Дэйв Грол
Рассказчик. Воспоминания барабанщика Nirvana и фронтмена Foo Fighters
Пока меня несли к краю сцены, над потрясенным стадионом звучали первые ноты «Cold Day in the Sun». Молодой шведский врач по имени Юхан Сампсон разрезал шнурки на моей кроссовке, и, как только ее снял, нога безжизненно повисла. Я вывихнул лодыжку, порвав связки, которые держали сустав, и сломав малоберцовую кость. Врач посмотрел на меня и сказал с сильным шведским акцентом: «У вас, скорее всего, сломана нога и вывихнута щиколотка, так что нам нужно как можно быстрее вправить ее». Джордин, моя жена, и Гас Брандт, наш менеджер, обеспокоенно подбежали ко мне, но все, что я мог делать, – это смеяться над абсурдностью ситуации. Я попросил Гаса налить мне большой стакан виски и наклонился к жене, закусив рукав ее кожаной куртки. «Начинай!» – сказал я врачу, чувствуя во рту соленый вкус черной кожи и ощущая странное давление на лодыжке, пока сустав вставляли на место, как старый ключ в ржавый замок.
«Stay with me, stay with me, tonight you better stay with me!..» – пел Тэйлор. Культовая песня группы Faces, которую мы играли годами, эхом разносилась по стадиону, пока другой врач пытался укутать меня в спасательное одеяло, подразумевая, что я нахожусь в состоянии шока. Не могу его в этом винить. Может, я и был в шоке. Я лежал на спине и хохотал, держа пластиковый стаканчик, до краев наполненный виски, не выказывая никаких признаков того, что только что раздробил ногу, упав с большой высоты. Я думал только о том, что должен довести до конца концерт ради тысячи поклонников, пришедших увидеть, как хорошо наш смазанный рок-механизм разносит в щепки стадион. Я представлял, как толпы людей разочарованно бредут к выходу, проклиная нас и обещая никогда больше не приходить на наши концерты. Я повернулся к Юхану, который держал мою ногу, и спросил: «Слушай… Если я буду сидеть на стуле, могу я закончить концерт?» «Тебе нужна шина», – ответил он. Я спросил, есть ли она у них под рукой, и он ответил, что нам придется поехать в больницу, чтобы наложить шину там, а потом можно вернуться. «Сколько ехать до больницы?» – быстро спросил я. «Полчаса». «В жопу!» – подумал я. Ни за что на свете я не покину этот стадион, пока зрители не получат то, за что заплатили деньги. «А давай так… – сказал я. – Ты поедешь в больницу и возьмешь шину. А я буду сидеть на стуле и играть. Наложим шину, когда ты вернешься». Он расстроенно посмотрел на меня и вежливо сказал: «Если я отпущу твою ногу, она снова вывихнется!» Без тени сомнения я громко воскликнул: «Что ж, тогда тебе придется пойти со мной на сцену».
«Pressure… pushing down on me…» – хрипло продолжал Тэйлор. Теперь над стадионом звучал хит Queen / Дэвида Боуи. Врач плотно заматывал мне щиколотку эластичным бинтом, ни на секунду не отпуская мою ногу, пока коллективными усилиями меня не подняли и не отнесли на сцену, где уже ждал стул на том месте, где я когда-то стоял.
Жизнь всегда подкидывает тебе удивительные, поэтические моменты. Но, как только моя задница коснулась стула и мне на колени положили гитару, я ворвался прямиком в бридж песни «Under Pressure», как делал всегда, выводя фальцетом: «Chippin’ around kick my brains around the floor! These are the days it never rains but it pours…», – и оглушающий рев толпы подтвердил, что эта музыка и этот текст, как ничто иное, подходят к этому незабываемому моменту. Такое нарочно не придумаешь. Это чистая радость. Это триумф. Это жизнь.
