Александр Дюма
Учитель фехтования
Глава пятая
Великий князь Константин, младший брат Александра, по-видимому, унаследовал характер своего отца со всеми его странностями.
Насколько Константин не любил заниматься науками, настолько ему нравились военные учения. Фехтовать, скакать верхом, командовать армией казалось ему делом куда более полезным для великого князя, чем занятия живописью, ботаникой или астрономией. В этом отношении он походил на своего отца, императора Павла. Со временем он так пристрастился к военному делу, что даже в ночь после своей свадьбы встал в пять часов утра, чтобы провести учение с солдатами, охранявшими его дворец.
Разрыв России с Францией послужил не на пользу Константину, ибо отец послал его в Италию, чтобы он завершил свое военное образование под началом фельдмаршала Суворова.[22] Но такой наставник, как Суворов, знаменитый столько же своим мужеством, сколько и странностями характера, мало подходил для того, чтобы отучить Константина от собственных странностей. В результате они не только не сгладились, а настолько увеличились, что вполне могло показаться, будто он унаследовал безумие своего отца.
По возвращении из этого похода Константин был назначен наместником Польши. Во главе этого воинственного народа его воинственные наклонности еще более развились. Лучшим развлечением для него были парады, смотры и учения. Зимой и летом, жил ли он в Брюлевском дворце около Саксонского сада или в Бельведерском дворце, он вставал в три часа утра и надевал свой генеральский мундир. Ни один слуга не помогал ему при этом. Сидя за круглым столом в комнате, увешанной рисунками мундиров всех полков армии, он просматривал приказы, принесенные накануне полковником Аксамиловским, одобрял их или, наоборот, отменял. За этим занятием он проводил время до девяти часов утра, затем, наскоро позавтракав, отправлялся на Саксонскую площадь, где его уже ждали два пехотных полка и один эскадрон кавалерии, чьи оркестры встречали его появление маршем, сочиненным Курпинским.[23] Вслед за этим начинался смотр. Солдаты проходили безошибочно правильными рядами мимо великого князя, который обычно являлся на эти учения одетым в зеленый охотничий костюм, с мягкой шляпой на голове, украшенной петушиными перьями.
Под его узким лбом, изборожденным глубокими морщинами, светилась пара голубых глаз с длинными густыми ресницами. Быстрый взгляд, небольшой курносый нос и длинная нижняя губа придавали его лицу какое-то странное и вместе с тем свирепое выражение. При звуках военной музыки, при виде людей, им обученных, которые шли мимо церемониальным маршем, он забывал обо всем на свете: глаза его загорались, лицо заливала краска, руки сжимались в кулаки, а ноги притоптывали в такт проходившим войскам. Он был крайне доволен, когда все шло хорошо, и приходил в неописуемый гнев, если во время учения или смотра случалось какое-нибудь нарушение дисциплины.
Тогда он жестоко расправлялся с виновными: малейшие ошибки солдат наказывались карцером, а офицеров – разжалованием. Эта жестокость распространялась не только на людей, но и на животных. Однажды он велел повесить обезьяну, которая производила слишком много шума. В другой раз, когда лошадь под ним оступилась, она была наказана тысячей ударов плетью. В третий раз он приказал застрелить собаку, разбудившую его ночью своим воем.
Его веселость выражалась в такой же дикой форме, что и гнев: он буквально катался по полу от смеха, радостно потирал себе руки и топал ногами. В такие минуты он хватал первого попавшегося ребенка, вертел его во все стороны, щипал, дергал за нос, заставлял целовать себя, а затем дарил ему золотую монету. А порой он не гневался и не радовался, а пребывал в состоянии полнейшего равнодушия и глубокой меланхолии. Он испытывал тогда необычайную, слабость, стонал и катался по дивану или по полу. В такие минуты никто не смел приближаться к нему, кроме высокой бледной женщины, одетой в простое белое платье с голубым поясом. Эта женщина оказывала на него магическое влияние: она садилась около него, он клал ей голову на колени, плакал, потом засыпал и просыпался совершенно здоровым. Женщина эта была Анна Грудзинская,[24] ангел-хранитель Польши.
