ЕАМ
ЕАМ. Записки дилетанта. Сказки и истории, книга 1

Полная версия

© ЕАМ, 2024

* * *

«Ох уж эти сказки! Ох, уж эти сказочники!»

© Орёл Мужчина и князь Вл Одоевский

Предуведомление

Записки, предлагаемые вашему вниманию, как сказошные, так и не-сказочные, нуждаются – не в предисловии, нет, но – в небольшом предуведомлении, чтобы читатель или читательница могли оценить своё желание (или нежелание) провести с ними, а значит, и со мной, несколько забавных, романтишных, сказочных, вспоминательных, а иногда чуть философских или слегка грустных часов.

Хотя, пожалуй… первых двух и последней (непременно самой последней!) странички будет достаточно, и, если вы ещё не закрыли эту книгу, добро пожаловать.

История Жемчужины

Унылый старый Краб стоял на берегу зеркальной лужицы, оставленной отливом в жёлтопрохладном сыпучем песке, и глядел на своё отраженье. «Душераздирающее зрелище – бормотал он, – вот как это называется. Душераздирающее зрелище…»^[1]. И, перейдя на другую сторону расселинки, он даже не стал смотреться в неё вновь, ибо он был уверен, что «и с этой стороны ничуть не лучше» – потому что ведь это был очень начитанный Краб. Беда была только в том, что в один прекрасный день книги (даже новые!) перестали радовать его. Не радовали его ни дивные закаты, над его излюбленной прежде бухтой, когда солнце, садясь, словно уходило в большую каменную арку, ни прохладные розовые рассветы^[2], оставлявшие на песке следы сотен маленьких птичек, волною бегущих за волнами, и вспархивающих, вспыхивая розовым светом, в косых лучах утреннего солнца… «Всё – суета сует»^[3] – бормотал Краб, и это была истинная правда, ибо не отдавалась уже вся эта красота в его сердце, а дни его становились пусты и унылы. И ни мудрствованья философов, ни волшебно-прекрасные сказки романтиков не вдохновляли его более, жизнь его была пуста и никчемна, и не было в его жизни ничего, ради чего стоило бы…

Но в это утро Краб проснулся со странным ощущеньем: «Что-то должно случиться нынче, случиться непременно!»^[4]. И оно случилось, это «что-то», случилось вдруг, как всегда и случается в сказках. Подобно странному, розовому – цвета сосновой коры пожару, разлилось над горизонтом – совсем недалеко от его любимой бухты нежно-розовое сиянье. А ведь солнце ещё не выглянуло из-за низких, серо-молочных, набухших водою туч, и были это не его проделки. Странное предчувствие – нет, не его тяжёлое копыто^[5], а что-то совсем иное – ударило его прямо в сердце^[6]. И Краб, вдруг позабыв обо всем на свете, бросился вплавь, туда, откуда исходил этот свет, это свеченье. Для его непривычных клешней и ног это был почти непосильный труд, но он плыл и плыл, то в компании морских коньков^[7], на которых так хочется иногда покататься, то лавируя между огромными, пушистыми, переплетающимися, поднимающимися из сине-темнобездонной глубины голубо-зелёными водорослями, то совсем один – плыл, провожаемый недоуменными и любопытными взглядами; силы уж стали оставлять его, но он всё плыл, плыл и плыл…