Мы продолжили песней «Learn to Fly», я опустил глаза на Юхана, который стоял передо мной на коленях, пытаясь изо всех cил удержать на месте мою ногу, пока я на адреналине размахивал гитарой во все стороны. Я заметил, что он уже не сидел неподвижно, а качал головой в такт музыке. «Круто, да?» – спросил я.
«ДЫАА!!!» – ответил он. Я и понятия не имел, что он еще и рок-музыкант, поэтому пребывание на сцене стадиона было для него чем-то особенным.
Через некоторое время скорая вернулась из больницы с шиной, оказавшейся гипсовым лангетом, который на меня натянули со скоростью экипажа механиков NASCAR на пит-стопе, и мы продолжили концерт. Мы играли песню за песней, и в какой-то момент я даже проковылял к центру стадиона, чтобы спеть «My Hero» и «Times Like These». Любовь и поддержка публики, когда она яростно подпевала нашим песням, заставили меня прослезиться. К тому моменту, как прозвучали финальные ноты «Best of You», я знал, что мы только что пережили определяющий момент в карьере. Группа, которая родилась из разбитого сердца и трагедии нашего прошлого, стала воплощением любви и радости жизни и учила нас каждый день радоваться мелочам. А теперь она еще и стала воплощением исцеления и долголетия.
Сразу после концерта меня посадили в машину за сценой, и мы помчались в больницу в сопровождении полицейских машин с мигалками. Я заметил, что моя шестилетняя дочь Харпер, ставшая свидетельницей всех этих событий, тихонько заплакала. Сигнальные маячки освещали ее лицо, и я спросил: «Что не так, малышка?» Она молчала. «Тебе страшно?» – спросил я. Она медленно кивнула, и слеза скатилась по ее милому личику. Мое сердце обливалось кровью. Хотя мне и не было больно, я чувствовал ее боль. «Все в порядке! Мы едем в больницу, просто чтобы они сфотографировали мою ногу… Это даже круто!» – сказал я подчеркнуто радостным голосом. Харпер старалась храбриться и попыталась улыбнуться, но я видел, что ее маленькое невинное сердечко наполнено сочувствием и страхом, и старался делать все, что мог, чтобы ей стало легче. В конце концов, ты счастлив настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок. По приезде в больницу меня посадили в кресло-каталку, я взял Харпер на колени, и мы поехали на рентген. Я делал все, чтоб этот странный момент стал веселым.
Слава богу, она засмеялась.
Я неподвижно лежал на холодном столе для рентгена, пока врачи перемещали оборудование вокруг моей ноги, чтобы получить точный снимок. Все это было похоже на похищение инопланетянами: наполненная ярким светом комната, в которой я был один, и только окно отделяло меня от тур-менеджера и лаборанта. Тишина. Несколько раз что-то тихо прожужжало, и я увидел выражение лица Гаса за стеклом. Это не то, что я бы хотел увидеть. Он посмотрел мне в глаза и беззвучно произнес слово «операция». Блядь.
Боль наконец пришла, когда я вернулся в отель в Норвегии той ночью. И, лежа на диване с поднятой ногой в гипсе, я не мог не думать о тех летних днях моего озорного, гиперактивного и отчаянного детства, когда я бродил по улицам в поисках острых ощущений до протертых в кроссовках дыр, не обращая внимания на физическую боль. Только эмоциональная. И, читая сообщения, сыпавшиеся на мой телефон, я плакал от любви, которую дарили мне мои друзья, узнав, что случилось. Я знал, что должен делать.
Поднимаешься с земли. Идешь домой. Шоу должно продолжаться.
Трейси – панк-рокер
«Трейси, они приехали!»
Я стоял у подножия винтовой лестницы в шикарном холле усадьбы постройки рубежа веков, принадлежащей моей тете Шерри, и ждал свою суперклевую двоюродную сестру Трейси, чтобы наконец-то ее обнять. Хотя формально мы не родственники, я считал ее членом семьи.