Однажды этот полудикий человек со страстным, сумасбродным характером стал вдруг боязлив, как ребенок. Он, перед которым все дрожали, который распоряжался жизнью отцов и честью дочерей, робко попросил у старика отца Анны ее руку, умоляя не отказывать ему, ибо без нее он жить не может. Старик не отказал великому князю, и последний добился согласия дочери. Требовалось еще разрешение императора.
Он получил его, отказавшись от своих прав на престол.
Этот странный, неразгаданный человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, заставлял всех трепетать перед собой, отдал корону за сердце девушки, иными словами, ради любимой женщины отказался от империи, занимающей седьмую часть земного шара и населенной пятьюдесятью тремя миллионами людей.
Анна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.
Таков был человек, с которым мне предстояло увидеться. Он прибыл в Петербург, как поговаривали, тайно, узнав в Варшаве об обширном заговоре, охватившем всю Россию. Но нити этого заговора, находившиеся в его руках, оборвались благодаря упорству двух арестованных им заговорщиков. Как видно, обстоятельства мало благоприятствовали тому, чтобы обращаться к великому князю с такой пустяшной просьбой, как моя.
Я нанял извозчика и отправился на следующий день в Стрельню с письмом к адъютанту великого князя и с прошением на имя императора Александра. После двух часов езды по великолепной дороге, – слева шли загородные дома, а справа простиралась до самого Финского залива огромная равнина – мы приехали в Стрельню. Около почты на Большой улице мы свернули направо, и спустя несколько минут я оказался у дворца великого князя. Часовые преградили мне путь, но я показал им письмо, и меня пропустили.
Я поднялся на крыльцо и вошел в дом. Меня попросили подождать в гостиной, окна которой выходили в прелестный сад, пока дежурный офицер относил мое письмо. Минуту спустя он вернулся и предложил мне следовать за ним.
Великий князь стоял спиною к топившейся печке: было уже довольно свежо, хотя только что наступил сентябрь. Он диктовал какую-то депешу адъютанту, сидевшему рядом с ним. Я не ожидал, что буду принят так скоро, и остановился на пороге. Едва закрылась за мной дверь, как великий князь, не меняя позы, посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и спросил:
– Откуда ты родом?
– Я француз, ваше императорское высочество.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать шесть.
– Твое имя?
– Г…
– Это ты хочешь получить место учителя фехтования в одном из полков его величества, моего брата?
– Это является предметом моего самого горячего желания.
– И ты говоришь, что являешься первоклассным фехтовальщиком?
– Прошу извинения у вашего императорского высочества: я этого не говорил, не мне говорить это.
– Но ты так думаешь?
– Вам известно, ваше императорское высочество, что тщеславие – величайший порок человечества. Впрочем, я дал публичный сеанс, и вы, ваше высочество, можете осведомиться о нем.
– Знаю, но ты имел дело только с любителями, с посредственными фехтовальщиками.
– Я их щадил, ваше высочество.
– Ну а если бы ты их не щадил бы, что тогда?
– Я уколол бы их десять раз, а они меня – только один раз.
– Вот как!.. Таким образом, ты и меня мог бы уколоть десять раз против одного?
– Это смотря по тому, ваше высочество…
– То есть как это так – смотря по тому?
– Ну да, смотря по тому, что вы пожелаете. Если я буду фехтовать с великим князем, то вы уколете меня десять раз, а я от силы два раза. Но если вы, ваше высочество, разрешите мне фехтовать с вами, как с любым смертным, то, вероятнее всего, я уколю вас десять раз, а вы меня только два.
– Любенский, – закричал великий князь, потирая руки, – мои рапиры, живо! Посмотрим, господин фанфарон.
– Как прикажете, ваше высочество.
– Я желаю, чтобы ты меня уколол десять раз. Ты что? уже идешь на попятный?
