Екатерина Гордеева
Ультрамарин
Глава II. «Попутный ветер»
Сквозь открытые окна доносились мужские голоса, с разным ритмом стучали молотки, плескалась вода, натужно скрипело дерево.
Люс медленно разлепил глаза.
Над ним нависал деревянный потолок. Повернув голову и пытаясь оглянуться по сторонам, юноша почувствовал пульсирующую головную боль. Сжав челюсти, он дотронулся рукой до висков: лоб был туго забинтован. «Неужели мне все это не приснилось?» – промелькнула пугающая мысль. Люс поднялся и сел в постели. В ушах зашумело.
Стараясь не делать резких движений, он свесил ноги с кровати и осмотрелся. Страшные догадки подтверждались: Люс находился на корабле и, судя по убранству помещения, в капитанской каюте.
В центре помещения располагался круглый деревянный стол, покрытый желтой скатертью с бахромой. На нем лежали карты, секстан, компас, бумаги, закрытая чернильница с пером, две жестяные кружки, изукрашенная резьбой шкатулка да раскрытая книга, которую листал теплый ветерок, влетавший в распахнутые кормовые окна. Вокруг стола были расставлены четыре обшарпанных стула. Рядом с кроватью, под окнами, нашел себе место массивный кованый сундук. Напротив, в другом углу, стоял пузатый буфет, в котором, однако, большую часть занимала не посуда и съестное, а книги, фигурки из дерева и какая-то детская картинка.
Рисунок привлек внимание Люса и что-то напомнил ему. В голове суматошно замелькали, как в калейдоскопе, разные образы. И вдруг сердце юноши застучало быстрее. Превозмогая тошноту и боль, он встал и, шатаясь, добрался до буфета. За стеклом, прибитый гвоздиком к задней стенке, красовался неумелый рисунок, изображавший море, солнце и кораблик с белым парусом. В уголке пожелтевшего листа была накарябана подпись, сделанная детской ручкой: «Папе от Люса».
Глаза юноши покраснели, он крепко сжал губы. «Как мой рисунок мог здесь оказаться? – лихорадочно соображал Люс.– Может, капитан этого корабля знает моего отца? Может, он виделся с ним? А может, он знает, что случилось с папой? Да и как я сам здесь оказался, может, он объяснит?»
Недолго думая, юноша, опираясь рукой о стены, направился к дверям. Когда Люс вышел из полутемной каюты, яркий солнечный свет больно ударил в глаза. Приставив ко лбу ладонь козырьком, он огляделся.
Перед ним вытянулась палуба двухмачтового судна, на котором кипела работа. Буря сильно потрепала корабль: одна мачта была сломана пополам, на другой не хватало пары реев, от парусов и вовсе клочья остались. Вокруг шпиля грузно топали пятеро матросов, наматывая канат, с помощью которого ставилась поломанная мачта; на головокружительной высоте, между морем и голубым небом, карабкались по снастям с легкостью цирковых акробатов марсовые, подвязывая новые паруса; остальные матросы были заняты всевозможными работами: подбивали паклю, смолили тросы, прибирали палубу.
– А, Люс! Очнулся! – Огромная тяжелая рука опустилась на плечо юноши.
Люс обернулся и увидел того самого мужчину в синей куртке, что давеча раздавал приказы. В дневном свете на вид он казался лет пятидесяти; в черной бороде и волосах сквозила седина, на загорелом лице правая скула была расчерчена старым красноватым шрамом.
– А мы уж подумали – крышка тебе. Ан нет! Живучий ты оказался! – Он хлопнул Люса пару раз по плечу, и звенящая боль эхом отдалась в голове.
Юноша хотел спросить, откуда тот его знает, но мужчина, ругаясь, уже направился к матросам, присевшим отдохнуть. Должно быть, это был боцман.
– Люс! Тебе лучше? Поднимайся сюда! – крикнул сверху, со шканцев, какой-то человек. И вновь голос показался молодому человеку невероятно знакомым и таким теплым, что у Люса защемило в груди.