Наши матери познакомились в старших классах в Бордмене, штат Огайо, и с тех пор были лучшими подругами. Они даже создали акапельную группу «Три красотки», с которой выступали в местных клубах вроде Kiwanis clubs или Women’s City Clubs и на школьных вечерах в начале 50-х (не говоря уже об утреннем кулинарном телешоу, в котором мама в качестве рекламы пила молоко, с трудом сдерживая рвотные позывы).
Вместе с их подружкой Джералин Майер трио, широко улыбаясь в одинаковых костюмчиках, слаженно пело песенки вроде «Tea for Two», «Bewitched» и «Alexander’s Ragtime Band». Они не хотели делать музыкальную карьеру и занимались этим лишь для души, весело проводя время с друзьями, разделявшими их любовь к музыке. После выпуска жизненные пути Шерри и моей мамы разошлись, но они поклялись встречаться каждое лето. И мы сдерживали это обещание, какое бы расстояние нас ни разделяло.
Преодолеть путь длиной 700 миль [17]из Спрингфилда, штат Вирджиния, в Эванстон – задача не из легких. Запихнув чемоданы, подушки, одеяло и холодильник со снэками в голубой «Форд Фиеста» 1981 года, мы с мамой и сестрой отправлялись в одиннадцатичасовую дорогу. Обычно по пути мы заезжали в Янгстаун, штат Огайо (неподалеку от городка Уоррен, где я родился), и останавливались там на пару дней у бабушки с дедушкой. Каждый год я с нетерпением ждал этой поездки: на север по шоссе Pennsylvania Turnpike, в живописные уголки Америки, проезжая по извилистой дороге через горы и длинные тоннели. Мы с мамой весело подпевали песням, звучащим по радио, останавливаясь на заправках, чтобы купить сувениры и съесть сэндвичи, взятые с собой. Это мое первое знакомство с эстетикой путешествий, и уже тогда меня восхищало то, как постепенно менялся пейзаж за окном по дороге к американскому Среднему Западу, пока мы теснились в крошечной машинке.
Я был в восторге: от нашего спокойного захолустья в Вирджинии – через горы Пенсильвании, мимо кукурузных полей Огайо – к огням мегаполиса Чикаго. Словно Изумрудный город из «Волшебника страны Оз», вид величественной башни Сирс-тауэр на горизонте восхищал меня, наполняя предвкушением приключений, которые приготовило для меня это лето. Я обожал Чикаго. Казалось, этот город, мультикультурный лабиринт вагонов метро и кирпичных зданий, открывает перед тобой все двери. Куда интереснее, чем спокойная жизнь моего родного захолустья в Вирджинии. У Трейси (самой рисковой из всех моих «кузенов» и «кузин») были еще три старших брата – Трип, Тодд, и Трой, и они всегда брали меня под свое крыло, открывая мне мир, который без них я никогда бы не узнал: от прогулок по городу до многочасовых игр на теплых пляжах озера Мичиган. Это был мой Диснейлэнд, моя Копакабана. А еще это стало моей первой пробой независимости. Со временем я стал сам ездить на метро, чтобы изучить самые отдаленные уголки города, и постепенно открывал в себе то, чего раньше никто и представить не мог. Эстетически и эмоционально я жил в классическом фильме 80-х о взрослении, снятом Джоном Хьюзом, совершенно не осознавая этого.
Я стоял и ждал, пока Трейси, как обычно в шортах и футболке-поло, спустится, как вдруг услышал странные звуки. Звон цепей, скрип кожи и стук ботинок, с каждым шагом грохочущих по полу, словно викинг, приближающийся к жертве. Может, это грабитель? Байкер? Дух Прошлого Рождества? Шаги приближались, и мое сердце выпрыгивало из груди. Они уже были на лестнице. Бум. Дзынь. Бум. Дзынь. Бум. Дзынь. И тут я увидел ее…
Трейси теперь была панк-рокером.
