от часов, спрятанных в кармане жилета. Мужчина вздрогнул и запахнулся плотнее.
Цветочная замерла, боясь, что таинственный жилец передумает, возмутится нахальным любопытством и весенним холодом – да и вернётся обратно, закрыв дверь в тайну. Но мужчина чуть постоял на крыльце, вздохнул и ступил на мостовую.
Всем известно, что первое впечатление – самое важное. И улица с трепетом поставила под подошву ботинка самый гладкий и ровный камень. Ощутила солидный вес, уверенную поступь и основательность. Одобрила звук набоек и постукивание трости. Отразила в окнах статную фигуру и счастливо выдохнула. Как и всякий внимательный наблюдатель, Цветочная могла угадать характер человека по тем мелочам, которыми часто пренебрегают, но которые рисуют портрет личности лучше иных поступков. Мужчина определённо ей понравился.
Улица почему-то была уверена, что он пойдет в верхний город. Что такому статному господину делать в рыбацкой стороне или нищих кварталах? Да и чем удивить его там? То ли дело праздничная разнородность ремесленной слободы, основательность торговых зданий, скверы и парки богатого района.
Дорога стелилась под ноги путнику, лужи, словно живые, расползались по обочинам, а красота вокруг притягивала взор. Возможно, и с вами бывало такое: идёшь куда-то по делу и друг проникаешься городской мимолетной прелестью. Словно заворожённый, делаешь шаг за шагом и оказываешься где-то совсем не там, где планировал. Так действует уличная магия. Так она сработала и сейчас.
Цветочная сияла от счастья, лучилась гостеприимством и ликовала оконными бликами. Сама не своя под полуденным солнцем, опьянённая новым знакомством, трепещущая от странного наваждения, она вдруг ясно поняла, куда надо привести этого таинственного господина. И сразу его туда повела. А тот любовался красотами и шёл за солнечными зайчиками, совершенно потеряв голову от весеннего воздуха, блеска витрин и красот города.
В доме на углу с улицей Каменных Львов жила вдова Миранда Нэйтон. Молодая, но уставшая от длительного одиночества леди. Цветочная любила её тихую доброту, лёгкую поступь и ласковый голос. Любила её за предсказуемость и точность, знала заведённый распорядок, и каждый день провожала вдову на прогулку по самым красивым местам. Порядок был всегда один и тот же, ошибиться было невозможно: в полдень открывалась дверь дома, туфли с небольшим устойчивым каблуком ступали на брусчатку, и прогулка начиналась.
Так произошло и сегодня. Но замыслам улицы сбыться было не суждено, и это послужило причиной размолвки между ней и неизвестным господином, знакомство с которым казалось столь чудесным до этого момента.
Бом! Открылась дверь дома вдовы.
Бом! Новый знакомец вздрогнул и остановился. Уличная магия больше не действовала, и пришло осознание, что вышел он из дома по важным делам.
Бом! Вдова сделала привычный шаг.
Бом! Мужчина лихорадочно заозирался по сторонам.
Бом! Туфля соскользнула с последней ступеньки крыльца.
Бом! Взмахнув руками, вдова полетела вперёд.
Бом! Цветочная спутала камни брусчатки.
Бом! Мужчина сделал шаг и запнулся на ровном месте.
Бом! Двое сплелись в стремительном и неожиданном объятии.
Бом! Потрясённый взгляд карих глаз встретился с ошеломлённым взглядом голубых.
Бом! Мужчина отпрянул.
Бом! Завершили отсчёт ратушные часы.
– Где это я? Что, чёрт возьми, происходит! Я же опоздал! – мужчина топнул. Цветочная возмутилась, вдова испуганно присела на ступеньку. – Где Ратушная площадь? – мужчина требовательно посмотрел на женщину, нетерпеливо постукивая набалдашником трости по ладони.
– По этой улице два квартала и налево, – Миранда поднялась, отряхнула пальто и снова посмотрела на невежливого джентльмена. Точнее, на то место, где он только что стоял. Сам джентльмен совсем несолидно бежал по направлению к ратуше.
***
Сэр Монтгомери Ферлис был человеком основательным и очень ответственным. Настолько ответственным, что при всем нежелании и настойчивости в поисках причин для отказа не смог найти аргументов, чтобы не явиться в Ратушу по вызову стряпчего.
