Ефим Курганов
Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Анекдот и историческая проза

Связь анекдота с исторической прозой заслуживает особого обсуждения. Намечу сейчас основные подступы к теме. Кстати, нелишне напомнить, что впервые слово «анекдот» было употреблено как название исторического труда Прокопия Кесарийского: по-гречески он был назван «анекдота» (неизвестный, неизданный), а на латинский язык это было переведено как «тайная история». Так что в первую очередь анекдот начинал свою жизнь как жанр чисто исторический.

И анекдот фольклорный, и анекдот литературный (историко-биографический) при всех своих отличиях входят в единый эстетический феномен, развертываясь по модели КАК БЫ МЕЛОЧЬ. И фольклорный, и литературный анекдот, как правило, демонстрируют частное событие (безымянно оно или связано с конкретной личностью – это в общежанровом плане принципиального значения не имеет), которое оказывается барометрическим указанием на температуру общества, выступая как показатель нравов.

Таким образом, в анекдоте обязательно должны соединиться локальность и значительность. Сочетание это как раз и обеспечивает роль анекдота как особого рода исторического документа, открывающего существенное через мелкое, тенденцию – через деталь. В крупной идеологической конструкции, в парадном портрете анекдот чувствует себя не очень уютно – он там зачастую неуместен. Но если важно показать жизнь общества изнутри, если необходимо высветить господствующие в нем привычки, представления, вкусы, то тут-то и нужен, даже необходим анекдот, тут-то и выступает он на правах исторического источника.

Анекдот, встраиваясь в картину нравов, по-особому освещает ее, но и сам при этом начинает выглядеть чрезвычайно рельефно и убедительно, играет и искрится, то есть оживляет и одновременно оживает сам. Причем из всех видов исторического повествования особенно значим анекдот для жанра биографии: в пределах этого жанра он в первую очередь и проявляет себя как историческое свидетельство, имеющее устные источники. Конечно, есть биографии (особенно официальные или героизированные), в которых анекдотом и не пахнет. Но в целом еще со времен античности (например, книга Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов») анекдот законно был подлинным украшеним биографии. Он интенсивно и последовательно содействовал тому, чтобы воссоздаваемую личность можно было ощутить как бы живьем.

Ю. М. Лотман писал, что «биография писателя складывается в борьбе послужного списка и анекдота»^[18]. Мне с этим утверждением трудно согласиться, и вот почему.

Я убежден, что борьбы, собственно, тут никакой и нет, ведь анекдот вовсе не противоречит послужному списку, а дополняет и уточняет его, утепляет гамму, снимает сухость и протокольность изложения. Они даже необходимы друг другу – послужной список и анекдот. Это те два полюса, которые придают биографии объемность и выпуклость. Так что нет никакой борьбы и нет победителей.

Анекдот, оказавшись в ареале послужного списка, в сфере документально зафиксированных фактов, значительно расширил возможности биографического жанра. Анекдот служил выражением своего рода принципа дополнительности.

Ограничимся одним, но, как представляется, достаточно показательным примером.

П. В. Анненков, сообщая в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» о знакомстве поэта с Гоголем, особо выделил следующее обстоятельство:

Пушкин прозревал в Гоголе деятеля, призванного дать новую жизнь той отрасли изящного, которую он сам пробовал со славой, но для которой потребен был другой талант, способный посвятить ей одной все усилия свои и подарить ее созданиями, долго и глубоко продуманными^[19].

Это свое наблюдение первый биограф Пушкина сопроводил примечанием, в котором воспроизвел следующий анекдот:

Не можем удержаться, чтобы не привести здесь забавного рассказа самого Гоголя о попытках его познакомиться с Пушкиным, когда он еще не имел права на это в своем звании писателя. Впоследствии он был представлен ему на вечере у П. А. Плетнева, но прежде и тотчас по приезде в Санкт-Петербург (кажется, в 1829 году), Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал всё его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему.

Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера… Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?» – услыхал ответ слуги: «Почивают!»

Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил:

«Верно, всю ночь работал?»

«Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл».

Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения^[20].

Зачем понадобилось П. В. Анненкову это примечание? Никакой прямой необходимости в нем как будто не было. Более того, анекдот, рассказанный Гоголем и письменно зафиксированный биографом, не имеет никакого отношения к мысли о том, что Пушкин видел в Гоголе великого новатора, нашедшего в литературе свой особый путь. Да, связи как будто никакой. И все-таки появление анненковского примечания внутренне было совершенно оправданно.

Видимо, П. В. Анненков почувствовал, что взятый им высокий тон в обрисовке взаимоотношений Пушкина и Гоголя надо как-то понизить, уравновесить. Понадобилась демифологизация. Тут-то как раз и пригодился гоголевский анекдот. Он был введен безошибочно, точно и вовремя. И в результате получился свежий взгляд на двух корифеев русской литературы, на характер их общения, который начал рассматриваться в духе передачи Богом Моисею священных скрижалей. Да и неожиданность появления анекдота сыграла свою роль. В общем, анекдот сумел расцветить и расшевелить как будто чужеродное для него пространство, да и сам заиграл и заискрился: он тоже выиграл, подключенный к сухому тону биографического повествования.

В целом можно сказать, что записанный со слов Гоголя анекдот, вводясь в ткань пушкинской биографии, сыграл своего рода роль противовеса, что в высшей степени показательно.

Принцип противовеса во многом определяет функцию анекдота в историко-биографической прозе. С появлением текстов этого микрожанра историко-биографическая проза приобретает или заостряет в себе такие качества как гибкость, разнообразие, способность погружаться в реалии быта.

Конечно, анекдот, как правило, вводится в строго документированное историческое повествование для контрастности фона, вводится как струя свежего воздуха. Кстати, он может попасть и в унисон с текстом, только все равно он должен его оживить, придать ему динамизм, ассоциативно насытить.

Однако анекдот не только входит в историческую прозу, но и сам является жанром исторической прозы.

Сжатый бытовой эпизод, пикантный и занятный, или даже просто запись исторического сюжета – это ведь особый жанр, причем достаточно древний (Элиан, «Пестрые рассказы»). Живые, остроумные микроновеллы сцепляются, связываются, вырастают в довольно прихотливые, но отнюдь не произвольные образования («Старая записная книжка» П. А. Вяземского, Table-talk А. С. Пушкина, Записная книжка Н. Кукольника, «Соло на ундервуде» С. Довлатова).

О культурно-эстетической функции анекдота

Исторические микроновеллы, сталкиваясь, соединяясь, образуют ряд, потом возникает пересечение рядов. При этом главной эстетической задачей становится достижение эффекта кажущейся произвольности, как бы хаотичности, при внутренней структурированности. Как же это достигается?

Да, каждый отдельный сюжет вполне самостоятелен, но ведь его появление чем-то обусловлено: он кем-то и для чего-то взят, введен в русло некой тенденции или даже концепции. Более того, сюжет микроновеллы освещен образом автора, даже если имя его неизвестно. Образ этот, за которым стоит некая позиция, предполагает определенный принцип отбора материала – он-то и цементирует россыпь текстов. Кстати, сборник анекдотов, конечно же, всегда имеет своего составителя, рубрицирующего корпус сюжетов, но он не имеет и не может иметь этого обволакивающего авторского элемента, связывающего анекдоты в единое, эстетически организованное повествование – в противном случае он перестанет быть сборником анекдотов.

Итак, анекдот как исторический жанр всегда входит в поле того или иного авторского взгляда, то есть он далеко не безличностен, и в этом явное отличие, скажем, «Старой записной книжки» П. А. Вяземского от традиционного сборника анекдотов с его анонимностью и разрушением всех контекстуальных связей. Более того, анекдот как исторический жанр является носителем концепции если даже и не реальной личности, то уж во всяком случае, это должна быть определенная концепция нравов общества, хотя все же в большинстве случаев тут имеется автор (например, «Флорентийские анекдоты, или Тайная история дома Медичи» Антуана де Варийаса, 1685 г.).

