Екатерина Болтунова
Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в

1.2. «Любезный брат» Константин

Известный историк Николай Шильдер в своей биографии Николая I вполне справедливо отметил, что «при оценке событий, разыгравшихся в Варшаве до революции 1830 года, история должна принять во внимание особенное, исключительное положение, в которое судьба поставила императора Николая относительно своего старшего брата»^[106]. Действительно, первые несколько лет правления Константин был постоянной головной болью для Николая.

«Междуцарствие» (с присягой Константину, а затем переходом власти к Николаю), во время которого общество стало свидетелем сложных отношений в императорской семье, и последовавшие за ним события на Сенатской площади, так сильно напоминавшие по своей форме перевороты первого века империи, оставили массу вопросов, которые, в свою очередь, питали домыслы вокруг отречения великого князя Константина Павловича. При этом, как справедливо отмечается в историографии, вокруг Константина всегда существовал некий ореол монаршей власти. О. С. Каштанова, рассматривая личность великого князя, отмечает, что «Греческий проект» Екатерины II, предполагавший, что второй внук императрицы займет престол восстановленной Византии, имел «неожиданные последствия» – после него «современники стали представлять себе Константина не только греческим государем, но и возможным монархом вообще какого-нибудь иностранного государства»^[107]. Константин фигурировал как претендент на власть во множестве проектов – албанском, шведском, сербском, французском. Авторы подобных идей искали возможность привлечения как военных, так и политических ресурсов Российской империи^[108]. В этом ряду стоит упомянуть и условно польские проекты – предложение, сделанное Станиславом Августом Понятовским Екатерине II в первой половине 1790‐х гг. об избрании великого князя Константина польским королем^[109], и аналогичную идею Наполеона, высказанную Александру I в Тильзите в 1807 г.^[110] Если принять во внимание, что эти проекты времен Екатерины II и Александра I были достаточно хорошо известны обществу, мы получим более объемное понимание того, как современники видели великого князя.

Николай I уже находился на престоле, а к голове его старшего брата все продолжали примерять ту или иную корону, его профиль красовался на Константиновском рубле, его отречение воспевалось. Показательны сохранившиеся «Стихи на отказ его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича от престола» В. А. Добровольского:

 
Внезапно дивный слух промчался
И всю вселенну удивил:
Монарх от царства отказался,
Престол брат брату уступил.
 
 
Что Петр и что Екатерина?
Что их великие дела
Перед делами Константина?
Пускай о них гремит хвала.
 
 
Они пределы расширяли,
Обширность царства своего;
Они престолы доставали:
Он отказался от него!
 
 
Когда рожденье и порода,
России вверенный закон,
Преданность войск, любовь народа,
Все, все – ему давали трон.
 
 
Но, гласу дружества внимая,
Отверг величества титул,
На трон возвысил Николая,
Ему он первый присягнул.
 
 
В усердии царю поклялся,
Примером быть земли своей,
Он цесаревичем остался,
Но выше стал он всех царей.
 
 
Ему не нужны диадемы
И клятвы верности в словах;
Народом князь боготворимый,
Без клятв ты царствуешь в сердцах.
 
 
Тебе усердье, вместо трона;
Сердца людей – тебе чертог;
Любовь народная – корона;
Тебе титул – наш полубог!^[111]
 

Посредственные стихи «по случаю» довольно точно отразили саму суть проблемы и найденное императором Николаем решение последней. «Полубог» с короной народной любви на голове (безотносительно характера и репутации Константина) представлял опасность, расшатывая легитимность власти нового монарха. Нейтрализовать потенциальные проблемы надлежало при помощи нового нарратива «дружества», образа власти^[112], в котором братьев – Константина и Николая – связывали теплые братские чувства и глубокое почитание памяти покойного Александра I. Апелляция к «братской любви» стала частью политического ритуала и одной из практик легитимации власти в первые годы царствования императора Николая.