Юноша поднял глаза и, щурясь от солнца, взглянул на человека, приветственно махнувшего ему рукой. Широко расставив ноги и опираясь о перила ограждения, наверху стоял высокий, крепко сбитый мужчина в белой рубахе с открытым воротом, в коричневом жилете, выделанном из грубой кожи, в потертых холщовых бриджах, заправленных в сапоги с отворотами; пшеничные волнистые волосы, обрезанные чуть ниже подбородка, были обвязаны вокруг лба синей тесьмой; лицо с широкими скулами и волевым подбородком покрывала густая щетина.
Не узнать его было невозможно. Это был Алаин Тигальд.
Внезапно подступившая тошнота заставила Люса подбежать к фальшборту: он перекинулся через него, и юношу тут же вывернуло наизнанку. Алаин поспешил к нему, и пока Люс откашливался и приходил в себя, достал из кармана кусочек засохшего лимона. Он протянул его сыну.
– На вот, погрызи. Мне помогает.
Люс вытер рукавом рот и, взяв дольку лимона, принялся грызть. Он смотрел на отца и совершенно не понимал, как себя вести. Это был тот самый долгожданный миг, о котором Люс уже и мечтать перестал. Вот отец стоит перед ним, почти такой же, каким Люс запомнил его тогда, восемь лет назад, когда Алаин уходил в свое последнее плавание. Лишь в уголках дымчатых глаз, вокруг рта пролегли глубокие морщины, да во взгляде читалась затаенная печаль. Но Люс не так представлял себе их встречу. Казалось бы, они должны обняться, радоваться, может быть, даже расплакаться – в такой момент слезы показать не стыдно.
Люс словно оцепенел, а застрявший ком в горле не давал сказать ни слова. Впрочем, Алаин и сам не спешил обниматься. Для него все происходящее как будто было само собой разумеющимся. Он не выказывал ни удивления, ни какого бы то ни было восторга, однако глядел на сына участливо и тепло.
Наконец, юноша произнес, с трудом выталкивая из себя слова:
– Восемь лет назад…ты отправился в Хегоальдеко…Что с тобой случилось тогда? Мама чуть с горя не умерла. – Люс запнулся, вспомнив те тяжелые времена, когда Элида после похорон слегла и долго болела.
– Чуть? – Алаин нахмурился и как-то странно изменился в лице. – О чем ты, Люс? Я вернулся и узнал, что … – мужчина глубоко вздохнул, – что мама утонула.
– Не может этого быть! – вскричал Люс.
Матросы, драившие палубу поблизости, вскинули головы и уставились на отца и сына.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – Алаин положил руку на плечо Люса.
Люс отдернул руку и раздраженно проговорил:
– Что ты такое говоришь?! Мама жива! Мы прожили с ней вместе восемь лет! Без тебя! А где ты был? – Юноша почти перешел на крик.
– Что это ты тут, Люс, разорался? – Мужчина со шрамом подошел к разговаривающим. – Тебя на носу слышно. А раньше тихий такой был.
– Раньше?! – воскликнул юноша. – Да откуда вы меня вообще знаете? Я вас в первый раз вижу!
Алаин и боцман хмуро переглянулись.
– Здорово же парня приложило! – как-то чересчур громко сказал один из матросов и, опершись на швабру, ухмыльнулся.
– А ну заткнись, Грах! Это я сейчас тебя приложу! – замахал кулаком боцман. – Так огрею – света белого не увидишь! Живо за работу!
Матрос что-то пробурчал в ответ, но принялся усерднее начищать палубу.
– Хватит, Сверр. Позже с ним разберешься, – сказал Алаин и с грустью добавил: – Кажется, у нас есть дела поважнее.
Он взглянул на сына, который, скрестив руки на груди, отвернулся и смотрел на блестящее спокойное море.
– Может, ему налить чего покрепче? – предложил Сверр. – Ум сразу и прояснится.
Алаин грозно сверкнул глазами.
– Ну, нет, так нет, – пожал плечами Сверр. – Пойду лучше проверю, что у нас там с обедом.
Боцман отправился на нижнюю палубу, по пути ругаясь и раздавая новые приказы.
– Люс… – обратился Алаин к сыну.
– Думаешь, я с ума сошел? – огрызнулся юноша.
– Нет. Я думаю, ты потерял память, – спокойно отвечал Алаин.