А этот свет, это дивное свеченье исходило, между тем, из небольшой и совсем неглубокой расселины, неподалёку от морского поселенья. Свечение это вызвало сначала даже некоторый переполох среди местных жителей, самыми солидными из которых считались большая Камбала^[8], и огромная шипастая Каракатица, как огня боявшаяся всяких свечений после того, как ей однажды направили прямо в глаза – серебряным зеркальцем – неземной отблеск другого мира^[9]… Однако потом, когда два мелких родственника (или даже знакомых) Камбалы были посланы в расселину, и сообщили, что светится это – всего лишь Самая^[10] обычная, только раскрывшаяся (чего раньше никогда не случалось) ажурная Раковина, которых множество лежало за Черными камнями^[11] – все понемногу успокоились… Но тут покой их был нарушен снова, потому что – вот странность! – туда, к расселине, откуда-то издалека, с берега, приплыл громадный старый Краб – отдуваясь, выпучив глаза, и едва шевеля клешнями… Даже поло-мудрая тётка Макрель, много повидавшая на своём веку, и, как поговаривали, побывавшая в сетях и пережившая атаку Золотой рыбки глубинными бомбами^[12], и потому получившая такое прозванье – так вот, даже она (эко я выбрался из этой лексической спирали! – почище всякого Орешина^[13]! ©) – приняла Краба сначала за одного из свихнувшихся так называемых «машущих» или «манящих» крабов – тех самых, что в брачный период стоят на берегу на задних лапках и так забавно размахивают клешнями, пытаясь привлечь внимание крабих («таковы все мужчины! – и как же смешны они бывают» – вздохнула Макрель), но так ведь нет! Она поняла свою ошибку уже позже, когда, присоединившись к толпе любопытных, поплыла за Крабом туда, в Расселину Раковин – где испокон веку лежали бурые, никому не интересные, покрытые слоем ила, немые камни-раковины. А надобно отметить, что к толпе этой присоединилось, помимо бесчисленных родственников и знакомых^[14] Камбалы, даже три пучеглазых Звездочёта и два стеклянных морских угря, а также множество рыбок-зеленушек, отличавшихся скандальным характером, любопытством, да ещё жемужно-зелёными чешуйками.

И вот тогда-то, полу-ослеплённая непривычно розовым свеченьем, оглушённая любопытным гамом толпы, и увидала Макрель Самое незабываемое зрелище в своей жизни^[15] – как старый Краб приближался к сияющей раковине, заливающей всё вокруг мягким, таинственнорозоватым светом, так что расселина вокруг вдруг стала переливаться, как чешуя сказошного дракона, приближался странными, танцевально-вкрадчивыми, неуклюжими и молитвенными движеньями (и кто бы мог подумать, что он вообще способен на такое!), приближался, сотворяя новый, никогда не виданный танец – словно стиль, образ его существованья и жизни отныне^[16], не обращая внимания ни на замерших зрителей, ни на то, что при его приближении вздымались тучи песка и водорослей, также окружавших его и раковину каким-то необыкновенным ореолом… Он, казалось, творил сложный витиеватый узор вокруг молчаливой, но словно с ласково-удивлённой и чуть насмешливой улыбкой глядевшей на всё это нежно розовеющей раковины, которая продолжала заливать всё вокруг своим безмятежным сияньем…

Сколько песчинок упало на песочных часах океана, сколько капель отмерила клепсидра во дворце Морской Принцессы – только оказалось вдруг, что створки Раковины закрыты, Краб обессилено лежит на шершавом каменном выступе, а свеченье – свеченье, собственно и бывшее причиной всего переполоха – померкло…

Удивлённые обитатели поселенья, ещё потолковав о Неведомом и Странном^[17] – что уже само по себе необычно! – расплылись, наконец, по своим будничным делам^[18], только пара сердобольных грапаим подсунула под нос Крабу двух анчоусов^[19], но, видя, что он не реагирует, оставили ему пучок съедобных водорослей, да и отплыли восвояси…

С той поры Краб поселился в расселине, старательно и самоотверженно ухаживая за Раковиной. Он устилал всё вокруг мягким золотистым песком из глубоких морских ущелий, вперемешку с серебряным лунным, что остаётся после отливов на далёких побережьях. Краб украшал нишу, куда он перенёс Раковину, лучшими, редчайшими по красоте анемонами, в сравнении с которыми поблекла бы красота изысканнейших земных орхидей – и всё, всё напрасно… Была она всё так же темна и молчалива, и не было в ней и намёка на то волшебное, пленительное сиянье, так очаровавшее всех когда-то. Воистину, все морские жители считали Краба безумцем, и пучеглазо переглядывались, когда видели, что несёт он своей ажурной Раковине очередное добытое им сокровище – необычайного отлива коралл, или кусочек янтаря, в котором маленькими крапинками сверкало солнце – то солнце, «которого она ведь никогда не видела…» – как доверчиво сообщал Краб всем, кто желал его выслушать. Да беда-то была в том, что желающих становилось всё меньше и меньше, а Раковина… что ж, раковина по-прежнему была нема.