Особые отношения между братьями постоянно подчеркивались. Неслучайно сцена объятий Николая и Константина после коронации 1826 г. в Успенском соборе Московского Кремля^[113] и описание шествия Николая по Соборной площади, «имея при особе своей двух ассистентов Цесаревича Константина Павловича и великого князя Михаила Павловича»^[114], стали ключевыми для формирования образа церемонии. Р. Уортман точно отметил, что «демонстрация привязанности была… использована, чтобы показать почтение цесаревича к младшему брату и развеять неопределенность отречения»^[115]. Очевидно, что в ряде документов начала нового царствования Николай считал своим долгом отметить согласие Константина с принимаемыми установками. Так, в манифесте «О порядке наследия Всероссийского Престола и об опеке и правительстве в случае кончины Государя Императора до совершеннолетия наследника» (22 августа 1826 г.) регентом при наследнике в случае смерти Николая объявлялся великий князь Михаил^[116], но отдельно оговаривалось, что такое установление произведено «с предварительного одобрения любезного брата» Константина Павловича^[117].

Ситуация с передачей власти, впрочем, накладывалась на особенности характера и образа жизни каждого из братьев. Николаю было сложно выстраивать отношения с братом, который был старше его на 17 лет. Дочь Николая I, великая княжна Ольга Николаевна, объясняя суть отношений отца с великим князем, писала, что император относился «с уважением к тем двадцати годам, на которые он (Константин. – Прим. авт.) был старше»^[118]. Показательно, что со старшим братом Николай I переписывался по-французски, а с младшим, Михаилом, более близким ему по возрасту и представлениям, – по-русски. При этом в переписке император любовно именовал младшего брата «любезный Михайло»^[119].

Существенную роль играла и та власть, которую сосредоточил в своих руках цесаревич в последние годы правления Александра I. Константин Павлович, как известно, постоянно жил в Варшаве со второй половины 1810‐х гг. и был женат на польской аристократке. С 1815 г. он возглавлял польскую армию Александра I, а с 1817 г. командовал также Литовским корпусом, который формировался в западных – бывших польских – губерниях Российской империи. Будучи сторонником особого статуса Польши, он активно лоббировал интересы Царства уже в 1818–1819 гг.^[120]

Стоит отметить, что в работах, посвященных этому периоду и фиксирующих взгляд из России, великого князя Константина часто именуют наместником в Царстве Польском^[121]. С точки зрения формальных позиций такая трактовка неточна – официальным наместником российского императора в Царстве с 1815 г. был Юзеф Зайончек. После смерти последнего в 1826 г.^[122] должность оставалась вакантной до 1831 г., то есть вплоть до появления на этом посту после подавления Польского восстания генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича. Вместе с тем великий князь Константин Павлович, безотносительно занимаемых должностей, воспринимался Петербургом как абсолютный представитель царя в регионе. Многочисленные русские источники, как документы официального делопроизводства, так и материалы личного происхождения, именуют великого князя Константина наместником в Польше применительно не только к первым годам николаевского царствования, но и к значительно более раннему периоду. Такая трактовка апеллирует к фактическому, а не формальному положению дел, то есть указывает на статус, а не на должность.

Константин Павлович был членом правящей династии, и его полномочия в регионе были беспрецедентны^[123]. В январе 1822 г. император Александр I подписал распоряжение, согласно которому Константину Павловичу была предоставлена «над губерниями Виленскою, Гродненскою, Минскою, Волынскою, Подольскою и Белостокскою областию… власть Главнокомандующего действующей армии». Этот документ остался практически не замеченным в литературе^[124], а ведь именно это распоряжение устанавливало власть цесаревича над очень значительной территорией. Формально Константину присваивались «все права, власть и преимущества, предоставленные Главнокомандующему по учреждению действующей Армии»^[125], однако в действительности с этого момента Константин контролировал регион, который включал в себя не только Царство Польское, но также бывшие земли Речи Посполитой, вошедшие в состав Российской империи в XVIII столетии. В архивных фондах сохранились прошения чиновников и дворян этих губерний к Константину относительно самых разных дел, никак не связанных с руководством армией. Речь шла прежде всего о финансах – вопросах прощения недоимок, расходования сумм земских сборов, дозволения «ввести обеспечительную или кредитную систему на обыкновенных правилах гипотеки» по примеру принятой в Царстве Польском и т. д. К цесаревичу обращались также в связи с дворянскими выборами и вопросами имущественного характера^[126]. При этом территории Виленской, Гродненской, Минской, Волынской и Подольской губерний, а также Белостокской области именовались в документах «присоединенными от Польши губерниями» и «губерниями, состоящими под надзором Его Императорского Высочества Цесаревича»^[127].