– С памятью у меня все в порядке. Я прекрасно помню вчерашний день: утром встал, мама приготовила вкусные оладьи, ушел в школу; была отличная погода, и я решил порисовать на Диких Берегах… И я помню не только вчерашний день! И то, что было позавчера, и неделю, и месяц, и восемь лет назад!
Алаин покачал головой.
– Тебе это все приснилось или привиделось, уж не знаю.
– Как может сон быть таким точным?
– Сны – штука загадочная. Иногда они кажутся нам настолько реальными, что и просыпаться не хочется, – задумчиво произнес Алаин.
Люс тяжело вздохнул. Чувство тошноты понемногу проходило, и даже голова стала меньше раскалываться.
– Ну и как, по-твоему, все было? – усмехнувшись, спросил он.
Алаин помолчал, внимательно посмотрел на сына, затем сказал:
– Когда я вернулся, мне рассказали, что Элида однажды пошла купаться, и ее унесло подводным течением. А ведь она всегда боялась воды… Её тело нашли спустя неделю. Я прибыл, как и обещал ей, накануне дня летнего солнцестояния, а она уже покоилась в могиле. – Алаин умолк, потом, прокашлявшись, продолжил: – Но долго горевать мне не позволили. Сверр напомнил, что у меня есть обязанности и перед маленьким сыном. Тебя нужно было кормить, одевать, учить. С собой на корабль я тебя взять пока не мог, поэтому пришлось отдать на воспитание к Ульве.
– Тетя Ульва меня почему-то недолюбливает, – фыркнул Люс.
– Скорее, она не любит меня, – горько ухмыльнулся Алаин. – Не знаю, чем я ей не угодил. В общем, выбора у меня не было. Ты жил у тети; а когда я возвращался из плавания, то ненадолго забирал к себе. А в этом году я решил, что пора тебя взять с собой в море. Насовсем. Тем более что с морским делом ты немного знаком.
– Правда? – Люс криво улыбнулся. – По-твоему, получается, что я на этом корабле уже давно?
– Мы вышли из Падоко две недели назад.
– А шторм? Когда был шторм?
– Этой ночью.
Люс ударил ладонями по фальшборту.
– Я ничего не понимаю! То, что ты рассказал, совершенно для меня ново. И с морским делом я точно не знаком! Такое ощущение, будто я жил в одном мире, а попал в другой.
Алаин задумчиво потер подбородок.
– В Хегоальдеко у меня есть знакомый лекарь. Думаю, он сможет чем-то помочь.
– Я не болен, – пробормотал Люс. – Просто я сплю. И почему-то не могу проснуться.
– Пойди-ка лучше в каюту, тебе нужно еще немного отдохнуть. А я распоряжусь, чтобы принесли обед. Ты, наверное, голодный?
Юноша вяло кивнул, почувствовав урчание в желудке, и поплелся обратно.
Через полчаса ему принесли бульон, сыр и пару кусочков хлеба. Люс вздохнул, вспомнив наваристые мамины супы, но голод заставил вмиг уничтожить обед.
Все это время молодой человек размышлял над загадкой своего появления на корабле, над историей, которую рассказал ему отец. «Уж не связан ли с этим тот странный старик? – вспомнилось Люсу. – Так необычно вел себя. И говорил. Подарил вдруг дорогие краски…». Юноша неожиданно поперхнулся и закашлялся. «Краски! Может, в них все дело? А может, этот… как его там… Зоам Була – колдун? И краски он подарил волшебные?» Люс тряхнул головой. «Нет! Чушь какая-то! Не может этого быть! Впрочем, того, что сейчас происходит, тоже быть не может».
Юноша отставил пустую тарелку и, тяжело вздохнув, устало откинулся на стуле. «Хоть бы кто подсказал… Этот Зоам Була наверняка что-то знает. А как его теперь найдешь? В Падоко, видимо, мы не скоро попадем. Отец сказал что-то про Хегоальдеко. Скорее всего, корабль направляется туда. Быть может, там мне что-нибудь удастся узнать… Либо я, наконец, проснусь. В общем, что бы это ни было – сон, реальность, колдовские проделки, чудесные перемещения, сейчас я ничего не могу сделать».