И в душу Краба порою закрадывалось отчаянье, часами разглядывал он чуть заметные узоры на её поверхности, прислушивался к её дыханью, тихо колышущему прозрачную – ежели был день, или тёмную – когда тучи скрывали и луну, морскую воду. И так прошло много дней…

Но вот однажды, в один прекрасный день…

… Что бы не говорили потом, как бы ни пытались объяснить дивную, неправильно-совершенную форму этой жемчужины – и тем, что когда-то Краб занёс в раковину несколько неровных песчинок, и странными, ажурными прихотями раковины – но только там, в глубине, в розовой мякоти, лежала она, и невозможно было оторвать от неё глаз, потому что была это та Самая Жемчужина, которую один из потомков этого Краба подарит Морской Принцессе, и она станет её носить в самом центре своей изящной жемчужно-рубиновой, самоцветной диадемы, и которой потом суждено…

Но… Всему – своё время.

28 октября

Краб и Рыцарь (окончание сказки)

«…А в качестве день-варенного… то есть день-рожденного подарка – с улыбкой поправился S., глядя с каким детским наслажденьем принцесса облизывает ложечку с вареньем, а во взгляде её сочетаются лукавая благодарность, предвкушенье подарка, да юное вкусное довольство всем на свете – я позволил себе преподнести вам этот пергамент…»^[20]

Именно так: «День рожденья Принцессы» и должна была называться эта сказка… Но, во-первых, почти так была уже названа другая, знаменитая и грустная сказка^[21], а эта сказка хоть и будет грустной, но в конце её всё-таки разливается нежный жемчужный свет, а во-вторых, речь в ней пойдёт не об обыкновенной принцессе^[22], а – о принцессе морской. И всё сходство их лишь в том, что начинается она – тоже в день рожденья принцессы…

Итак, был День Рожденья принцессы. Сколько ей исполнялось сегодня лет, мы не знаем, ведь морские жители живут иначе, совсем не так, как мы, и их время – текучее, прозрачное, или мутное и тёмное, взбаламученное, но – совсем, совсем иное. Потому и год радости равен у них векам, а мгновенья страданий – тысячелетиям…

В этот день принцесса, как и обычно, отправилась на прогулку. Придворные тритоны с зелёными бородами, трубя в витые раковины, сопровождали её любимое янтарное ландо^[23], в которое были запряжены самые изящные и резвые морские коньки из конюшни его Величества. И путь по своим владеньям, меж песчаных расселин и головокружительно глубоких впадин, над полями пушистых водорослей и стайками разноцветных рыб, принцесса, как и всегда, выбирала, подчиняясь лишь своим прихотям и желаньям. Но были её владенья столь велики, что нечасто приходилось ей навещать многие из них – такие, как вот это скалистое взморье, которому, впрочем, солнечные прозрачные и светлые лучи придавали нынче вид праздничный и нарядный. А быть может, просто в день рожденья у принцессы было чудесное настроенье, и всё вокруг радовало её. И вдруг… Ох, уж это вдруг! – за ним во многих и многих сказках всё и начинается – ураган, унёсший фургончик Элли в Волшебную страну, появленье белого Кролика, или… Но у нас, в нашей сказке, ничего подобного не случилось. Просто принцесса увидала великолепный букет актиний, стоящий на изумрудном пригорке, словно на подставке. И был он так изящен, такой прохладной радостной свежестью сияли его лепестки, что принцесса рассмеялась от счастья и захлопала в ладоши. Конечно, принцесса никогда не видела земных цветов, но мы с вами, ежели б попытались найти сравнение, могли бы сказать, что было в них что-то от самых изысканных орхидей и от нежности и изящества ирисов…

Букет занял почётное место на тёмном любимом малахитовом столике принцессы, и она весь день улыбалась, глядя на него, а, засыпая, почувствовала себя совсем-совсем счастливой…

На следующий день что-то заставило принцессу изменить путь своей обычной прогулки, чтобы поглядеть на то место, где она нашла букет. И – о чудо! – к её восхищенью там стоял уже другой букет, столь же изысканный. С тех пор каждый день принцесса находила на этом месте новые цветы. Это были и роскошные букеты, переплетённые морскою травою, и простые актинии, но столь нежные и изящные, и выбранные с таким тщанием… Но любопытству принцессы с той поры не было покоя. И вот однажды, когда волны моря носились по поверхности особенно бурно, раздуваемые восточным ветром, принцесса появилась на взморье раньше обычного…

… Ожиданье уже стало скушным, как вдруг в тёмной расселине она заметила какое-то шевеленье. Надобно сказать, что и тут принцесса, наверное, не смогла бы застать врасплох таинственного дарителя, когда б неожиданно одинокий солнечный луч не пробился сквозь облака и толщу воды, и не заставил бы жемчужину в диадеме принцессы засиять нежным рассеянным светом. И Крабарросор (ибо это был именно он) застыл, словно заворожённый, глядя на принцессу…