Блестящие «мартинсы», черные штаны с цепями, футболка Anti-Pasti и бритая голова – она была ужасающим, но в то же время восхитительным воплощением бунта. Прошлогодние шорты и поло были забыты. Трейси стала тем, что я раньше видел только в сериалах по телевизору. Но это был не мультяшный злодей с ирокезом, чинящий беспорядки с громкой музыкой на фоне, как в ситкомах. Нет. Это, блин, реально происходило. Охреневший, я смотрел на нее, будто она была с другой планеты, в радостном замешательстве изучая каждый шип, каждую булавку и каждый кожаный ремешок. Но шок и удивление прошли, как только она поприветствовала нас со своей обычной солнечной улыбкой. Это все еще была Трейси, просто выкрученная на максималку, словно постапокалиптический супергерой. Сказать, что я обрадовался, – самое большое преуменьшение в моей жизни. Я был просто вне себя. Во мне что-то проснулось – я просто пока не знал, что именно.
После традиционных приветственных разговоров мы с Трейси поднялись в ее спальню, где она показала мне огромную коллекцию пластинок, хранившуюся рядом с проигрывателем. Аккуратно сложенные ряды семидюймовых пластинок с синглами и LP групп, о которых я никогда не слышал: The Misfits, Dead Kennedys, Bad Brains, Germs, Naked Raygun, Black Flag, Wire, Minor Threat, GBH, Discharge, The Effigies… Всех не перечислить. Настоящая кладезь независимого андеграундного панк-рока, о существовании которого я до этого момента даже не подозревал. Мы сидели на полу, и Трейси ставила пластинку за пластинкой с энтузиазмом профессора, обучающего жаждущих знаний студентов. «Послушай вот эту!» – говорила она и осторожно опускала пластинку на проигрыватель. «А теперь эту!» – продолжала она, играя одну за другой и с каждым треком вынося мой мозг в иные миры. У меня появились вопросы. Много вопросов. Почему я не знал, что это существует? Мог ли я знать, что это существует? Об этом что, все знают? Это вообще законно? Я с глазами по пять копеек изучал конверты от пластинок, глазея на грубый дизайн, фотографии и выходные данные, а Трейси продолжала ставить музыку, наполненную взрывными темпами и криками, от которых кровь стыла в жилах. Шли часы, и все, что я знал до этого момента о музыке, улетало в трубу.
С этого момента началась моя новая жизнь.
Присмотревшись, я заметил, что эти пластинки отличались от классических рок-альбомов у меня дома: ни одну из них не выпустил лейбл, о котором бы я что-то слышал раньше. Наоборот, они выглядели сделанными «на коленке»: ксерокопированные обложки с темными размытыми фотографиями, выходные данные и тексты песен, написанные от руки, трафаретные логотипы и графика – все кое-как запихано в пластиковые конверты, продающиеся по 3–4 доллара. Эта подпольная сеть каким-то образом умудрялась существовать, полностью игнорируя традиционную внешнюю корпоративную структуру, отрицая стандартные пути производства и распространения музыки. Трейси объяснила, что они все делали САМИ. Я был в восторге, вдохновленный и будто пробужденный. С этого момента музыка больше не казалась мне волшебством, доступная только тем, кого природа одарила божественными способностями, вроде Джимми Хендрикса или Пола Маккартни. Теперь я понял: все, что нужно, – лишь три аккорда, открытое сердце и микрофон. И страсть, которая заставит заниматься всем этим самостоятельно.
Тем вечером Трейси собиралась поехать на метро в центр Чикаго на выступление панк-группы Naked Raygun в кабаке Cubby Bear, что через дорогу от Wrigley Field.
Я как раз утром послушал их песню «Surf Combat» и ужасно хотел увидеть вблизи и во плоти этот радикальный стиль жизни, но и представить не мог, что Трейси позовет меня, тринадцатилетнего пацана, будто только что вывалившегося из задней двери школьного автобуса. Скорее Опи Тейлор[18], чем Сид Вишес, я мог только представить весь ужас Трейси, если бы ей пришлось войти вместе со мной в помещение, заполненное ирокезами и кожанками с шипами. Но после уговоров тети Шерри она любезно согласилась взять меня с собой. Это была неизведанная территория, совершенно незнакомая, и мои кишки завязывались узлом от нервного предвкушения.