Успокоив себя такими мыслями, Люс расслабился и, стараясь ни о чем больше не думать, незаметно задремал на стуле. Им овладел беспокойный сон, в котором все было синим: море, небо, земля, даже солнце. Какой-то человек с ледяными глазами кобальтового цвета протягивал ему руку, словно приглашая куда-то войти, но Люс не соглашался, и тогда человек растворился, оставив после себя хищную улыбку. Юноша попятился назад и, оступившись, провалился в пустоту.
Люс распахнул глаза. Сердце стучало с удвоенной силой, а на лбу выступила испарина. Напротив него, за другим концом стола, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, с прикрытыми веками отдыхал Алаин.
Юноша поднялся со своего места и, разминая затекшие конечности, поглядел в окна. По сиреневому небу были размазаны светло-желтые облака, а ближе к горизонту – огненно-рыжие. Золотой диск солнца, окруженный красноватым сиянием, наполовину погрузился в морскую пучину.
Люсу нестерпимо захотелось рисовать. Он повернулся к отцу и осторожно кашлянул. Алаин вздрогнул и открыл глаза.
– Я хотел узнать, взял ли я с собой краски и бумагу, – проговорил юноша.
Алаин потянулся и, зевнув, коротко бросил:
– В сундуке лежат.
Люс немедленно кинулся открывать тяжелую крышку.
– А я уж понадеялся, что про краски ты не вспомнишь, – вздохнул Алаин.
– Почему? – удивленно спросил юноша, но от сундука не оторвался, продолжая копаться в нем.
Алаин подошел к буфету и достал из него круглую фляжку на цепочке. Сделав пару глотков, он ответил:
– Не дело это для настоящего мужчины. Мне хочется, чтобы ты пошел по моим стопам, как я – по стопам своего отца, и всерьез занялся морской наукой. Рисованием на жизнь не заработаешь.
– Мне казалось, ты был не против того, что я рисую, – произнес Люс. – Когда я был маленьким, ты всегда привозил мне в подарок новые краски, кисточки, бумагу.
– Вот именно, что это было, когда ты был маленьким, – резко бросил Алаин. – Ты вступил в тот возраст, когда пора задуматься о будущем, и больше времени уделять настоящему делу.
Люс вынул из сундука пачку бумаги и металлическую коробку, в которой обнаружились карандаши, кисти и краски. Он положил принадлежности на стол и, скрестив на груди руки, хмуро поглядел в окно. Говорить что-либо юноша не торопился.
До шести лет, Люс, как и все мальчишки его возраста, у которых отцы или братья были моряками, тоже мечтал о море, кораблях, дальних путешествиях. Но после того как Алаин пропал без вести, эти мечты сошли на нет. И пока многие его одноклассники после уроков неслись в гавань, чтобы побегать по палубам кораблей, полазать по вантам и понемногу учиться нелегкому морскому ремеслу, Люс возвращался домой, к бумаге и краскам. Живопись помогала ему отвлечься от дурных мыслей, поразмышлять над проблемами. Любую свободную минуту Люс уделял своему увлечению.
Одноклассники вечно подшучивали над ним, над его субтильным нескладным телосложением, ведь многие из них в свои тринадцать-четырнадцать лет были жилистыми, высокими парнями с проступающими мускулами (давали о себе знать тренировки на вантах). Они откровенно смеялись над его любовью к рисованию, дали обидное прозвище «маляр». Поэтому Люс частенько, защищая свою честь, приходил домой с синяком под глазом или с разбитым носом.
«Возможно, если бы тогда отец вернулся домой, моя жизнь сложилась иначе?» – подумал юноша и вслух неуверенно произнес:
– Наверное, еще не поздно вновь начать обучение морскому делу?
– Вовсе нет! – Глаза Алаина радостно засияли, он убрал фляжку в буфет и сел напротив сына. – Сегодня же и приступим. Ночью у меня вахта. Постоишь со мной у руля. А там, глядишь, что-нибудь и вспомнишь, – улыбнувшись, подмигнул он.
Чуть позже Люс вышел из каюты, взяв с собой карандаш и бумагу.
Солнце почти скрылось, оставив на воде розоватые пряди. На темно-синем бездонном небосводе одна за другой загорались звезды. Корабль шел ровно, плавно качаясь и хлопая парусами, а языки волн лизали его борта.