… Краб оказался изумительным собеседником. Он рассказывал дивные древние сказки про обитателей моря и жителей земли, знал, казалось, всё на свете, и самые сложные предметы становились в его изложеньи занимательными и понятными. Кроме того, в его обращении чувствовалась такая изысканная простота и печальная нежность, что принцесса каждый день стала приплывать к его расселине, и полюбила подолгу беседовать с ним. Краб рассказывал слушавшей его затаив дыханье принцессе о больших городах и маленьких деревушках, о странствующих рыцарях и бродячих музыкантах, о замках в горах и аромате цветов на берегу хрустальных горных рек… Но больше всего любила принцесса рассказы о танцовщицах, на запястьях которых звенят серебряные колокольчики, фарфоровые ножки которых не знают устали, и все любуются на них, не отрывая глаз… И сердце её, само не зная почему, рвалось туда, туда…

И вот однажды принцесса исчезла. Долго ещё говорили после этого морские жители, что видели принцессу у старой прорицательницы рыбы-Пифии, а потом – и у логова самой морской Ведьмы, которое охраняли стаи морских чертей да страшные щупальца каракатиц и полипов, логова, даже в окрестности которого мало кто отваживался заплывать. Ведь это была та самая ведьма, что отняла у русалочки её голос, та, про которую говорили, что она лишила юного рыцаря его облика за то, что он отверг её любовь, наложив на него страшное заклятье, от которого можно было освободиться, лишь создав из ничего волшебство красоты и отрёкшись от своей любви… Говорили, что дала Ведьма принцессе возможность жить на суше, потому что много разных чар и проклятий было в запасе у Ведьмы. Говорили ещё… но – мало ль о чём болтают между собою морские жители? Мы-то с вами знаем, сколько правды в таких разговорах…

Но… что же в действительности случилось с принцессой? «Судьба его могла бы быть сюжетом баллады» – сказано у Дж. Лондона^[24] об одном из героев. Вот и судьба принцессы… но – не этому посвящена сказка. Ведь Ведьма и вправду дала принцессе волшебное питье, что позволяло жить на суше, а взамен – взамен попросила лишь одну жемчужину из её диадемы… Ведьма даже пообещала принцессе, что каждый год, в ночь полнолуния, сможет она вернуться в море… Не сказала она лишь об одном – пока жемчужина будет у неё, принцесса никогда не будет счастлива. Ведьма положила жемчужину в большую чёрносинюю раковину, служившую ей шкатулкою…

А что же Краб? Одни говорили, что отважился он бросить вызов самой Ведьме, и что морские черти бросили его панцирь в самую глубокую чёрную впадину, другие – что просто однажды нашли его бездыханным в его расселине… Вот такой грустный конец у сказки… Но…

«Не спешите расстраиваться, Ваше Высочество – мягко сказал S., видя, как глаза принцессы наполняются слезами, – прочтите лучше ещё один, вот этот пергамент, который имеет отношение к вашему старинному роду…»

«Но на этом мои испытания не закончились. Ведь я должен был, по прихоти Ведьмы, из ничего, лишь из своих воспоминаний да вдохновенья^[25] – создать совершеннейший волшебный мир – на погибель принцессе. И вот, вкладывая в него те мучительно-сладкие переживанья, всё то, чего я был лишён так долго: нежное прикосновенье ладошки юной танцовщицы, взгляд белого пони с бантиком в чёлке, ароматы цветов и осеннего прелого леса, тоску дорог и многоцветье закатов – я вдруг понял, что хочу подарить ей этот мир – весь, без остатка… А меж тем я не смел даже обмолвиться о том, что встреча наша – не случайна, потому что тогда я навсегда бы остался в услуженьи у Ведьмы в этом ужасном своём обличьи, к которому я, впрочем, успел уже привыкнуть за столько лет… Но – ах, какою волшебной музыкою звучал для меня её голос, когда окликала она меня в условленный час, какие сиянья, прекраснее всяких полярных, блестели, поднимались из глубины её дивных, зеленовато-хрустальных глаз, когда разглядывала она приготовленные для неё цветы и букеты… И тот день, когда она исчезла – день моей свободы, которой ждал я столько лет, гулкой чернотой отозвался в моём сердце, потому как мертво и пусто оно теперь было без неё – отныне и навек, ибо даже созданное мной – всё, что было у меня – унесла она с собой…