Особый статус Константина на этих территориях не был секретом для российского общества. А. Х. Бенкендорф пишет в своих «Воспоминаниях»: «Провинции, расположенные перед польскими землями – Вильно, Гродно, Белосток, Минск, Волынь и Каменец Подольский, находились под его (Константина Павловича. – Прим. авт.) командованием и управлялись военной администрацией»^[128]. В другом месте, рассуждая о взаимоотношениях Николая и Константина, шеф Третьего отделения замечает, что цесаревич «на протяжении многих лет… привык подчиняться только самому себе, вошел в обыкновение приказывать как начальник»^[129]. Схожим образом полномочия Константина описывали люди иного уровня информированности. Так, мемуарист О. Пржецлавский (Ципринус), оставивший воспоминания о времени, проведенном в литовских землях, указывал, что цесаревичу подчинялись «в административном порядке присоединенные от Польши губернии, западные, юго-западные и Белоруссия»^[130]. Примечательно и привлекшее внимание Третьего отделения письмо неизвестного лица, в котором последний комментировал факт сосредоточения в руках Константина всей власти на бывших польских территориях следующим образом: «Вы же уже знаете, каких сил стоило Великому князю Константину овладеть польскими провинциями, принадлежащими России. Они вернулись к единственному управляющему»^[131].

По мнению О. С. Каштановой, такое усиление роли Константина в регионе стало итогом многолетней конкуренции между ним и императором Александром^[132]. Исследовательница полагает, что, несмотря на павловский закон о престолонаследии 1797 г., который определял очередность занятия престола в Российской империи, «с 1799 г. в России фактически существовало два наследника престола: Александр и Константин, которому Павел пожаловал титул цесаревича 28 октября (8 ноября)», формально – за храбрость, проявленную великим князем при участии в суворовских походах конца века^[133]. Константин Павлович действительно проявил себя во всех отношениях достойно и был встречен в Петербурге как герой^[134]. В честь его возращения в столице устроили серию балов, а в Эрмитажном театре был поставлен балет^[135].

Обращает на себя внимание и тот факт, что организаторы переворота 11 марта 1801 г., стремившиеся к свержению с престола Павла I, рассматривали Константина как одного из возможных претендентов на престол^[136]. Конкуренция Константина и Александра, достигшая к началу 1820‐х гг. своего пика, результировала в подписание в 1822 г. двух документов – отречения Константина Павловича от престола в пользу Николая Павловича^[137] и упоминавшегося выше распоряжения о предоставлении Константину военной власти в западных губерниях. Таким образом был произведен обмен: отказ от престола был получен императором Александром ценой предоставления брату неограниченного контроля над западными территориями.

Дипломат и мемуарист П. Г. Дивов, рассуждая в своем дневнике о событиях 1831 г., пишет даже, что восстановление Польши было в конце концов одобрено Александром I, поскольку император «надеялся этим удовлетворить честолюбие брата, отказавшегося от русского престола вследствие своего брака с полькой». «Нам неизвестно, – продолжает дипломат, – какие надежды лелеял великий князь Константин Павлович, отказываясь от русского престола и видя себя на возрождающемся престоле Польши в качестве наместника своего брата Александра, но, обсуждая все его поступки с того момента, вплоть до кончины, мы имеем полное основание думать, что он замышлял занять независимое положение». В качестве независимых действий Константина Дивов указывает на замену русских солдат Литовского корпуса польскими, укрепление «на счет России» крепостей Модлин и Замосец и образование особой «министерской канцелярии»^[138].

Если не иметь в виду особенности личности великого князя^[139] и совершенно естественное для члена правящей династии неприятие бунтовщиков, позиция Константина в период его жизни в Царстве была ориентирована на интересы Польши. Стоит отметить, что Константин был, как и Александр, воспитан Лагарпом^[140] и еще в юности много общался с Чарторыйскими^[141]. К моменту вступления Николая на престол Константин Павлович более или менее постоянно жил в Варшаве около 10 лет^[142]. 12 (24) мая 1820 г. Константин обвенчался в Варшаве с польской аристократкой Иоанной (Жанеттой) Грудзинской, которой был пожалован титул княгини Лович^[143]. Брак Константина традиционно интерпретируется как история любви и преданности, однако возможна куда менее романтизированная трактовка, в рамках которой Лович стала польским «проектом влияния» на великого князя, официально являвшегося наследником российского престола. Интересно, что в польском историческом фильме «Княгиня Лович» 1932 г. в одной из сцен главная героиня появляется в горностаевой мантии, с лентой через плечо и подобием короны на голове, то есть предстает в образе императрицы.