– Я пришел с тем к вам, ваше высочество, чтобы отдать себя в ваше распоряжение. Извольте приказывать.
– Прекрасно. Возьми рапиру, маску и начнем.
– Вы настаиваете, ваше высочество?
– Да, – сто раз, тысяча раз, да!
– В таком случае, я к вашим услугам.
– Вот что, ты должен меня уколоть десять раз, – сказал великий князь, атакуя меня, – слышишь, десять раз – я не уступлю тебе ни одного!
Несмотря на приказание великого князя, я только парировал его удары, но сам не нападал.
– Послушай, – вскричал он, начиная горячиться, – мне кажется, что ты щадишь меня!.. Погоди… погоди…
Я видел, как под маской краска бросилась ему в лицо и глаза налились кровью.
– Где же твои десять ударов?
– Ваше высочество, уважение…
– Убирайся к черту со своим уважением! Коли меня!
Я воспользовался его разрешением и уколол его три раза подряд.
– Прекрасно, прекрасно! – воскликнул он. – Теперь мой черед… Вот тебе, вот!..
И это была правда.
– Я полагаю, ваше высочество, что вы меня не щадите, и теперь отвечу вам тем же.
– Превосходно… Ха, ха, ха!
Я уколол его еще четыре раза подряд, а он меня ударил один раз.
– Прекрасно! – весело воскликнул великий князь. – Ты видел, – обратился он к своему адъютанту, – я уколол его два раза против семи.
– Простите, ваше высочество, два раза против десяти, – сказал я, снова нападая на него. – Вот вам восьмой, девятый… десятый… Мы квиты!
– Прекрасно! – вскричал великий князь. – Владеешь ли ты так же хорошо шпагой, как и рапирой?
– Думаю, что да, ваше высочество.
– Отлично. А можешь ли ты защищаться пеший против всадника, вооруженного пикой?
– Полагаю, ваше высочество.
– Ты полагаешь, но не уверен… Ха, ха! Ты не уверен!
– Нет, ваше высочество, я вполне уверен.
– И сможешь защищаться?
– Смогу, ваше высочество.
– И парировать удары пики?
– Да.
– Против всадника?
– Против всадника.
– Любенский! – опять позвал адъютанта великий князь.
Офицер явился.
– Прикажи подать лошадь. Дай мне пику! Идем!
– Но, ваше высочество…
– А, ты на попятный!
– Я не иду на попятный, ваше высочество. Со всяким другим все это было бы для меня детской забавой.
– Ну а со мной?
– Я одинаково боюсь и победить и потерпеть поражение. Ведь в случае моей победы вы можете забыть, что сами приказали…
В эту минуту под окном появился офицер с лошадью и пикой.
– Великолепно, – сказал Константин, выбегая в сад и делая мне знак следовать за ним. – Любенский, дай ему шпагу. Хорошую кавалергардскую шпагу. Увидим, господин учитель фехтования, что будет с вами. Боюсь, что проткну вас, как лягушку.
При этих словах Константин вскочил на коня и принялся играть пикой, проделывая с нею самые трудные упражнения. В это время мне подали на выбор три или четыре шпаги. Я взял наугад одну из них.
– Ну что, ты готов? – спросил великий князь.
– Готов, ваше высочество.
Он пришпорил коня и ускакал в другой конец аллеи.
– Его высочество изволит, вероятно, шутить? – спросил я адъютанта.
– Нисколько, – ответил он, – дело идет для вас о жизни и смерти. Защищайтесь как в настоящем поединке – вот все, что я могу вам сказать.
Дело принимало более серьезный оборот, нежели я думал. Мне предстояло не только парировать удары – это было для меня пустяком, но, имея противником великого князя, я подвергался серьезной опасности. Делать было нечего – отступать было нельзя, и я призвал на помощь все свое спокойствие, все свое мастерство.
Великий князь уже доехал до конца аллеи сада. Затем, повернув коня, он крикнул:
– Ну как, готов?