И когда, полузадушенный страшными щупальцами полипов, пробившись сквозь полчища морских чертей появился я перед Ведьмою – всё поняла она. Хоть и прекрасен был её облик, она умела становится прекрасной – пусто было моё сердце. И бессильной болью и злобой звучали её хриплые стоны, когда я уходил, унося то единственное, что было нужно мне – жемчужину…»

С тех пор, в тщетных поисках принцессы объездил я все прибрежные страны, всюду расспрашивая и разузнавая о ней. Всё было напрасно. И вот однажды, в тоске и отчаяньи, прибыл я в одно приморское королевство^[26]… Я помню все подробности того баснословного дня. Солнце, бросая длинные тени на песчаные откосы, лазурь моря, да красный нищенский ольшанник, уже опускалось… И угодливый трактирщик, подав кушанья, стал говорить что-то о бродячих артистах. Но я был утомлён дорогою, и почти не слушал его…

И вдруг – странная, старинная, пронзительная и нежная мелодия заставила меня выйти на площадь, где стоял балаган странствующей труппы. Когда-то он был из ослепительно белого холста, но время заставило его потускнеть, хотя калейдоскопические, радужные, разноцветные отсветы совсем уже заходящего солнца в звёздах из серебряной фольги^[27], которыми он был украшен, придавали ему вид волшебный и таинственный… Меж тем музыка, скорбная и наивная, продолжала наполнять площадь, на которой собрался народ. И вот зажглись факелы, полог балагана раздвинулся, и на грубый деревянный помост^[28] перед ним…

… Была она всё так же прекрасна, всё так же легки были её стремительные движенья, лишь серебряные колокольчики на браслетах у запястья^[29] звучали печально, в такт музыке. Но вот она подняла глаза…

«Однако же я становлюсь сентиментален, право» – прошептал S., глядя, как дивные, зеленовато-хрустальные глаза принцессы, которые она подняла на него, наполняются счастливыми слезами.

«…Ну вот. Теперь – сказка действительно закончилась, а мне осталось добавить совсем немногое, ваше Высочество. Как скажет потом один безнадёжный романтик: «Жили они долго и счастливо, и умерли в один день…»^[30]

Сон Фавна (почти полуденный)

 
«Снами измучен я, снами…
Снами, которым названье
Я иногда забываю…
 

И. Анненский

Пробужденье

^[31]

Кривляющиеся, никогда не бывшие, но реальные, уродливые как-то изощрённо-извращённо, до дрожи в спине и страха, такие, чтоб сниться потом – не существа, a порожденья бесконечного ужаса – те, что сначала лишь почудились в сухом чёрном тумане впереди, в этой клубящейся тьме, и исчезли в ней – вдруг, в какое-то, с перебоем сердца^[32] мгновенье – проступают, появляются снова, перехватывая дыханье, наполняясь жутью и отвращением прикосновенья, грозя тоскливой, невыносимой утратой навеки своего я, себя, других, самого дорогого… пользуясь невозможностью избавиться, стряхнуть, тем, что нужно ползти^[33] через этот все сужающийся коридор, в перехватывающей дыханье, ожившей, клубящейся, не отпускающей тьме…

А потом – судорожный вдох, и – все еще невозможность осознать, совместить времена, пониманье и обреченность принятия этой, такой вечности, но…

Еще вдох, и вдруг, где-то в самой глубине, оживает несовместимость – души и этого сна….

И – снова вдох, но уже чуть-чуть, пусть пока еще неуловимо, меняется освещенье, и где-то вдалеке, из вязкой, мутной, насыщенной кошмаром, безнадежной тьмы, вдруг проступает – прозрачность. Клубы тумана впереди становятся светлее, и через несколько едва сделанных шагов – туда, к просветленью, исходная черноугольная тьма бледнеет и расплывается, как акварель, кошмар отступает.