Один из современников отмечал, что «польское общество в Варшаве чрезвычайно обрадовалось свадьбе цесаревича», питая надежды «иметь легчайший доступ к нему (Константину Павловичу. – Прим. авт.) через посредство княгини», а все родственники Лович «даже самые дальние поднялись на 100 процентов»^[144]. Вероятно, речь шла об использовании устоявшегося шаблона, задействованного несколькими годами ранее в отношении Наполеона в связи с его романом с Марией Валевской.

К середине 1820‐х гг. Константин практически перестроил собственное «я» на польский манер: он мог именовать себя «поляком», а Царство Польское – «страной» и был склонен в сочетании прилагательных «русский» и «польский» акцентировать второе слово^[145]. Он практически не бывал в Петербурге, воспринимая столицу империи как пространство едва ли не враждебное, наполненное врагами, главной целью которых было устроение разлада между ним и императором Николаем^[146]. Без сомнения, великий князь находился в это время под сильным влиянием католичества. Рассуждая на предмет веротерпимости и собственной религиозности, Константин вполне мог назвать себя «грекокатоликом». Он писал в январе 1828 г. Лагарпу: «Моя жена принадлежит к этому вероисповеданию (римско-католическому. – Прим. авт.), держится его чрезвычайно ревностно; это весьма деликатная струна, которую трудно с ней затрагивать мне, греко-католику. Иногда я эмансипируюсь на счет этой знаменитой секты и всего, что нее касается, не заходя, впрочем, слишком далеко…»^[147]

С течением времени у великого князя сложилось достаточно четкое представление и о собственной миссии – представительстве за поляков (в тех формах, которые он полагал верными) перед Петербургом и императором Николаем. Ирония ситуации заключалась в том, что с течением времени Константин Павлович становился все менее и менее популярным в Царстве Польском, что было связано с непредсказуемостью его действий и страстью к парадам. Цесаревичу хоть и не прямо, но ставили в вину репрессии против членов тайных обществ, ограничения в преподавании польской истории и литературы^[148], а его роль адвоката польских прав и позиций была мало кому известна в Варшаве^[149].

Нельзя не отметить замечательную во многих отношениях историю участия Константина Павловича в работе представительных органов Царства Польского. Великий князь был депутатом польского сейма. Он получил этот статус в 1818 г. и сохранил его вплоть до восстания 1830–1831 гг.^[150] По официальной версии, инициатива депутатства Константина исходила одновременно от самого великого князя и от польских горожан. В подписанном Александром I в этой связи документе говорилось, что «император Всемилостивейше соизоляет совместному желанию его высочества и обывателей Новой Праги»^[151].

Константин был символично выбран депутатом от Праги – варшавского предместья, со стороны которого войска А. В. Суворова штурмовали город во время восстания Т. Костюшко в 1794 г.^[152] Апеллируя к событиям конца прошлого века, цесаревич демонстрировал стремление искупить русские грехи перед поляками.

Екатерининская политика в отношении Польши уже к концу 1800‐х гг. характеризовалась императором Александром I как «не соответствующая духу времени»^[153]. К моменту начала Венского конгресса у русского общества сформировалось устойчивое понимание, что монарх «почитал долгом совести загладить великое политическое преступление, совершенное с Польшей»^[154]. Константин Павлович был согласен с братом-императором в его стремлении «изгладить следы продолжительных невзгод», которые Россия причинила Польше^[155]. «Нет поляка, – рассуждал великий князь, – к какой бы партии он ни принадлежал, который не был бы убежден в истине, что его отечество было захвачено… Екатериною в продолжении трех произошедших разделов, которая поступала так в мирное время и без объявления войны, прибегнув при этом ко всем наиболее постыдным средствам, которыми побрезговал бы каждый честный человек… захват – постыдный грабеж, который рано или поздно падет на голову грабителя»^[156]. А. Чарторыйский вспоминал также, что «великий князь Константин, не разделявший либеральные воззрения своего брата, сходился с ним во мнениях насчет образа жизни и характера императрицы Екатерины». Князь указывал, что «несколько раз слышал, как он (Константин Павлович. – Прим. авт.) отзывался о своей бабке и при ее жизни и позже, когда ее не стало, с безмерной резкостью и в грубых выражениях»^[157]. Взгляд Константина на историю разделов Польши прямо отражал польскую интерпретацию событий, которая в России сосуществовала с позицией диаметрально противоположной и нашедшей свое отражение в известном письме Карамзина Александру I^[158].