И пустил лошадь галопом, направив пику прямо против меня. Я успел отскочить в сторону, и пика меня не задела. Великий князь закричал:
– Хорошо, хорошо! Еще разок!
И, едва дав мне времени опомниться, он проделал тот же маневр, но еще азартнее, чем в первый раз. Я по-прежнему был настороже и следил за каждым его движением: он опять проскочил мимо, не успев задеть меня пикой, так как в надлежащий момент я отскочил в сторону.
Великий князь покраснел от досады: он окончательно вошел в азарт и хотел во что бы то ни стало остаться победителем. Он повернул коня и готовился снова напасть на меня, чтобы пронзить пикой. Но на этот раз я решил положить конец слишком затянувшейся шутке.
В тот момент, когда он снова приблизился ко мне и готовился нанести удар, я, вместо того чтобы увернуться, со всей силой ударил шпагой по древку пики и рассек ее пополам. В то же мгновение я подскочил к опешившему великому князю и приставил острие шашки к его груди. Адъютант вскрикнул, думая, что я собрался пронзить его высочество. То же подумал, по-видимому, и Константин, потому что он сильно побледнел. Но я тотчас же отступил в сторону и, поклонившись, сказал:
– Вот что я могу показать солдатам вашего высочества, если вы удостоите сделать меня учителем фехтования.
– Тысяча чертей! Да, ты достоин этого, – воскликнул великий князь, – или же я не буду я!.. Любенский, – обратился он к офицеру, соскакивая с коня, – прикажи отвести Пулка в конюшню, а ты изволь следовать за мной: я подпишу твое прошение.
Я последовал за великим князем, и он написал на моем прошении:
«Всепокорнейше рекомендую вашему величеству подателя сего прошения в качестве превосходного знатока фехтования. По-моему, он вполне заслуживает должности, которой домогается».
– А теперь, – сказал мне великий князь, – тебе надлежит передать свое прошение его величеству, но если ты сделаешь это лично, то вполне можешь угодить в тюрьму. И все же я посоветовал бы тебе собственноручно вручить его государю. Кто не рискует, тот не выигрывает. До свиданья! Если будешь в Варшаве, можешь явиться ко мне.
Я поклонился и ушел счастливый, что все так благополучно окончилось. Вечером я отправился поблагодарить графа Алексея за добрый совет, хотя этот совет мог мне дорого обойтись. Я рассказал ему подробно, к ужасу Луизы, все, что произошло в Стрельне. На следующий день, около десяти часов утра, я поехал в Царское Село, где жил государь. Я решил пробыть в дворцовом парке до тех пор, пока не встречу его, хотя и рисковал тюрьмой, ибо лиц, осмелившихся, несмотря на запрет, лично подать прошение государю, ожидало тюремное заключение.
Глава шестая
Царское Село расположено в каких-нибудь четырех-пяти лье от Санкт-Петербурга, а между тем дорога туда совсем иная, чем та, по которой я ехал накануне в Стрельню. Здесь нет роскошных дач и прелестных видов: кругом луга и хлебные поля, лишь недавно отвоеванные у огромных папоротников, которые росли здесь чуть ли не с сотворения мира.
Менее чем через час пути я миновал немецкую колонию и поднялся на гряду холмов, откуда передо мной открылся вид на парк, обелиски и пять позолоченных куполов дворцовой церкви Царского Села.
Царскосельский дворец расположен на том самом месте, где некогда находилась хижина старой голландки по имени Сара, к которой Петр I любил заезжать, чтобы попить у нее молока. Когда голландка умерла, Петр, которому эта хижина приглянулась из-за открывавшегося оттуда чудного вида, подарил ее вместе с окружающими землями Екатерине, чтобы она велела построить там ферму. Екатерина призвала архитектора и точно объяснила ему свое желание. Архитектор сделал так, как делают все архитекторы: создал нечто противоположное тому, что от него требовалось: он построил не ферму, а дворец.