Люс сел на палубу, опершись спиной о фальшборт. Положив на колени листы бумаги, он принялся рисовать. Мысли по-прежнему, словно стая испуганных птиц, суматошно крутились в голове, и карандаш летал по бумаге. Люс хмурился, композиция не складывалась. Первый, и второй, и третий рисунки были скомканы и брошены рядом. Постепенно птицы-мысли, галдящие на разный лад, кружась, опускались и успокаивались, движения кисти становились более четкими, а штрихи – ясными. Бумага охотно вбирала в себя черный грифель, и на белой поверхности проступали черты женского лица: волнистые волосы, собранные сзади и заколотые гребнем, слегка раскосые глаза, тонкие губы, чуть впалые щеки – Люс не заметил, как нарисовал портрет мамы.
– Она всегда была красивая, – услышал юноша голос отца.
Алаин, облокотившись о фальшборт, склонился над сыном. При этих словах Люс вздрогнул, но не столько от неожиданности, сколько от слова «была». В его голове Элида оставалась живой, такой, какой он запомнил её. Только когда это было? Сегодня утром? Вчера? Юноше казалось, что прошла вечность с тех пор, как он небрежно бросил матери: «До вечера!» и убежал в школу.
– Будто живая, – выдохнул Алаин, и глаза его посветлели.
Он неотрывно глядел на портрет жены. Нахлынули воспоминания счастливой поры. Вот он стоит на палубе, а Элида приветственно машет ему рукой с причала. Ее лицо сияет радостной улыбкой, отчего на душе Алаина становится тепло и легко. Вот они вместе красят ставни их нового дома, шутят, веселятся. А вот Алаин со слезами на глазах подходит к любимой жене, которая только что родила сына, и обнимает дорогих ему людей.
Неожиданный вопрос Люса вырвал капитана из пучин прошлого:
– А когда мы вернемся в Падоко?
– В Падоко? – удивился Алаин. – Мы и до Хегоальдеко еще не добрались. К тому же, я пока не планировал возвращаться домой.
Люс понуро опустил глаза.
– Что тебе понадобилось в Падоко? – спросил Алаин.
Люс встал, поправил штаны, одернул рубаху, потом медленно проговорил:
– Хочу увидеть маму.
На лбу Алаина проступила хмурая складка.
– Точнее… ее могилу. – Люс и сам не верил, что произнес это.
Складка на лбу отца разгладилась. Алаин похлопал сына по плечу.
– Понимаю, – сказал он и вслух стал прикидывать. – Развернуться сейчас на полпути я не могу – нужно доставить товары в Хегоальдеко. Туда мы прибудем недели через три. Если погода будет благоволить. И там придется остаться на месяц: кораблю нужен хороший ремонт. Ну а после можно вновь отправляться в Падоко.
– Как долго! – протянул Люс.
– К сожалению, нам некуда торопиться, – с горькой усмешкой произнес Алаин.
Юноша тяжело вздохнул: отцу-то, может, и некуда торопиться, а вот ему…
– Идем наверх. – Алаин отвлек сына от тревожных мыслей. – Постоишь у руля. Глядишь – и вспомнишь, как это делается.
– Я уже стоял у штурвала? – Глаза Люса радостно заблестели.
– А как же! – весело воскликнул Алаин. – И у тебя хорошо получалось!
Отец и сын поднялись на шканцы и, сменив рулевого, встали вдвоем на вахту.
Ультрамариновое небо покрылось серебряными капельками звезд.
Глава III. Голубые жемчужины
До Хегоальдеко «Попутный ветер» шел при благоприятной погоде: летом Большое море было относительно спокойным, особенно в южных его частях. Корабль оправдывал свое название и несся на всех парусах.