Вычленение быстро и сжато развернутых исторических сюжетов в цикл, в предельно выразительные, колоритные микроновеллы, которые дают «расцветку» событиям или всей эпохе, было предпринято во французской моралистической литературе XVII и XVIII столетий и завершено затем романтической историографией в первых десятилетиях XIX века. Однако у истоков этой традиции я ставлю совершенно конкретный текст, а именно уже упомянутую выше книгу – «Флорентийские анекдоты». Автор ее непосредственно отталкивался от «Тайной истории» Прокопия Кесарийского (греческий вариант названия – «Анекдота»), которая впервые была издана в Лионе за несколько десятилетий до появления «Флорентийских анекдотов», а именно в 1623 году.

Биографическая мелочь, исторический этюд, деталь быта (по определению Вольтера, анекдот – это «мелкие детали, долгое время остававшиеся в тени»), психологическая характеристика. Именно из этих незначительных и как будто нелитературных форм вырос особый жанр, оказавшийся успешным, продуктивным, стойким, живучим. Причем вырос во многом в процессе противопоставления большим классицистским формам.

Отталкивание от внешне грандиозных, официальных, героико-политических конструкций как раз и поставило в центр внимания и сделало полноценным и очень востребованным жанром живую деталь, историческую подробность, острый, резкий штрих, нелепый случай – все то, что потом кристаллизовалось и художественно оформилось в анекдоте. Точно так же и в XX веке неприятие советского официоза, потребность в дегероизации общественно-политических мифов привели к повышению художественного статуса анекдота, к мощной активизации его творческого потенциала (Абрам Терц, Войнович, Сергей Довлатов).

Анекдот оказался просто позарез необходимым. Понадобилось буквально все: его жанровая специфика, его традиции, его склонность к обнажению реальности, к соскабливанию с нее слоев внешней, формальной этикетности. Анекдот, взятый на вооружение эстетическим подпольем (советским андеграундом), легко и органично, ничуть не изменяя себе, стал обвинительным документом, убедительным свидетельством аномальности советского мира.

Как и в XVII и XVIII веках во Франции, как в России в пушкинскую эпоху, так и во второй половине двадцатого столетия анекдот начал не просто эксплуатироваться как удобная форма, но и стал носителем историософских концепций. Истинно неумирающий жанр! Вернее, постоянно возрождающийся из пепла. Особенно это становится очевидным теперь, и вот почему.

Кажется, в наши дни искусство художественного вымысла переживает тяжелейшее испытание. Во всяком случае, мне самому очень трудно стало читать романы, тратить свое время на знакомство с тем, что явно и преднамеренно придумано. И я не думаю, что так у одного меня. Интеллект современного человека в первую очередь настроен на получение информации – сжатой и короткой. Однако подобное художественное творчество отнюдь не исчезло, просто его движение определяют теперь несколько иные эстетические ориентиры. Проявляется это в том, что анекдот оказался вдруг важнее и романа, и повести. Причем врожденная историософичность анекдота, сочетающаяся с исключительной мобильностью и концентрированностью, сейчас очень к месту. Анекдот продолжает оставаться художественно необычайно эффективным. И он себя еще покажет.

Дракула и анекдоты

Появление анекдота в России (и шире – новеллистической культуры) принято датировать семнадцатым столетием, закрывшим Русь средневековую. Так, член-корреспондент Академии наук С. И. Николаев в своей книге «Литературная культура Петровской эпохи» отметил:

…С точки зрения истории русской литературы бытование такой новеллы в русской культуре вполне уместно. Как раз на рубеж XVII–XVIII вв. приходится формирование новеллистической поэтики: вслед за переводом с польского «Фацеций» появляются и оригинальные новеллы – литература училась смеяться, смеяться безудержно, без оглядки на мораль. Шло художественное освоение быта новеллой. Но процесс был двусторонним… Новелла не только осваивала, но и сама входила в быт и теснила в жанрах устной культуры привычный фольклорный репертуар^[21].