Однако эта резиденция, которой было весьма далеко до сельской простоты, показалась впоследствии Елизавете слишком скромной и не соответствующей могуществу русской императрицы. Она приказала разрушить дворец и поручила Растрелли[25] выстроить на том же месте другой, более роскошный. Знаменитый архитектор вознамерился затмить даже Версальский дворец. Зная, что внутри тот отделан золотом, он позолотил в новом дворце все, что возможно: карнизы, выступы, кариатид – чуть ли не крыши.
Когда роскошный дворец был окончен, Елизавета пригласила свой двор и всех иностранных послов отпраздновать его освящение. При виде всего этого великолепия все, кроме французского посла Шетарди,[26] в один голос стали превозносить красоту дворца, говоря, что, по справедливости, он должен быть назван восьмым чудом света. Задетая тем, что Шетарди не вторит этому хвалебному хору, а смотрит по сторонам с задумчивым видом, точно потерял что-то, императрица спросила его, что он ищет.
– Ваше величество, – отвечал посол, – я ищу футляр этой драгоценной игрушки.
В те времена можно было стать знаменитым, чуть не обессмертить себя каким-нибудь четверостишием или удачной шуткой. Этот остроумный ответ прославил Шетарди в Петербурге.
К сожалению, архитектор построил новый дворец для летнего времени, позабыв про зиму. И уже весной его пришлось переделывать, причем сильно пострадала позолота. Затем уже при Екатерине II дворец подвергся еще нескольким переделкам, и позолота была заменена краской. Что же касается крыши, то ее, по обычаю петербуржцев, выкрасили в нежный зеленый цвет.
Когда распространился слух о том, что во дворце снимают позолоту, кто-то из придворных предложил Екатерине скупить у нее все это золото.
– К сожалению, я не торгую старьем, – отвечала императрица.
Среди своих побед, любовных похождений и путешествий Екатерина не переставала заботиться о своей любимой резиденции. Когда подрос ее старший внук Александр, она построила для него вблизи императорского дворца малый Александровский дворец и поручила архитектору Бушу разбить там сады. Буш не только разбил сады, но вырыл водоемы, каналы, устроил фонтаны. Однако не подумал о воде, убежденный, что той, которую зовут Екатерина Великая, стоит лишь пожелать и вода появится словно по волшебству.
Преемник Буша, Бауэр, вознамерился исправить этот недостаток. Узнав, что богач Демидов, который владел неподалеку от дворца великолепным поместьем, имеет в изобилии то, чего недостает его августейшей повелительнице, архитектор обратился к нему за помощью, и тут же вода заполнила водоемы, брызнула из фонтанов, образовала водопады. Вот почему Екатерина сказала как-то:
– Мы можем поссориться со всей Европой, но только не с Демидовым.[27]
Действительно, в любой момент Демидов мог бы, если бы пожелал, оставить дворец без воды.
Император Александр вырос в Царском и от своей бабушки унаследовал любовь к нему. Все воспоминания детства, этого золотого времени в жизни каждого человека, были связаны у него с царскосельским дворцом: по его газонам он учился ходить, в его аллеях брал первые уроки верховой езды, на его прудах учился управлять лодкой. Недаром он проводил здесь время с первых весенних дней до начала зимы.
Именно сюда, в Царское Село, я и приехал с намерением во что бы то ни стало повидать царя.
Наскоро позавтракав в плохоньком французском ресторане, я направился в парк, где разрешалось гулять решительно всем. Близилась осень, и парк был совершенно пуст, а может быть, публика попросту боялась обеспокоить своим присутствием царя. Я знал, что он любит гулять по самым глухим аллеям, и принялся бродить наудачу по парку в надежде, что в конце концов встречу его. А если бы судьба не поспешила проявить ко мне свою благосклонность, я предполагал, что в парке найдутся для меня всякие редкости и достопримечательности.
В самом деле, я вскоре набрел на китайскую деревушку, состоявшую из пятнадцати домиков, каждый из которых имел собственный садик и ледник; в них жили адъютанты императора. Посреди этой деревушки, расположенной в форме звезды, находился павильон для балов и концертов. По углам его стояли с трубками во рту четыре статуи китайских мандаринов в человеческий рост.