Время пути было рассчитано по карте, поправка на плохое знание местности была внесена, маршрут построен, документы собраны. Ровно в 11.05 мужчина распахнул дверь на улицу, поёжился на холодном ветру и уверенно свернул в сторону Ратушной площади. И пропал.
Взгляд его упал на выступ соседнего дома, украшенный живописным орнаментом, скользнул по рельефу кладки, взлетел к небу за линиями островерхой башенки, дальше, дальше… Ноги словно сами понесли его за солнечными зайчиками, скачущими из окна в окно, из витрины в витрину. Да и весь мир превратился в один большой радужный блик, в сиянии которого нет-нет, да и мелькали прелестные клумбы с едва пробивающейся травой, кусты и деревья с только народившейся листвой, лужи, отражающие весеннее высокое небо, памятники, фонтанчики, стайки птиц, здания причудливой формы и свет, свет, свет. Мир закрутился в подобии карусели, блистая и маня бесконечной радостью, которую Монтгомери Ферлис не испытывал с самого детства. С ней было невозможно бороться, да он и не пытался.
Растерянный, восхищённый увиденным мужчина вдруг оказался на углу какой-то совершенно незнакомой улицы. Предчувствие обещало волшебную встречу, и он огляделся, пытаясь понять, что же это за место. И в этот момент раздался первый удар ратушных часов.
Бом! Он вспомнил про назначенную встречу!
Бом! Остановился, огляделся.
Бом! Паника накрыла с головой.
Бом! Карты в кармане не было.
Бом! И адресных табличек на домах тоже.
Бом! Да вот же одна.
Бом! Шаг.
Бом! Запнулся о камень.
Бом! Падение. Внезапное столкновение, тепло, удар сердца.
Бом! Взгляд глаз цвета весеннего неба.
Бом! Встреча!
Бом! Нужно бежать!
– Где Ратушная площадь? – Монтгомери едва мог устоять на месте. Его ждали! Он опаздывал! А куда идти, было совершенно неясно. Наконец, направление указали, и он бросился бегом, не поинтересовавшись состоянием дамы и не сказав слов прощания. Вокруг словно сгущался воздух, и чувствовалось чьё-то недовольство, но думать об этом мужчине было некогда. Он безбожно опаздывал.
В ратуше всё прошло на удивление хорошо – хвала бюрократии и очередям. Кто бы мог подумать, что пунктуальный сэр Ферлис когда-нибудь будет за это благодарить. Вступление в права наследования было назначено на следующую неделю, что означало ещё одно посещение ратуши, а стало быть, выход из дома.
Сэр Ферлис не любил терять времени даром, но и пренебрегать обязанностями считал ниже своего достоинства. Закон вынуждал его явиться, значит, придется снова оторваться от чертежей.
Прошла ночь, за ней утро, но сосредоточиться на работе почему-то не получалось. То и дело мысли улетали к той беспечно-радостной прогулке, так не похожей на его размеренную, распланированную жизнь, и к собственному неподобающему поведению с дамой. Когда мысли вернулись к этому случаю третий раз за час, Монтгомери окончательно смирился с тем, что придется прервать работу раньше положенного. Прямо сейчас.
Ровно в 11.05 распахнулась дверь на улицу, мужчина поёжился на холодном ветру и уверенно ступил на мостовую. Новый лакированный ботинок встретился с лужей, ноги промокли, брючины окрасились в неблагородную коричневую крапинку. Скрипнув зубами, сэр Ферлис скрылся в недрах дома.
Ровно в 11.25 распахнулась дверь дома на улицу, мужчина поёжился на пронизывающем ледяном ветру, перешагнул лужу и направился в сторону Ратушной площади. На первом же перекрестке от случайного столкновения с бочкарём сломалась трость, и запачкалось пальто.
Ровно в 12.00 распахнулась дверь дома на улицу, мужчина в зимнем пальто перешагнул лужу и направился в сторону Ратушной площади. Перед вторым перекрестком порыв ветра сорвал с головы шляпу и швырнул её прямо под колеса экипажа.