А утвердил приурочение появления анекдота и новеллы к семнадцатому столетию академик А. М. Панченко:

Самый большой сборник переводных новелл вошел в русскую литературу около 1680 г. Это «Фацеции», в которых наряду с развитыми сюжетами, заимствованными у Боккаччо, Поджо Браччолини, Саккетти и других классиков новеллистики, обильно представлены «простые формы» – шутка, меткое слово, анекдот, которые всегда оставались питательной средой новеллы. Слово «фацеция», перешедшее из латыни почти во все европейские языки, в России толковалось так же, как в Европе, – в значении насмешка, острота, «утешка», т. е. как веселое и забавное чтение, не имеющее отношения к «душеполезности»…^[22]

Между тем новеллистическая культура, отринувшая принцип душеполезного чтения, появилась в России не с концом Средневековья, а в момент нарастания средневековых тенденций. Другое дело, что к концу семнадцатого столетия вырвалось на поверхность то, что существовало и прежде, но не афишировалось, а пребывало на периферии, структурно не выделяясь.

В жизни древнерусского человека, помимо официального душеполезного чтения, определенное значение имели и так называемые «мирские притчи»^[23]. Скажем, «Слова о злых женах», в составе которых анекдот, жанрово не определяясь, тем не менее очень часто присутствовал и даже лидировал, входили в «Златоструй», «Пролог», «Измарагд» и другие сборники.

Но анекдот на Руси не просто существовал в составе подобных сборников. В конце пятнадцатого века появился уже не переводной локальный текст, а оригинальное и достаточно широко развернутое сочинение, причем в жанровом отношении абсолютно монолитное. Это целая книга, и в ней анекдот оказался представленным не одним из сюжетов, а основной формой. Я имею в виду созданную в 1486 году русскую повесть о Дракуле, которая состоит из кратких динамичных историй.

В финале каждой из этих историй есть как будто привычная для официального средневекового сознания сентенция, но на самом деле это антимораль, насмешка над традицией, разрушение ее. Вот начало «Сказания о Дракуле», задавшее тон всему тексту:

Был в Мултянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему – Дьявол. Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его. Однажды пришли к нему послы от турецкого царя и, войдя, поклонились по своему обычаю, а колпаков своих с голов не сняли. Он же спросил их: «Почему так поступили: пришли к великому государю и такое бесчестие мне нанесли?» Они же отвечали: «Таков обычай, государь, наш и в земле нашей». А он сказал им: «И я хочу закон ваш подтвердить, чтобы крепко его держались». И приказал прибить колпаки к их головам железными гвоздиками, и отпустил их со словами: «Идите и скажите государю вашему: он привык терпеть от вас такое бесчестие, а мы не привыкли, и пусть не посылает свой обычай являть другим государям, которым обычай такой чужд, а у себя его блюдет»^[24].

По мере развертывания текста наличие назидания, уничтожающего саму идею душеполезного наставления, будет подчеркиваться едва ли не в каждом микросюжете рассматриваемой книги. В результате отрицание принципа душеполезного чтения в «Сказании о Дракуле-воеводе» оказывается проведенным с необыкновенной последовательностью. Так фактически начинает формироваться на Руси особая поэтика анекдота, и происходило это, вопреки бытующей ныне точке зрения, задолго до конца семнадцатого столетия.

Жанр анекдота, с самого возникновения своего, показывает, высвечивает, обнажает, заостряет тайные пружины истории, черты тех или иных реальных личностей, особенности быта, но при этом в нем практически всегда отсутствует прямая оценка. Анекдот не против морали – он презирает указующий перст, предпочитая появиться точно в нужный момент, но неожиданно и откуда-то сбоку или снизу.

Не случайно, что так и не ясно, возвеличивает ли русская книга о Дракуле жестокого, но по-своему справедливого правителя или развенчивает его^[25]. Мораль во всех микросюжетах книги выделена, даже подчеркнута, но в каком-то искаженном, перевернутом виде, она доведена до абсурда.

И вот что еще тут крайне важно. «Сказание о Дракуле-воеводе» принципиально не публицистично, в отличие от итальянской и немецкой книг о мултянском воеводе. Оно вообще не ориентировано на четкое идеологическое задание.