Отношение Константина к его депутатскому статусу было двойственным, особенно учитывая, что великий князь видел себя потенциальным королем или по крайней мере благодетелем Польши. Вероятно, оно менялось с течением времени: в 1818 г. цесаревич мог определять свое депутатство как «комедию» или «фарс»^[159], да и в 1820‐е гг. вполне мог иронично именовать заседание сейма «пиесой гратис» или «нелепой шуткой», а собственное присутствие на нем – разыгрыванием «роли прагского депутата»^[160]. Вместе с тем, принимая новый статус в 1818 г., цесаревич посчитал необходимым подчеркнуть лояльность новым установкам и польской традиции. Он писал графу Соболевскому, что «чувствительно тронут выражением… доверия» со стороны поляков, и просил своего респондента сообщить о том, когда именно он мог бы приступить «к исполнению новых обязанностей»^[161]. Безотносительно его реакций на происходящее, Константин неизменно подчеркивал свой статус, присутствуя на сеймах 1818, 1820, 1825 и 1830 гг.^[162] и активно апеллируя к польской конституции.

В практическом отношении, кроме обеспечения безопасности династии или вопросов, которые, по мнению великого князя, затрагивали его собственное эго, Константин Павлович был готов поддержать любой пропольский проект. По меткому замечанию А. Х. Бенкендорфа, Константин «протежировал замыслам поляков»^[163]. Коронация 1829 г. была одним из таких замыслов.

1.3. Мучительная переписка

Отношения Константина и Николая после отречения первого и вступления на престол второго представляли собой постоянную конкурентную борьбу, ни затихавшую ни на мгновение. Для Константина, с учетом его противоречивых отношений с Александром I, конфликт был апробированной стратегией поведения, в рамках которой Николай просто занял место покойного монарха. К тому же вся история с отречением предоставляла великому князю моральное право давить на Николая, апеллируя к чувству благодарности, которое надлежало испытывать последнему. Время от времени Константин позволял себе упреки, что не получил должного внимания или положительного ответа на тот или иной запрос, притом что отказался в пользу брата от престола^[164]. При этом речь могла идти о вполне публичном проявлении недовольства. Так, Михаил Чайковский в своих «Записках» вспоминал, что генералы и адъютанты великого князя рассказывали в войсках, как во время одного из приемов в Бельведерском дворце Константин выразил недовольство изменениями в униформе польских войск, которые ввел Николай. Константин будто бы заявил: «Я отдал ему (Николаю I. – Прим. авт.) корону, а он не хочет оставить мне лампасов»^[165]. Без сомнения, информация о подобных тирадах достигала Петербурга. Можно предположить, что Николай испытывал непростую гамму чувств – от признательности до раздражения от постоянной неуступчивости Константина. Читая переписку братьев, сложно отделаться от ощущения, что общение с Константином Павловичем было для императора Николая I постоянной пыткой.

Сложность в отношениях между братьями отмечали и современники, находившиеся на разных ступенях административной лестницы, например А. Х. Бенкендорф и П. Г. Дивов^[166]. Последний, много писавший о том, насколько серьезной помехой для действий императора в регионе был Константин, так описывал финал этих отношений: «Июня 18‐го (1831 г.) получено известие о кончине великого князя Константина Павловича, умершего в Витебске от холеры… Вице-канцлер заметил, что император весьма огорчен; да, – отвечал я, – он оплакивает смерть брата, и более ничего»^[167].

К началу дискуссии о практической стороне коронации, которая развернулась в 1828 г., Николай уже имел опыт взаимодействия с Константином. Он выдержал серьезный раунд обсуждений по вопросу о присоединении Литвы к Царству Польскому. В этих политических дебатах Константин с жаром выступал за реализацию обещанного Александром воссоединения территорий Польши^[168], а Николай, напротив, выражал явное несогласие.