На борту «Попутного» жизнь шла своим чередом, а Люс постепенно привыкал к новой реальности, в которой оказался. Первые несколько дней он просыпался с чувством, словно произошедшее с ним – чудесное появление на корабле, встреча с отцом – всё было сном. Но каждый раз Люс убеждался в обратном. Он по-прежнему оставался на борту «Попутного ветра», по-прежнему каждое утро его приветствовал папа – такой же реальный, как и головные боли, которые ещё некоторое время после удара мучили Люса. В конце концов он понял, что выхода из этой новой реальности пока не найти. Ломать голову над тем, как Люс здесь оказался – тоже было бессмысленно, и старался меньше думать о той жизни, которая вместе с ультрамариновыми красками осталась в Падоко. Но Люс понял ещё одну важную вещь. Судьба (или иная волшебная сила) подарила ему необыкновенную возможность увидеть отца живым и здоровым, провести с ним время, узнать поближе. Упускать её было нельзя. Поэтому Люс решил всем своим видом показывать заинтересованность к морскому ремеслу, лишь бы почаще быть рядом с папой.
Энтузиазм Люса Алаин воспринял с нескрываемой радостью. «Наконец-то в нем проснулся моряк! Может, это и к счастью, что ему на голову стеньга упала?» – подумал он и с воодушевлением и даже некоторой педантичностью принялся обучать сына основам управления кораблем, учил определять курс, скорость судна, разбираться в картах, пользоваться навигационными приборами. Люс не был уверен, что эти знания пригодятся ему в будущем, но старался запоминать всё, что рассказывал Алаин. Больше из-за уважения к личности отца, нежели из-за интереса к судовому делу. Люсу просто нравилось общаться с папой. Даже когда ничего особенного не говорили или вовсе молчали рядом, неся ночную вахту у штурвала. В конце концов, запоминается не то, о чем говорили, а то, что были вместе.
Боцман Сверр Лунд тоже решил внести свою лепту в обучение Люса: вместе с другими матросами помогал постигать тяжелую парусную науку: как крепить, убирать, брать паруса. На верхушки мачт Люса, конечно, не пускали: дело это было опасным, требовало сноровки и недюжинной физической подготовки. К тому же Люс всё еще ходил с перебинтованной головой, и Алаин опасался, что на высоте сыну может стать плохо. Поэтому уроки, в основном, давались на палубе.
За это время Люс приобрел легкий загар, на ладонях появились мозоли и ссадины, а мышцы болезненно ныли. Однако юноша не жаловался и даже был благодарен отцу и Сверру за то, что всегда находили для него занятие, которое помогало отвлечься от вновь возникающих в голове вопросов, которые не имели ответов – по крайней мере, пока.
К Хегоальдеко подходили на рассвете. Протирая заспанные глаза, Люс поднялся на шканцы и встал рядом с отцом, руководившим маневрами судна. Обогнув мыс, на котором возвышался маяк из белого кирпича, корабль повернул к гавани.
Рассеивалась туманная дымка, и Люс завороженно созерцал открывающуюся перед его взором картину. Защищенный с одной стороны невысокой горной грядой, а с другой – хвойными лесами, Хегоальдеко поднимался по склонам холмов и тянулся далеко вдоль побережья. Солнце поднималось, и в золотисто-розовом свете вычерчивался абрис города. Вольготно стояли, будто сахарные, белокаменные дома под крышами мандаринового цвета, с колоннами, обвитыми зеленью. Ближе к центру выделялись величественные здания с янтарными куполами, освещёнными первыми лучами. Вдалеке виднелась набережная, украшенная ровными рядами цветущих деревьев.
Хегоальдеко, как и полагалось такому огромному городу, обладал крупным портом. На рейде стояли десятки судов, пестревших флагами разных городов и стран, и еще столько же – у причалов. Акваторию порта образовывал каменистый мол в виде полукольца, концы которого соединялись в море аркой, похожей на диск солнца с волнистыми лучами – символ города. Ведь название «Хегоальдеко» с древнего так и переводилось – «город солнца». Эта каменная арка была своеобразными морскими воротами, через которые ежедневно проходили торговые и военные суда.
На причалах не было места, и поэтому якорь кинули на рейде. Алаин вместе с десятком матросов отправился к пристани, чтобы сообщить о своем прибытии. Люс напросился поехать с ним: во-первых, ему надоела постоянная качка, а во-вторых, безумно хотелось ступить на землю и посмотреть дивный город.
Когда шлюпка причалила к берегу, солнце немного поднялось над крышами, осветив ослепительно-белоснежные здания. Знойный воздух накалялся, и Люс почувствовал, как по вискам потекли капельки пота.
– Уф, ну и жара, – протянул Люс. – И как тут люди живут?