Однажды, когда императрица Екатерина праздновала пятидесятый день своего рождения, она прогуливалась с несколькими приближенными по этой деревушке. Зайдя в павильон, она увидела, к своему величайшему удивлению, что из трубок стоящих по углам китайцев валит дым. Мало того, при приближении императрицы китайцы приветливо закивали головами, влюбленно глядя на нее. Екатерина подошла ближе, чтобы рассмотреть это чудо: тут китайцы сошли со своих пьедесталов, согласно китайскому церемониалу, пали перед ней ниц и принялись декламировать стихи. Этими мандаринами были: принц де Линь, граф де Сегюр,[28] граф Кобенцель[29] и князь Потемкин.
Оттуда я отправился взглянуть на лам, животных из семейства верблюдов, обитающих в Кордильерах и присланных мексиканским вице-королем в подарок императору Александру. Из девяти экземпляров пять не вынесли климата и околели, но четыре, оставшиеся в живых, дали многочисленное потомство, которое, вероятно, хорошо приживется здесь.
Неподалеку от зверинца, во французском саду, устроен небольшой дворец-столовая, в котором находится знаменитый олимпийский стол. Стол этот устроен таким образом, что при помощи машин он опускается и подает из кухни, расположенной внизу, все, что душе угодно. Гостю достаточно написать на бумажке те блюда, которые он желает получить, и через несколько минут, точно по волшебству, они появляются перед ним. Однажды некая молодая дама, желая привести в порядок свою прическу, растрепавшуюся во время тет-а-тета, попросила головных шпилек, хотя и была уверена, что не получит их: к ее удивлению, снизу поднялась тарелка с дюжиной головных шпилек.
Продолжая свою прогулку, я набрел на пирамиду, под которой покоятся вечным сном три левретки императрицы Екатерины. Одну из эпитафий, высеченных на этом могильном камне, сочинил господин де Сегюр, другую – сама Екатерина. Вот ее двустишие:
Здесь покоится герцогиня Андерсон,
укушенная господином Роджерсон.
Что до третьей левретки, то она пользовалась гораздо большей известностью, хотя никто для нее эпитафий не сочинял.
Левретку эту нарекли «Зюдерланд», по имени банкира-англичанина, который подарил ее Екатерине, и смерть этой собачки причинила банкиру больше неприятностей, чем любая неудачная финансовая операция.
Однажды Зюдерланда, пользовавшегося благосклонностью императрицы благодаря этому подарку, разбудил рано утром слуга:
– Сударь, дом окружен стражей, и сам полицеймейстер желает говорить с вами.
– Что ему надобно? – спросил банкир и вскочил с постели, испуганный одним появлением полиции.
– Не знаю, сударь, дело как будто у него весьма важное, так как, по его словам, он должен говорить лично с вами.
– Проси, – сказал Зюдерланд, поспешно надевая халат.
Слуга ушел и через несколько минут впустил в кабинет петербургского полицеймейстера Рылеева,[30] по одному виду которого банкир понял, что тот явился к нему с потрясающей вестью. Банкир весьма вежливо принял полицеймейстера и предложил ему кресло, однако Рылеев отрицательно покачал головой и сказал:
– Господин Зюдерланд, верьте мне, я в полном отчаянии, хотя для меня и большая честь, что ее величество поручила лично мне выполнить такое приказание, однако жестокость его меня крайне удручает… Вы, вероятно, совершили какое-нибудь ужасное преступление?
– Преступление! – вскричал банкир. – Кто совершил преступление?
– По всей вероятности, именно вы, поскольку вы должны подвергнуться этому наказанию.
– Клянусь честью, никакого преступления я не совершал, я принял русское подданство и ни в чем не виновен перед ее величеством…
– Вот потому, что вы теперь русский подданный, с вами и расправляются так жестоко. Будь вы британским подданным, вы могли бы обратиться за защитой к британскому послу…
– Но позвольте, ваше превосходительство, какой же приказ дан вам относительно меня?