Император представлял свою позицию, оперируя категориями этнического порядка: он прямо называл Константина «поляком», а себя – одновременно «русским и поляком». Так, 14 (26) марта 1827 г. Николай писал брату: «Я остаюсь при глубоком убеждении, что продолжать питать и поддерживать идеи, которые заведомо невозможно осуществить вследствие неудобств, крайне важных и влекущих серьезные последствия, значило бы совершенно не выполнить наш долг, как русских. Вы сами высказали это Грабовскому: „будьте поляком, что же касается меня, я – русский и останусь русским“. Я же говорю: „будьте поляком, а я сам буду и тем, и другим“»^[169]. В другом письме, в котором был затронут вопрос литовских территорий, Николай I не менее экспрессивно – в духе, свойственном эпохе, – писал, что ничто не может ему помешать быть «столь же хорошим поляком, как и хорошим русским»^[170]. Само по себе такое конструирование политического «я» мало кого могло бы поразить, если бы речь не шла о представителях дома Романовых. По сути, в этой корреспонденции Николай и Константин демонстрировали, что определение их «русскости» прямо зависит от фигурирующей в разговоре территории: при дебатировании польского вопроса российскому императору предписывалось воспринимать себя русским лишь наполовину, предоставляя при этом брату привилегию не быть русским в принципе. Свою польскую идентичность Николай определял приверженностью конституции и охраной привилегий жителей Царства^[171], а русскость – связью с армией.

Спор братьев о статусе литовских территорий обернулся обсуждением судьбы Литовского корпуса, которым командовал Константин. Здесь соположение русского и военного стало определяющим для аргументации Николая. «Оставим все в… настоящем положении, – писал он брату, – не пойдем далее этого, будем сопротивляться тем, которые пожелали бы идти далее (к объединению литовских территорий и Царства Польского. – Прим. авт.) и, по крайней мере, сохраним в войсках сознание, которое вы так хорошо поддерживали в них до сих пор, что они русские»^[172]. В другом письме он отметил: «…пока я жив я не могу потерпеть ни малейшей попытки сверх этого (сохранения привилегий Царства Польского. – Прим. авт.)… поэтому необходимо, чтобы часть Вашего комплектования была набрана в русских губерниях… К несчастью, старые русские офицеры Вашего корпуса исчезают, а большинство молодежи – поляки; через десять лет поляки будут русскими лишь по названию, а в сущности будут польскими; пора подумать предотвратить это»^[173].

В письме Константину от 12 (24) ноября 1827 г., которое сам император назвал «исповедью, каковою она была бы перед Богом»^[174], Николай пошел дальше. «У нас… для Литовского корпуса существует особая форма; – писал он великому князю, – до тех пор, пока ее носят русские, это не представляет никакого значения, так как какой бы цвет ни заставляли их носить, они останутся русскими, но дело обстоит иначе с поляками, в глазах которых этот цвет приобретает значение, клонящееся к поддержанию в них надежды, ныне немыслимой, возвратиться к королевству, отделившись от империи»^[175]. Показательно, что Литва предстает в этом письме в двух ипостасях – она и чужая (цвета Литовского корпуса необходимо менять^[176]), и при этом своя, названная «русской провинцией», которая не может «возвратиться к Польше, потому что это бы значило посягать на целость империи»^[177]. Польша же, названная здесь королевством, оказывается поставленной на один уровень с Россией, то есть определенной как политический субъект. Все это сочетается с вполне прямым изложением позиции императора относительно русского, соположенного с военным; Николай прямо говорит о давлении, оказываемом на русских (в данном случае – на офицеров и солдат): их заставляют носить литовские цвета. При этом император выражает уверенность, что, даже если принуждать русских носить литовские мундиры, они не перестанут быть русскими, то есть останутся лояльными династии и стране.

Зимой 1826 г. цесаревич впервые за долгое время приехал в Петербург^[178]. Это вызвало в обществе многочисленные толки и слухи. Говорили, что Константин Павлович явился в столицу «по делу польского тайного общества» или для того, чтобы «отсоветовать государю вести войну с Турцией»^[179]. Много разговоров велось и вокруг Литовского корпуса. В обществе полагали, например, что «якобы назначен в оные войска главнокомандующим генерал Красинский, войско же оное будет стоять на границе близ Крякова» (Кракова. – Прим. авт.) и что «будто польское войско будет разделено между российским для уничтожения часто встречающегося в Польше бунта»^[180]. Очевидно, что при взгляде из столицы позиция великого князя в Царстве Польском казалась пошатнувшейся.