Не говоря уже о том, что… я никогда раньше не был на живом концерте.
После стольких лет просмотра MTV и любования постерами Kiss и Led Zeppelin на стенах спальни я думал, что группы выступают только на огромных сценах, с дым-машинами, пиротехникой и лазерными шоу. Для меня это – рок-н-ролл. Я даже не подозревал, что все, что нужно, – это четыре стены и песня.
В метро по пути в город в голове электрическим штормом проносились дурные предчувствия. Я представлял тот хаос и безумие, ждущие меня в этом захудалом барчике в центре города. Всего пару часов назад мне открылась правда, и я с нетерпением ждал, когда смогу увидеть это вживую. Теперь я мог себя с чем-то идентифицировать – с чем-то, чего я не мог увидеть в родном городе. Выщербленные пластинки и записанные в гараже песни, которые вырывались из колонок Трейси, открыли окно в мое сердце, и наконец-то я смог ощутить себя частью чего-то. Наконец-то я чувствовал, что меня понимают. Я всегда думал, что отличаюсь от других, и мне не к кому было обратиться за поддержкой. Я был ребенком из неполной семьи, маменькиным сынком и в лучшем случае средним учеником. Я отчаянно хотел найти свою нишу, свое племя. Мне было необходимо экзистенциальное преображение. И я чувствовал, что оно грядет.
По приезде в Cubby Bear я увидел парочку панков у входа и удивился, насколько они молоды. Это были ребята вроде меня, а не те грозные лица с пластинок Трейси. Большинство – худенькие подростки в джинсах, футболках и «конверсах», лезущие на стену от неуемной энергии. Мне сразу полегчало. Мы зашли, и Трейси представила меня своим друзьям. Вскоре я понял, что здесь все всех знают. Этакая сплоченная группа друзей, объединенных любовью к бунтарской музыке и самовыражению. Конечно, кое-где виднелись и шипы, и кожа, и разноцветные волосы, и пирсинг, но меня они не пугали. Я чувствовал себя как дома.
Словно готовящаяся разорваться бомба, зал замер в напряженном ожидании, пока Naked Raygun выходили на сцену. Свет выключили, и меня поразила камерная атмосфера. Не похоже на то, что я видел на своих постерах. Я стоял плечом к плечу с другими зрителями, буквально в сантиметрах от небольшой сцены. Вокалист схватил микрофон, готовясь начать отсчет до первого номера. И, когда это произошло, зал взорвался остервенело летающими конечностями и оглушающей громкостью, словно пороховая бочка. Люди друг на друге. Слэм, прыжки со сцены, толпа, орущая слова каждой песни, вскидывающая в воздух кулаки, будто верные солдаты из «Соника». На меня наступали. Толкали и били. Кидали в толпе, как тряпичную куклу. И это было охрененно. Музыка и жесткие танцы выпустили энергию, которая копилась во мне годами. Это был словно обряд экзорцизма для всех моих детских травм. Это было то чувство свободы, которого я ждал всю жизнь. И теперь, когда я прошел крещение слюной, потом и осколками стекла, пути назад уже нет. Песня за громогласной песней, я стоял у сцены, купаясь в искореженном величии музыки. Некоторые считают Naked Raygun самой важной группой в истории чикагского панка. Их стиль напоминал хардкор-стиль серф-рока Dick Dale. Конечно, тогда я не понимал их значимость. Я просто знал, что их музыка наполняет меня тем, что мне нужно больше всего. Каждая песня длилась не больше 3,5 минут, но эти минуты зал неистовствовал. Паузы в ожидании возобновления хаоса казались вечностью. Все закончилось слишком быстро, и зажгли свет. Я подошел к столику с мерчем и купил свою первую панк-рок пластинку: семидюймовый сингл «Flammable Solid» от Naked Raygun. Одну из всего тысячи выпущенных.