– У меня не хватает духу сказать вам…
– Я лишился, стало быть, милости ее величества?
– О, если бы только это!
– Неужто меня высылают в Англию?
– Нет, Англия – ваша родина, и для вас это вовсе не было бы наказанием.
– Боже мой, вы меня пугаете! Так, значит, меня ссылают в Сибирь!
– Сибирь – превосходная страна, которую зря оклеветали. Впрочем, оттуда еще можно вернуться.
– Скажите же мне, наконец, в чем дело? Уж не сажают ли меня в тюрьму?
– Нет, из тюрьмы тоже выходят.
– Ради бога, – вскричал банкир, все более и более пугаясь, – неужели меня приговорили к наказанию кнутом?
– Кнут – ужасное наказание, но оно не убивает…
– Боже правый, – проговорил Зюдерланд, совершенно ошеломленный. – Понимаю, я приговорен к смерти.
– Увы, да еще к какой смерти! – воскликнул полицеймейстер, поднимая глаза к небу с выражением сочувствия.
– Что значит «к какой смерти»? – простонал Зюдерланд, хватаясь за голову. – Мало того, что меня хотят убить без суда и следствия, Екатерина еще приказала…
– Увы, дорогой господин Зюдерланд, она приказала… если бы она не отдала этого приказания мне лично, я никогда не поверил бы…
– Вы истерзали меня своими недомолвками! Что же приказала императрица?
– Она приказала сделать из вас чучело!
– Чуч…
Несчастный банкир испустил отчаянный вопль.
– Ваше превосходительство, вы говорите чудовищные вещи, уж не сошли ли вы с ума?
– Нет, я не сошел с ума, но, вероятно, сойду во время этой операции.
– Как же это вы, кого я считал своим другом, кому оказал столько услуг, как вы могли выслушать такое приказание, не попытавшись объяснить ее величеству всю его жестокость…
– Я сделал все, что мог, никто на моем месте не осмелился бы говорить так с императрицей, как говорил я. Я просил ее отказаться от этой мысли или, по крайней мере, выбрать кого-нибудь другого для исполнения ее воли. Я умолял со слезами на глазах, но ее величество сказала знакомым вам тоном, тоном, не допускающим возражений: «Отправляйтесь немедленно и исполняйте то, что вам приказано».
– Ну и что же?
– Я отправился к натуралисту, который готовит чучела птиц для Академии наук: раз уж нельзя избежать этого, пусть ваше чучело сделает хоть мастер своего дела.
– И что же, этот подлец согласился?
– Нет, он отослал меня к тому натуралисту, который набивает обезьян, ибо человек больше похож на обезьяну, чем на птицу.
– И что же?
– Он ждет вас.
– Ждет, чтобы я…
– Чтобы вы сию минуту явились к нему. По приказанию ее величества это нужно сделать немедленно.
– Даже не дав мне времени привести в порядок свои дела? Но ведь это невозможно!
– Однако так приказано!
– Но разрешите мне, по крайней мере, написать записку ее величеству.
– Не знаю, имею ли я право…
– Послушайте, ведь это последняя просьба, в которой не отказывают даже закоренелым преступникам. Я умоляю вас.
– Но ведь я рискую своим местом!
– А я – своею жизнью!
– Хорошо, пишите. Но предупреждаю, я не могу оставить вас одного ни на одну минуту.
– Прекрасно. Попросите только, чтобы кто-нибудь из ваших офицеров передал мое письмо ее величеству.
Полицеймейстер позвал гвардейского офицера, приказал ему отвезти письмо во дворец и возвратиться, как только будет дан ответ. Не прошло и часа, как офицер вернулся с приказанием императрицы немедленно доставить во дворец Зюдерланда. Последний ничего лучшего не желал.
У подъезда его дома уже ждал экипаж. Несчастный банкир сел в него и был тут же доставлен в Эрмитаж, где его ожидала Екатерина. При виде Зюдерланда императрица разразилась громким смехом.