Примечательно, что к великому князю был приставлен агент, составлявший донесения о действиях Константина Павловича во время пребывания в Петербурге. Испещренные грамматическими ошибками и описками записочки позволяют увидеть все перемещения и встречи великого князя в городе. Константин не переставал демонстрировать связь с Польшей: на столичных балах он появлялся одетым в польское платье^[181], его регулярно посещали жители польских территорий империи^[182]. Цесаревич часто виделся с братом – великим князем Михаилом Павловичем и матерью – императрицей Марией Федоровной, однако, судя по этим материалам, за две недели, проведенные в Петербурге, император навестил брата лишь однажды^[183]. Очевидно, это была не единственная встреча – при дворе в это время было организовано несколько балов. И все же образ «братской любви» зримо померк. По мере того как император обретал бóльшую уверенность, практическая необходимость публичной демонстрации чувств к старшему брату, по крайней мере в Петербурге, перестала быть насущной необходимостью. Тем более что приблизительно в это время Константин инициировал новый спор с императором. Речь шла о вступлении России в войну с Турцией.

Еще находясь в Петербурге, цесаревич вполне публично и при этом в свойственной ему грубой манере высказывался против планов открытия боевых действий. В письмах генерал-фельдмаршалу Ф. В. Остен-Сакену Константин утверждал, что «откровенно и гласно высказывал мнение… что иметь… войну нет никакой в виду пользы». «Начать оную весьма легко, – отмечал великий князь, – какой же будет конец одному Богу известно. Надеяться на свою силу не можно»^[184]. Великий князь, очевидно, не приукрашивал собственные действия. Это подтверждают и записки приставленного к нему агента, который сообщал: «Рассказывают будто бы Цесаревич целые 4 часа был запершись в комнате с графом Дибичем, который якобы большой приверженец войны и хотел с жаром убедить о пользе оной. Цесаревич будто бы насмехаясь над горячностью графа в шутку сказал, что ему надобно поставить промывательные из холодной воды и что на бале все задевали графа словами „Холодной воды! Холодной воды!“»^[185]

Вернувшись в Польшу, Константин продолжил давление на Николая в переписке. Он пытался переключить внимание императора на европейские дела, утверждая, что «враги с запада с легкостью могут начать действовать», что Запад сделает все, чтобы «занять» Россию войной на Востоке, что так будет нанесен «удар… достоинству и… могуществу» императора^[186]. Николай, как и в переписке о будущем литовских территорий, был вынужден балансировать между необходимостью отстаивать собственную позицию и стремлением угодить брату. Он отвечал, что разделяет мнение цесаревича относительно Европы («Запад делал, делает и будет делать все, что в его силах, для того, чтобы… парализовать наши силы»), однако отказываться от своих планов не желал^[187].

Как всегда, Константин использовал апелляции к Александру I. Стремясь отговорить брата от объявления войны Турции, он писал Николаю: «Я никогда не позволю себе, дорогой брат, намечать Вам начала, которых вы должны придерживаться… и если иногда я высказываю вам с присущей мне откровенностью истину, – то, что я признаю истиной в душе, – это является ничем иным как следствием привычки, привитой обыкновением поступать так в отношении нашего покойного бессмертного императора и побуждающей меня действовать подобным образом, – следствием священного слова, данного ему мною поступать так и в отношении вас, как только его не станет, – что было потребовано им от меня под клятвою»^[188]. Однако на сей раз стало понятно, что использовать политику, правила и начинания, завещанные «покойным бессмертным императором», в качестве аргумента в споре мог не один Константин. Николай усвоил эту манеру достаточно быстро – если цесаревич считал возможным поучать его по праву, предоставленному лично Александром I, то Николай мог действовать в соответствии с памятью о великом монархе-брате. Он поведал великому князю о том, что вступить в войну его побуждает не что иное, как долг и стремление завершить дело, начатое Александром I, намеревавшимся покончить с «вечным источником раздора»^[189]. Примечательно, что в этом же письме Николай I, рассуждая на тему будущей войны на Востоке, прямо писал, что в отношении Европы «чем больше мы будем придерживаться нашего собственного права, тем лучше все будет»^[190]. Отметим – этот аргумент при обсуждении дел на Западе, в Польше, в переписке Николая не звучал.