После концерта мы сели на поезд и вернулись в Эванстон со звоном в ушах и обновленными сердцами. Так, всего за один летний день я изменился навсегда и теперь понимал – мне не нужна пиротехника, лазеры или виртуозная игра на инструменте, чтобы стать музыкантом. На концерте Naked Raygun мне открылся самый важный элемент рок-н-ролла: сырой и несовершенной звук, выражающий самое сокровенное. Теперь это было доступно и мне, и я не мог дождаться возвращения домой в Вирджинию, чтобы рассказать об этом друзьям в надежде, что они тоже увидят этот свет.
Выяснилось, что Трейси и сама пела в панк-группе под названием Verboten, и они уже успели записать несколько оригинальных песен и давали живые концерты в Чикаго. Их было четверо, а средний возраст участника группы – не больше тринадцати лет. Ребята все делали сами: писали музыку и репетировали у Трейси в подвале, организовывали концерты и делали футболки для продажи на выступлениях. Гитаристу Джейсону Нэрдуси на тот момент не могло быть больше одиннадцати лет. На своей Gibson SG, которая была больше него, он выбивал аккорды песен вроде «My Opinion» и «He’s a Panther». То, что пацан младше меня берет и следует за своей мечтой, вдохновило меня еще больше. Я уже знал, что ждет мою гитару, когда вернусь домой. Черт возьми, если они смогли, значит, и я смогу.
Каникулы продолжались, и я погружался в музыкальную библиотеку Трейси, изучая каждый альбом. В ее коллекции я даже нашел несколько групп из моего родного города: Minor Threat, Faith, Void и Scream, которые понравились мне больше всего. На коробке был указан почтовый адрес – всего в паре миль от моего района! Вынос. На хрен. Мозга! Scream несколько отличались от остальных, менее «отполированных» групп. Обладая сильными мелодиями с периодическими намеками на классический рок, их песни, хотя быстрые и агрессивные, звучали более вычищенно по сравнению с тем, что я услышал за эту поездку. И выглядели они не как панки на обложках пластинок и страницах журналов Трейси. Джинсы, фланелевые рубашки и лохматые волосы – они выглядели так, будто были… из Вирджинии. Я снова и снова слушал их альбом с чувством гордости за родину, запоминая каждое слово. И каждый барабанный ритм.
Остаток каникул прошел в походах на концерты, покупках альбомов в Wax Trax! Records и тусовках с панками. Я постепенно постигал язык записей и пластинок, на котором они говорили. Это была андеграундная сеть юных любителей музыки вроде меня, в мыслях которых не было идеи «музыкальной карьеры». Как и «Трех красоток» много лет назад, нас привлекала не музыка как профессия, а желание делиться с друзьями любовью к музыке. Что мы получали взамен? Обычно ничего, кроме чувства удовлетворения от того, что делаешь то, что любишь, и ни от кого не зависишь. И это стоило каждой капли крови, пота и слез. Здесь не было рок-звезд. Только настоящие люди.
Долгая дорога обратно в Вирджинию была в некотором роде метафорическим путешествием из прошлого в будущее. В Чикаго остался маленький мальчик, который не мог представить, что его песни, слова, страсть когда-то могут сохраниться на грязном черном куске винила. Остался мальчик, боявшийся, что его высмеют крутые парни. Вооруженный пластинкой Germs, футболкой Killing Joke и синглом «Flammable Solid», купленным на концерте Naked Raygun, я был готов начать новую жизнь. Жизнь панка. Наконец-то я сбросил шкуру ранимого подростка и оброс новой, которая станет воплощением меня настоящего. И я был готов показать ее миру.
They’ll rip your skin off
They’ll flay you alive
You try to keep breathing
On this ride of your life
I got gear
I got gear
I got gear
I can use it[19]