Он решает, что Екатерина сошла с ума. И все же бросается перед нею на колени и, целуя протянутую руку, говорит:
– Ваше величество, пощадите меня или, по крайней мере, объясните, чем я заслужил такое ужасное наказание?
– Милый Зюдерланд, – молвит Екатерина, продолжая смеяться. – Вы тут ни при чем, речь шла не о вас.
– О ком же, ваше величество?
– О левретке, которую вы мне подарили. Она околела вчера от несварения желудка. Я очень любила песика и решила сохранить хотя бы его шкуру, набив ее соломой. Я позвала этого дурака Рылеева и приказала ему сделать чучело из Зюдерланда. Он стал отказываться, что-то говорить, просить. Я подумала, что он стыдится такого поручения, рассердилась и велела ему немедленно выполнить мою волю.
– Ваше величество, – отвечает банкир, – вы можете гордиться исполнительностью своего полицеймейстера, но умоляю вас, пусть в другой раз он попросит разъяснить ему приказание, полученное из ваших уст.
Банкир Зюдерланд отделался испугом, но не все так благополучно оканчивалось в Петербурге благодаря необыкновенной старательности, с которой здесь выполняются все приказания. Доказательством тому служит следующий случай.
Однажды к графу де Сегюр, французскому послу при дворе Екатерины, пришел какой-то француз; глаза его лихорадочно блестели, лицо горело огнем, одежда была в беспорядке.
– Ваше сиятельство, – возопил несчастный. – Я требую справедливости!
– Кто вас оскорбил?
– Градоначальник. По его приказу мне дали сто ударов кнутом.
– Сто ударов кнутом! – вскричал удивленный посол. – За что? Что вы сделали?
– Решительно ничего!
– Быть этого не может!
– Клянусь честью, ваше сиятельство!
– В своем ли вы уме, мой друг?
– Верьте мне, ваше сиятельство, я не тронулся в уме.
– В чем же дело? Ведь градоначальника все хвалят за мягкость, за справедливость.
– Простите, ваше сиятельство, – воскликнул жалобщик, – разрешите мне сперва показать вам следы порки.
При этих словах несчастный француз снял верхнее платье и показал Сегюру свою окровавленную рубаху и явные следы кнута.
– Расскажите же, что произошло, – попросил посол.
– Ваше сиятельство, все очень просто. Я узнал, что граф де Брюс ищет французского повара. Я как раз оказался без места и отправился к нему предложить свои услуги. Слуга открыл дверь в кабинет князя и сказал:
– Ваше сиятельство, повар явился.
– Ах так, – ответил де Брюс, – отвести его на конюшню и дать ему сто ударов кнутом.
– И вот, ваше сиятельство, меня схватили, поволокли на конюшню и, несмотря на мои крики, угрозы и сопротивление, мне всыпали ровно сто ударов, ни больше, ни меньше.
– Если верно то, что вы рассказали, то это сущее безобразие.
– Если я сказал неправду, ваше сиятельство, то готов получить двойную порку.
– Послушайте, мой друг, – молвил де Сегюр, – я думаю, что вы говорите правду. Я расследую это дело, и если вы мне не солгали, то обещаю, что вы получите полное удовлетворение. Но если хоть в одном слове вы покривили душой, я велю тотчас же отправить вас на границу, а оттуда добирайтесь как знаете до Франции.
– Согласен, ваше сиятельство.
– А теперь, – сказал де Сегюр, садясь за письменный стол, – отнесите это письмо градоначальнику.
– Покорно благодарю, ваше сиятельство, но я и носа больше не покажу в этот дом, где так странно обращаются с людьми, явившимися по делу.
– Хорошо. Вы отправитесь туда в сопровождении одного из моих секретарей.
– А, это другое дело: в сопровождении вашего секретаря я готов хоть в преисподнюю.
– Хорошо. Ступайте, – сказал де Сегюр, передавая письмо потерпевшему и приказывая одному из своих чиновников сопровождать его.
Спустя сорок пять минут француз вернулся к послу сияющий от радости.