И – вдох-вдох-вдох! – уже прозрачно загустевает светлый еще туманный хрусталь на стенах грота, прохладная, еще темная в глубине вода почти по пояс, но уже виден свет – совсем другой, прозрачно-утренний, чуть сумрачный, но в нем – ослепительно белеет влажными лепестками нимфея^[34]…

Всего несколько шагов – туда, к ней, преодолевая сопротивленье воды – копыта вязнут в песке дна… но это уже другая вязкость, и ладонь Фавна, вся в капельках воды, – прикасается к цветку…

Вдох-вдох-вдох – влажный запах, крик утренней птицы – и Фавн просыпается в своей пещере, полной запаха трав, вечернего дымка, и пред-утреннего света. А на золотистом песке у почти угасшего очага светится белыми лепестками – та самая нимфея…

Протяни ладонь…

День

Роскошный солнечно-холодный день… Когда б не здоровье, хорошо бы – прогулка, лес, но нынче я обречён на «заточенье» – в тепле, в одиночестве, в большом, напоённом солнцем – до синевы снега и небес! – доме. Стёкла окон – прохладны, ежели прикоснуться к ним – ладонью и лбом; с крупных сосулек – даже чуть капель, но эта заоконная оттепель обманчива: там, дальше – морозный, снежный сад, с интересом наблюдающая за синицами дымчатая кошка^[35], и – уже близкое окончание зимнего дня, ещё почти незаметное здесь, но сгущающееся в густо-лиловой тени ёлок; зимнее солнце – низко, и странное ощущенье: вот день почти ушёл, а ещё… но что ещё? – уже написан Вертер^[36], а меня ещё (чуть разочарованно даж) не посетило желанье прикоснуться кончиками пальцев к переплёту, прожить мгновения чьей-то жизни (или вернуться к своей, когдатошней), причастится – к тщетности чьих-нибудь плодотворнейших мучений, разглядеть перламутровые скорлупки и нежности слов-ракушек в «Лауре…»^[37][38]. Но – нет, чего-то чуть не хватает, и мелькнувшая было история (сказочка?) о перламутровом же гребне нимфы – так и осталась – дрожащей, прелестной, размыто солнечно-снежной возможностью… Хотя…

Нимфа

…Ведь именно такая солнешность дрожала в воде, над которой каждое утро расчёсывала волосы прелестная нимфа по имени… Впрочем, звук её имени невозможно передать буквами, текстом, и даже – музыкой^[39], так переливчато-нежно звучал он в устах хора её подружек, и так серебристо-желанно, но глухо – на губах Фавна, который однажды, очнувшись от мягкой уютно-утренней поэтической дрёмы^[40] в одном из своих любимых мест над рекою, вдруг увидел её, и – замер, слившись с тенью. Картинка была наполнена светом: нимфочка, склонившись над зеркальной заводью, причёсывалась, и её отраженье, которое было видно Фавну, переливалось серебристыми, водяными, песчано-солнешными отблесками, и было волшебно-переливчато и завораживающе. Лёгкий ветерок шевелил деревья вокруг, и её волосы, и она мягким движеньем поправляла их, расчёсывая, и снова… Заворожённая тень Фавна боялась пошевельнуться, спугнуть, разрушить эту картинку, которая была почти совершенна в своей незавершённости…

Но вот качнулась ветка, шевельнулась тень, над плечом Фавна с шумом и шуршаньем взвилась какая-то птица… Нимфочка в испуге подняла глаза, и её испуганный взгляд – нежный, опасливый, выпытывающий – словно б встретился на мгновенье с зазеленевшими в полутени глазами Фавна… Но – она не заметила его, и, развернувшись, бросилась бежать, почти бесшумно скрывшись в солнешных, шумящих зарослях у берега…

Фавн ещё несколько мгновений глядел ей вслед, привыкая к новому (без неё) блеску поверхности реки, и к чему-то новому в себе; через минуту его отраженье появилось в той же заводи. Задумчиво оглядывая берег, и всё ещё видя, неся в себе – ту, исходную картинку, Фавн вдруг заметил мягкий радужный отблеск – там, где на золотом солнечном песке колени нимфочки оставили лишь углубления… На ладони Фавна, переливаясь, почти прозрачнея в капельках воды – лежал перламутровый гребень, волшебное произведенье старых лесных мастеров, о которых всегда ходили легенды, ибо жили они – ещё даж до людей, придумавших лес – и Фавна. Он был прост, совершенен, хоть и в песчинках и капельках росы, – и Фавн завороженно, не отрываясь….

Но вот он выдохнул, зажмурился – и перед его закрытыми глазами всё так же расчёсывала волосы нимфа, и всё так же на его ладони – сверкал, перламутровел в восходящем солнце гребень…