– Да уж, это тебе не вечно дождливый Падоко, – хмыкнул Алаин. – Ничего, за недельку-другую привыкнешь.
Люс отвернулся, чтоб отец не увидел, как он скривил недовольное лицо. Алаин снова напомнил ему о том, как надолго Люс здесь застрял. А где-то далеко мама, быть может, не находит себе места из-за того, что потеряла еще и сына. Люс помрачнел: теперь мысли о матери наводили на него щемящую тоску.
– Сын, ты как? – Алаин с беспокойством взглянул на Люса. – Совсем побледнел. Так, знаешь что. Посиди-ка вон там в теньке. А я схожу, договорюсь насчет ремонта «Попутного» и вернусь за тобой. Не хватало еще, чтоб ты по дороге в обморок завалился.
Люс уселся на бесхозный деревянный короб, в тени небольшого здания.
– И никуда не уходи, – напоследок сказал Алаин.
– Да что я – маленький, – буркнул Люс.
Иногда отец выказывал чрезмерную заботливость. Люса это слегка раздражало, особенно, когда Алаин обращался с сыном, как с шестилетним, в присутствии матросов. Впрочем, отцу надо отдать должное: все-таки чаще он вел себя с Люсом почти на равных, как со взрослым. И Люс был благодарен ему за это. С мамой было сложнее – порой она донимала сына опекой, забывая о том, что Люсу уже четырнадцать. А через четыре месяца будет целых пятнадцать!
Люс вздохнул и, чтобы отвлечься от грустных мыслей о маме, решил понаблюдать за жизнью в порту. Удивительно, но здесь шумная гавань юношу не угнетала, как в Падоко, а, наоборот, вызывала любопытство. Чего только стоили люди – разных цветов кожи, в невиданных одеяниях. Люс заметил, что смуглых, должно быть, местных, одетых в белые рубахи и белые штаны, было больше всего. Портовые ходили босиком, так же, как и матросы, которые даже на берегу не изменяли своей привычке.
Были здесь и приезжие из других стран, наверное, из самого Зафирата – страны золотых песков, жгучего солнца и ультрамарина – их черная как смоль кожа лоснилась и блестела, головы венчали причудливые тюрбаны, а яркие, пестрые одежды тащились по полу. Так выглядели либо богатые купцы, либо знатные люди, прислуга же вовсе носилась в одних шароварах.
Торговцев с севера и запада узнать было проще – по бледным лицам, раскрасневшимся от непривычного солнца. В их простых, без вычурности, одеяниях не было броских, радостных цветов: преобладали темные, коричневые, серые. И разговаривали они под стать одежде: сдержанно, но твердо, в отличие от чернокожих и смуглых, которые много улыбались и много болтали.
Люс жадно разглядывал все вокруг, пожалев о том, что не взял с собой бумагу и краски: такой богатый материал для живописи!
Вскоре подошел отец и сообщил, что на разгрузку и на ремонт корабль сможет встать только через два дня, а значит, есть возможность хорошенько отдохнуть. Отпустив обрадовавшихся этому известию матросов, Алаин предложил сыну позавтракать.
– Я отведу тебя в таверну под названием «Тимьян и тамаринд». Готовят там – пальчики оближешь!
Сейчас Люс с удовольствием съел бы все, что угодно, кроме до смерти надоевшей пищи, которую готовил корабельный повар. Скорее всего, Алаин думал также.
Преодолев пару кварталов, отец и сын, покинули портовую часть города и двинулись вглубь. В Хегоальдеко словно все было белым – даже мостовые выложены светлым кирпичом. Однако чем ближе к центру, тем веселее и ярче становилось внешнее убранство зданий. Рамы, ставни и двери были выкрашены в теплые солнечные цвета – желтые, оранжевые, терракотовые, красные. Изредка попадались зеленые и голубые краски. Некоторые двери и ставни были расписаны: на одних изображались вьющиеся деревья, на других – морские волны, на третьих – звери или птицы, на четвертых – всевозможные цветы. Рисунки везде были разные и нигде не повторялись.
Почти возле каждого порога стояла кадка с мандариновым, лимонным или персиковым деревом. Широкие улицы были усажены белым миртом и желтой акацией. Нежный аромат, исходивший от цветущих растений, кружил голову.