Фактически «Сказание о Дракуле-воеводе» – это первый в русской культурной традиции тематический сборник исторических анекдотов. Так что все-таки появление на Руси анекдота как самостоятельного жанра следует датировать не концом семнадцатого столетия, а концом пятнадцатого.

Существенно, что именно в последние годы пятнадцатого века в русской культуре появляются элементы Возрождения (об этом есть специальная работа Я. С. Лурье)^[26]. Более того, как опять-таки было весьма точно подмечено, пусть и осторожно, все тем же Я. С. Лурье, повесть о Дракуле вполне уместно соотнести с новеллистикой Возрождения^[27].

Очень важно и то, что у «Сказания», в полном разрыве с древнерусской традицией, есть вполне реальный автор. Предполагается, что им является Федор Курицын (дата рождения неизвестна, умер не ранее 1500 г.) – писатель, дипломат, посольский дьяк великого князя Ивана Третьего^[28].

Иначе говоря, «Сказание о Дракуле-воеводе» есть уже текст не анонимный, а авторский, и в каком-то смысле с него, видимо, и начинается новая русская литература, преодолевшая догматизм, церковность и жесткую нормативность.

Впоследствии, кстати, некоторые сюжеты из книги анекдотов о Дракуле стали «привязывать» к личности Ивана Грозного. Типологически к модели, заложенной в «Сказании о Дракуле-воеводе», восходят и истории, фиксирующие мрачный юмор Иосифа Сталина. Анастас Микоян, рассказав анекдот о Сталине, завершил его следующим симптоматичным рассуждением:

Да, Сталин любил шутить. Только от его шуток бывало страшно, потом что в шутку мог и убить^[29].

Дракуле из русского «Сказания» было присуще особое садистское остроумие, и он его последовательно демонстрировал. Совершая абсолютно бессмысленные как будто по своей жестокости действия, он при этом по-своему был строго логичен и последователен. Дикое свое поведение Дракула выстраивал с предельной убедительностью, доказывая его полную неизбежность и даже необходимость для блага православия и для счастья народного. Он разыгрывал свои безумные парадоксы, не лишенные по-своему логики, через них показывая и оправдывая свои садистские деяния.

Напомню один характерный дракуловский парадокс: что нужно сделать, чтобы покончить с нищетой в стране? – Нужно уничтожить нищих. И Дракула, неусыпно заботясь о всеобщем благоденствии (!), уничтожал нищих, и нищета в его государстве исчезла:

Однажды объявил Дракула по всей земле своей: пусть придут к нему все, кто стар, или немощен, или болен чем, или беден. И собралось к нему бесчисленное множество нищих и бродяг, ожидая от него щедрой милостыни. Он же велел собрать их всех в построенном для того хороме и велел принести им вдоволь еды и вина; они же пировали и веселились. Дракула же сам к ним пришел и спросил: «Чего еще хотите?» Они же все отвечали: «Это ведомо Богу, государь, и тебе: на что тебя Бог наставит». Он же спросил их: «Хотите ли, чтобы сделал я вас счастливыми на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?» Они же, ожидая от него великих благодеяний, закричали разом: «Хотим, государь!» А Дракула приказал запереть хором и зажечь его, и сгорели все те люди. И сказал Дракула боярам своим: «Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я их самих освободил: пусть не страдает никто из них на этом свете от нищеты или болезней»^[30].

Приведенный текст, как мне кажется, чрезвычайно близок безумным, бесчеловечным социальным утопиям Сталина (массовые убийства как единственный путь к построению справедливого общества). Вообще «Сказание о Дракуле-воеводе» – это во многом ключ к русской истории двадцатого века, и в частности, к анекдотам о Сталине, имеющим много общего с дикими шутками Дракулы.

Но книга, приписываемая посольскому дьяку Федору Курицыну, помимо общественно-политического, имеет еще и громадное историко-литературное значение, ведь это (повторю, заключая настоящий этюд) – первый русский сборник анекдотов.