Ровно 12.55 распахнулась дверь дома на улицу…
Ровно в 13.40 распахнулась дверь дома…
Ровно в 15.00 распахнулась…
В 16.14…
В 16.57…
В 17.43…
В 18.34…
В 19.12…
– Да что, чёрт возьми, происходит?! – сэр Ферлис негодовал. Очередная попытка дойти до угла Цветочной и улицы Каменных Львов потерпела крах, а подошвы ботинок ощутимо попахивали конским навозом, словно по волшебству оказавшимся под ногами.
Прошлая прогулка была чудесной, эта же превратилась в сущий кошмар. Мужчина увидел все самые грязные и дурнопахнущие закоулки (и вытер большую часть из них своей одеждой), пересчитал все неровности мостовой, узнал, где располагаются самые большие лужи, и дважды заблудился! Что вообще было невероятно, ведь он шёл точно по карте.
День клонился к закату, а настроение к отметке «Уныние». Впервые за многие годы Монтгомери не достиг поставленной цели. И в этот вечер компанию ему составляли невесёлые мысли и явное недовольство собой.
А за окнами старого дома в центре ремесленного квартала Цветочная улица медленно, но верно сдвигала самую большую лужу к порогу сэра Ферлиса.
Монтгомери Ферлис был человеком проницательным и склонным к размышлениям. Утром следующего дня, запасшись терпением, осторожностью, зонтом, двумя картами и сменной шляпой, он решительно подошел к входной двери и сверился с часами.
Ровно в 10.30 распахнулась дверь, мужчина с тревогой осмотрел огромную лужу от крыльца до противоположного дома, отпрянул, вздохнул и отступил.
Ровно в 10.40 распахнулась дверь, показалась первая доска, за ней вторая, третья. Через некоторое количество досок из двери появился сам сэр Ферлис и решительно принялся настилать над лужей мостки.
Лужа разливалась до первого перекрестка и даже за его пределы. Оценив перспективы и сверившись с картой, Монтгомери решительно свернул в Ткацкий переулок и направился к месту назначения в обход.
Вопреки дурным предчувствиям, путь до улицы Каменных Львов оказался спокойным и даже немного скучным. В 11.47 он стоял на нужном перекрестке в ожидании внезапно свалившейся ему в руки дамы. Ждала и Цветочная.
Бом! Пробили часы на ратуше.
Бом! Распахнулась дверь дома вдовы.
Бом! Миранда шагнула на мостовую.
Бом! Взгляды карих и голубых глаз встретились.
Бом! Пересёк невидимую черту между улицами сэр Ферлис.
Бом! Обрадовалась Цветочная. Теперь мужчина снова был в её власти.
Бом! Один из камней брусчатки попал под колесо экипажа, изменив его траекторию.
Бом! Брызги с ног до головы окатили мужчину.
Бом! Бом! Бом! Бом! Длилась немая сцена.
– Ну, знаете ли! К вам очень сложно добраться, оставаясь в приличном виде! – в сердцах бросил сэр Ферлис и развернулся, чтобы уйти.
– Быть может, зайдёте на чай? Моя экономка очень искусна в деле выведения пятен, – Миранда старалась сдержаться, но смешинки то и дело сверкали в её весенних глазах. – Не хотите же вы, и правда, идти в таком виде?
В таком виде идти Монтгомери не хотел. Он почему-то совсем не хотел никуда идти. Разве что в этот дом с белой дверью и медной ручкой. Хотел расположиться в удобном кресле, выпить ароматного чая и принести, наконец, извинения. О том, что потом надо будет уходить, думать совсем не хотелось. И, с не свойственной ему беспечностью, сэр Ферлис шагнул вперёд, поклонился и представился.
Как прошёл визит сэра Монтгомери Ферлиса к Миранде Нейтон, Цветочная не знала, и автор считает себя не вправе нарушать домыслами сей благопристойный тет-а-тет, наполненный доброжелательностью, смехом и теплом. Важно отметить лишь то, что возвращался сэр Ферлис в чистой одежде и с не свойственной ему мечтательной улыбкой на лице. Он даже не заметил, что за весь путь ему не встретилось ни одного препятствия.
***
Работа между тем так и не ладилась: инструменты валились из рук, а чертежи расплывались перед глазами, заслоняемые прелестным женским ликом. Лишь врождённое упорство позволяло ему не бросать дела.