Солнце катилось к зениту, и людей становилось больше, особенно ближе к центру города. Иногда приходилось даже толкаться сквозь пеструю разношерстную толпу. Вскоре Алаин и Люс вышли на просторную площадь с фонтаном, вокруг которого с радостными воплями бегали ребятишки. Тут же уличные музыканты играли задорные мелодии, и некоторые зеваки, собравшиеся послушать их и поглазеть, пританцовывали в такт музыке.
Отец и сын пересекли площадь и подошли к двухэтажному зданию с массивными, выкрашенными в зеленый цвет дверями, над которыми покачивалась яркая вывеска с надписью «Тимьян и тамаринд».
Внутри оказалось светлое прохладное помещение. Слева от входа располагался помост, предназначенный для выступлений. В глубине таверны стояла барная стойка, справа от нее – лестница, ведущая на второй этаж. Было видно, что хозяин заведения – человек, любящий порядок и чистоту. Пол был тщательно подметен и вымыт, на круглых столиках постелены светло-зеленые опрятные скатерти, в вазочках – свежие цветы, а на окнах колыхались воздушные занавески. По таверне разносились сладкие ароматы выпечки, корицы и ванили.
Посетителей в этот час было немного: двое молодых людей что-то живо обсуждали, да старичок в углу попивал чай. Алаин и Люс уселись за столик у окна, откуда открывался прекрасный вид на площадь.
Через минуту к ним подошла смуглая женщина в темно-зеленом платье с короткими рукавами и с глубоким декольте, открывавшим пышные формы. Кудрявые каштановые волосы были подвязаны разноцветным платком, а в ушах висели изумрудные серьги.
– Алаин! – радостно воскликнула она. – Как я рада тебя видеть!
Капитан «Попутного ветра» поднялся и, улыбаясь, слегка поклонился. Затем взял руку женщины и прикоснулся губами к ее пальцам. Выпрямившись, Алаин еще держал ее ладонь в своей, затем, глядя в её карие глаза, негромко произнес:
– Я тоже безмерно счастлив видеть тебя, Тасуна.
Люс нахмурился. Отец странно смотрел на эту женщину, как будто был влюблен, и его взгляд не понравился юноше.
– Люс, познакомься, – обратился Алаин к сыну. – Тасуна Эдер, хозяйка этого замечательного заведения. Тасуна, это мой сын Люс.
– Очень приятно наконец с тобой познакомиться! – звонко проговорила Тасуна.
– Мне тоже, – буркнул Люс.
– Алаин много о тебе рассказывал. – Женщина, видимо, пыталась завязать разговор, но Люс резко бросил:
– Я бы что-нибудь заказал. Есть хочется!
Алаин сдвинул брови и недовольно взглянул на сына. Тасуна, покачав головой, произнесла:
– Ох, юнцы, всё куда-то торопятся. Могу предложить вам на завтрак апельсиновый омлет, рыбный пирог и ветчину в медовом соусе.
– Звучит аппетитно! – ободряюще сказал Алаин. – Мы с удовольствием все попробуем.
Тасуна кивнула, покосилась на Люса и удалилась.
– Давно вы знакомы? – как можно более небрежно спросил юноша.
– Давно, – серьезно ответил Алаин. – Лет пять или шесть.
Люс хмыкнул и, глядя в окно, забарабанил пальцами по столу. На языке вертелся вопрос, на который юноше, наверное, и не хотелось знать ответ. То, что у Алаина может быть другая женщина, не мама, у Люса не укладывалось в голове, и от осознания этой мысли ему хотелось кричать. Он вспомнил слова Кабана о том, что Алаин мог не вернуться домой именно по этой причине. Да уж, Кабан бы сейчас позлорадствовал.
– Ты мог быть повежливей с Тасуной, – мрачно произнес Алаин. – В конце концов, она ничего плохого тебе не сделала.
– А если она мне не понравилась? – раздраженно сказал Люс.
– Ты ведь ее совсем не знаешь! – удивился Алаин. – Вот увидишь, когда ты с ней познакомишься поближе, то изменишь мнение.
– Почему я должен знакомиться с ней ближе?
Алаин помолчал немного, потом медленно проговорил:
