Дэвид Саймон
Отдел убийств: год на смертельных улицах

Капитан дал добро, и Западный прислал двух лучших людей. Это была парочка в стиле комикса «Матт и Джефф»: Гэри Таггл – низенький жилистый черный паренек, работавший в штатском, и Кори Белт – высокий толстошеий монолит с внешностью и характером дефенсив энда, что особенно импонировало Макларни – в прошлом университетскому лайнмену. Оба умные и приличные, оба агрессивные даже по меркам Западного. На улицах Макларни наслаждался даже внешним видом своей новой команды – очевидным контрастом между толстеющим тридцатипятилетним сержантом и двумя подтянутыми хищниками под его началом.

– Подъезжаем мы к углу, я выхожу, – рассказывал Макларни после очередных приключений на западной стороне. – Преступники просто смотрят на меня и думают: «Без проблем, от этой развалины я убегу». Потом из машины выходят двое – и все автоматически разворачиваются и кладут руки на стену.

Макларни, Белт, Таггл – с первого числа месяца эта троица каждый будний день проводила на улицах Западного, опрашивала жильцов на улицах рядом с местом преступления, трясла свидетелей, проверяла даже самые расплывчатые слухи.

Но и теперь, через девять дней, Макларни с группой предъявить нечего. Ни новых свидетелей. Ни оружия – все еще. Ничего сверх того, что было известно в октябре. На улицах уже даже забыли о стрельбе четырехмесячной давности.

Снова собираясь этим утром в Западный, Макларни чувствует, как страх прирос еще чуть-чуть. Когда-то он был сержантом Кэссиди, звал его другом, и теперь не может видеть дело иначе как крестовый поход. Не только из-за того, что оно значит для Кэссиди, но и из-за того, что оно значит для самого Макларни: для кого значок есть его суть и одержимость, что в наше время встречается редко, и кто пылко верит в братство копов – язычество не хуже других для честного ирландца.

Терренс Патрик Макларни уже давно открыл в себе эту одержимость – в день, когда ехал на патрульной машине в Центральном районе и принял вызов на сработавшую сигнализацию в банке на Ютоу и Норт. Разве может быть ощущение лучше, чем когда несешься по Пенсильвания-авеню с синими мигалками и заставкой «Шафта», орущей из кассетника на переднем сиденье? Разве бывает кайф больше, чем ворваться в вестибюль банка мимо ошарашенных клиентов – двадцатишестилетний центурион, что живет большой дубиной и 38-м калибром на ремне? И неважно, что сигнализация сработала по ошибке; речь о самом зрелище. В мире серого бессмысленного равенства Макларни – хороший человек в городе, захваченном злодеями. На какой еще работе найдешь такое чистое мировоззрение?

Со временем Макларни вжился в образ, как мало кто может, и стал матерым, самоироничным, пьющим копом почти мифического масштаба. Он выглядел, гоготал, бухал и матерился, словно старомодный ирландский патрульный, чья талия проигрывала закулисный бой с домашним пивом. До того, как он расплылся в стокилограммового сержанта, Макларни играл в колледже в американский футбол, и только с годами мускулистые очертания лайнмена нападения сдались перед натиском ежедневного режима, состоящего из патрульной машины, барного стула и постели.

Его гардероб только подчеркнул потерю формы, и детективы единогласно считали, что Макларни выезжает на работу, только когда семейная собака притащит его рубашку с пиджаком другого конца двора. Он неоднократно заявлял, что не понимает природы этого явления и что его жена самолично ездила в дорогой пригородный торговый центр и возвращалась с приемлемой мужской одеждой. В стенах дома в округе Говард и на первых милях межштатного шоссе 95 костюм привлекательно выглядел и хорошо сидел. Но где-то между съездом на шоссе 175 и городской чертой происходил некий спонтанный взрыв. Воротник рубашки мялся под невыразимыми углами, отчего выкручивался узел галстука. Рукава пиджака вдруг протирались, пуговицы катапультировались. Изнанка пиджака над правым бедром цеплялась за рукоятку револьвера и рвалась. На одной подошве росла дыра.

– Ничего не могу поделать, – утверждал Макларни, в упор не признавая придирок, кроме тех дней, когда опаздывал на работу и гладил только рубашку, и то спереди, уверенный, что «люди все равно больше ни на что не смотрят».

Коренастого и светловолосого обладателя быстрой щербатой улыбки Терри Макларни не назовешь мыслителем или даже умником. И все же близким знакомым часто казалось, что его внешний вид и поведение задуманы так, чтобы скрывать истинный характер. Он был выходцем из вашингтонских пригородов среднего класса, сыном аналитика из министерства обороны с высоким рейтингом по шкале «Голдман-Сакс». Во время службы патрульным, Макларни, сидя на пассажирском сиденье машины Центрального района, учился на юриста, но так и не потрудился, собственно, сдать экзамен в мэрилендскую адвокатуру. Копы всегда считали, что на профессии юриста есть какое-то пятно, их этика всегда говорила, что даже лучшие и самые профессиональные адвокаты – не более чем хорошо оплачиваемые палки в колесах уголовного правосудия. Несмотря на все образование, Макларни прикипел к этой этике: он вам не юрист, а коп.

И все же Макларни – один из самых умных и сознательных людей в убойном. Он Фальстаф отдела, настоящий комедийный хор. Сложные розыгрыши и неведомые ругательства – это по части Джея Лэндсмана, зато юмор Макларни, тонкий и скромный, часто доносил специфическое чувство товарищества, рождающееся на полицейской работе. Детективы балтиморского убойного еще много поколений будут рассказывать байки о Т. П. Макларни. О том Макларни, что всего день проработал в одном кабинете с Лэндсманом, а потом с серьезным видом написал Д’Аддарио конфиденциальную записку: «Сержант Лэндсман странно на меня пялится. Я уверен, что я для него всего лишь сексуальный объект». О том Макларни, что после четырех бутылок пива разговаривал футбольными метафорами и вечно давал своим детективам один и тот же совет: «Мои люди должны выходить на поле с планом. Не хочу знать, с каким, но какой-то быть должен». О том Макларни, что однажды уехал домой с загруженной смены, чтобы спасти жену и сына, пристрелив из своего 38-го разбушевавшуюся мышь в чулане спальни. («Я потом прибрался, – объяснял он, вернувшись в офис. – Но вообще подумывал оставить труп, чтоб другим неповадно было».)

В то же время Макларни – неустанный следователь, работающий по делу точно и тщательно. Его звездный час настал в 1982-м, когда он был старшим по зверским убийствам Бронштейнов – престарелой еврейской пары, жестоко зарезанной и брошенной в гостиной их дома в Пимлико. Двое убийц, их подружки, даже их тридцатилетний кузен раз за разом возвращались в дом, переступали через тела и выносили очередную партию ценностей. Макларни неделями работал над делом, отследив кое-что из украденного до скупщика в проджекте Перкинс-Хоумс, от кого и узнал имена двух подозреваемых – их потом приговорят к смерти и к пожизненному без права на помилование.

Как и в случае с Бронштейнами, лучше всего Макларни показывал себя в делах, где жертвой была женщина. Этот предрассудок держался еще долго после того, как он вернулся в отдел убийств на должность сержанта. Будучи копом традиционных и сентиментальных взглядов, он подзуживал и пинал своих детективов, которым попадалось дело с женщиной-жертвой: может, если друг друга убивают мужчины, – это нарушение закона, но если убивают женщину – это истинная трагедия.

– Вот за это, – говорил он, глядя на фотографии места преступления и не замечая собственной мелодраматичности, – мы обязаны отомстить.

Он выпустился из академии в марте 1976-го и служил в Центральном, но даже тогда всерьез подумывал о корочке юриста, а то и окладе прокурора – и эту альтернативу радостно поддерживала Кэтрин, его жена. Макларни поступил в Балтиморский университет одновременно с тем, как сержант сектора поставил его в автопатруль с Бобом Макаллистером на посту у Пенсильвания-авеню. То было причудливое, шизофреническое существование: днями он обсуждал деликты и контракты на первом курсе юридического, ночами выезжал на вызовы в Лексингтон-Террас и Мерфи-Хоумс, худшие высотные проджекты города. На посту, где на каждом втором происшествии приходилось расчехлять дубинки, оба узнали, что, когда надо драться, они не подведут. Высотки на западной стороне были отдельным миром – восемь башен упадка и отчаяния, круглосуточный супермаркет героина и кокаина. И, словно одного этого мало, они еще вдвоем продержались в бунтах 79-го, известных ветеранам БПД просто как Зимняя олимпиада, когда заснеженный Балтимор повсеместно разоряли его собственные обитатели. Это Макаллистер держал их двоих в узде; это ему чаще приходилось успокаивать, выступать голосом разума. В самую рань они парковались в Центральном, где потише, и Макаллистер зачитывал Макларни вопросы по праву, возвращая на землю после долгой ночи в проджектах. Тихий, здравомыслящий и самоироничный Мак стал мостом между мирами, единственным, что не дало Макларни ответить на втором курсе, что Истец А хочет наебать Подсудимого Б, и Судье В хорошо бы их обоих кинуть в холодную, если ебало не завалят.

В конце концов, оба сдали вступительный экзамен в угрозыск. Макаллистеру проджекты уже стояли поперек горла, и больше всего на свете ему хотелось в отдел убийств, но Макларни расследования смертей не привлекали. Ему подавай простых ограблений – по той инфантильной причине, что даже после двух лет на улице он считал вооруженное ограбление – «Денег нет, и тогда ты просто идешь с пушкой в банк и берешь сколько надо?» – поистине поразительной, просто-таки комиксовой идеей.

Они оба два года подряд получали высшие баллы на экзаменах угрозыска, но, когда вакансии наконец открылись, это Маку пришлось довольствоваться грабежами, а Макларни в итоге попал в отдел убийств благодаря полицейской академии, где недолго преподавал право. К его собственному удивлению, он влюбился в убойный с первого взгляда – в работу, в людей. Это был элитный отдел, следственный отдел – лучший в департаменте, – а Макларни всегда представлял себя следователем. Стоило ему получить значок детектива и стол, как от экзамена в адвокатуру и юридической карьеры остались лишь туманные воспоминания.

Затем, после двух самых счастливых лет в жизни, Макларни совершил, на его взгляд, роковую ошибку: сдал экзамен на сержанта. Полоски на рукаве принесли чуть больший оклад и перевод в Западный, где ему поручили Второй сектор и группу из чистеньких здоровых ребятишек, двадцатитрех— и четырехлетних экземпляров, с кем он в своем преклонном возрасте тридцати одного года чувствовал себя динозавром. И вдруг это теперь Макларни пришлось стать спокойным и уравновешенным. Каждую ночь в течение двух лет службы сержантом он распределял машины и отправлял паству в жестокий и беспощадный район города, где нельзя верить никому, кроме себя самого и своей смены. В Западном происходило слишком много и слишком быстро, и каждый патрульный проводил смену один, зависел от того, что напарники услышат его вызов, прибудут вовремя, наведут порядок.

Макларни научился отличать сильных от слабых – тех, кто будет сражаться, от тех, кто не будет, тех, кто знает улицу, от тех, кто напрашивается на травмы. Поуп – хороший мужик. Кэссиди – очень хороший. Хендрикс – боец. Но хоть Макларни знал, что остальным там не место, на посты кого-то ставить было надо. И каждую ночь он час-другой бегом заполнял обязательные бумаги, а потом выезжал в сектор на собственной машине и объезжал всю смену, стараясь быть на подхвате для каждого вызова. Эти два года Макларни гадал не о том, кто из его людей пострадает, а о том, как это произойдет. На Западе копу необязательно было облажаться, чтобы пострадать, и Макларни представлял, так ли все случится. Или в тот проклятый миг кого-то подведет подготовка, кто-то не сможет контролировать свой пост, кого-то вообще нельзя было сажать в долбаную машину? А главное, Макларни гадал, сможет ли жить с этим дальше.

Это случилось в один прекрасный день – между прочим, первого сентября. Макларни запомнил погоду, потому что заканчивалось очередное балтиморское лето, а он ненавидел носить кевларовый бронежилет в жару. Он услышал вызов по рации, когда проверял заправку на Калвертон, в нескольких кварталах западнее, тут же включил мигалки и понесся по Эдмондсон, прибыв почти одновременно со вторым сообщением по рации – о том, что подозреваемого видели на Бенталу́. Макларни свернул на первом же перекрестке на север, сбросил скорость. На тенистом крылечке посреди квартала мирно сидела престарелая чета, и, стоило на них взглянуть, они спрятали глаза. Может, просто не хотели общаться с полицией; а может, что-то видели. Макларни вышел из машины к крыльцу, и старик встретил его со странным задумчивым выражением.

– Вы не видели, как тут кто-нибудь пробегал? Неподалеку ограбили заправку.

Старик, похоже, знал об этом и почти небрежно сказал, что видел, как человек пробежал по улице, упал, поднялся и метнулся за угол в густой кустарник.

– Вон в тот?

С крыльца Макларни мало что мог разглядеть. Тогда он вызвал подмогу; первым явился Реджи Хендрикс. Макларни наблюдал, как его подчиненный поднимается по пологому склону на угловой участок, и крикнул, чтобы тот был осторожнее, вдруг подозреваемый все еще прячется в кустах. Оба были с револьверами наизготовку, и тут вышел сосед на свое крыльцо и спросил, что происходит. Макларни отвернулся, чтобы приказать ему вернуться в дом.

– Вон он! – крикнул Хендрикс.

Но Макларни не видел. Он взбежал по склону в сторону подчиненного, думая, что лучше держаться поближе к Хендриксу, чтобы подозреваемый вдруг не оказался между ними.

Хендрикс продолжал кричать, но Макларни по-прежнему ничего не видел, пока подозреваемый вдруг не оказался на открытой местности – бежал через двор, все еще глядя на них. Макларни увидел пистолет, увидел, что он стреляет, и открыл ответный огонь. Хендрикс тоже выстрелил. «Как-то это странно», – подумал Макларни отрешенно, дивясь тому, что они с подозреваемым как будто просто стоят и стреляют друг в друга – и, собственно, так оно и было. Он почувствовал обе пули – его толкнула каждая, – и в то же время увидел, как подозреваемый дернулся и с трудом побрел по склону к улице.

Макларни повернулся и хотел побежать обратно через двор, но нога его не слушалась. Он выпустил четыре пули и теперь хромал к улице, где хотел пустить оставшиеся две вслед преступнику. Но спустившись, увидел того на тротуаре, его пистолет – в стороне. Он подошел и сам лег на живот в нескольких метрах. Одну руку вытянул, не сводя прицела с головы преступника. Тот повернул голову к Макларни и ничего не сказал. Потом поднял руку и с трудом махнул. Хватит, хотел сказать он. Достаточно.

К тому времени над ними уже стояла половина Западного, и Макларни наконец отпустил пистолет, когда увидел, как Крэйг Поуп нацелил преступнику в лицо свой 38-й. А потом пришла боль – резкий прострел в животе, – и он попытался определить, куда попали. Ноге трындец – но, думал он, в конце концов, подумаешь, нога. Вторая пуля, предположил он, попала в живот, под краем бронежилета. Тоже хорошо, думал Макларни, там нет жизненно важных органов.

Он почувствовал на спине что-то мокрое.

– Майк, переверни меня, посмотри, навылет или нет.

Гайек приподнял его за плечо.

– Да, навылет.

Навылет. Чудный способ узнать, что от кевлара толку ноль, но Макларни радовался хотя бы тому, что пуля не засела в теле.

Их повезли в одно травматологическое отделение разными скорыми, и по пути Макларни сказал медикам об ощущении, будто он падает, будто вот-вот свалится с носилок. Боль при этом усилилась.

– Не отключайся, – начали кричать ему. – Не отключайся!

Ах да, подумал Макларни. Шок.

Во время подготовки к операции он слышал, как раненный им человек издает стоны, и видел, как ему самому медики втыкают внутривенные капельницы и катетеры. Филлипс, полицейский из его сектора, позвонил Кэтрин, та отреагировала, как любой здравомыслящий человек, – выразила однозначную тревогу о благополучии мужа и равно однозначную мысль, что даже в таком городе, как Балтимор, большинство юристов доживает дни, ни разу не поймав пулю.

Ну все, сказала она ему потом. Чего ты еще дожидаешься? Макларни был не вправе с ней спорить – и сам это знал. Ему тридцать два, у него семья, он зарабатывает вдвое меньше своего выпускника, а в награду его чуть не пристрелили на улице, как пса. Если свести к сути, то истина – всегда вещь простая и упрямая, и да, ему пришлось признать, что особой выгоды быть копом нет. Собственно, никакой нет. И все же после происшествия он не передумал – в каком-то смысле для этого уже было поздно.

Он вернулся на службу только через восемь месяцев, причем большую их часть ходил с калоприемником, пока его пищеварительная система оправлялась для операции по закрытию стомы. После каждой операции так терзали колики, что по ночам он ложился на пол, а после закрытия стомы восстановление дополнительно затянулось из-за гепатита. Пару раз его навещал Джин Кэссиди, однажды сводил на обед. А когда Макларни попытался скрасить тяготы реабилитации, заказав себе оздоровительного пива, Кэссиди дал ему по рукам. Хороший человек этот Кэссиди.

Многолетняя традиция балтиморского департамента предписывает раненому после возвращения на службу соглашаться на любой пост, для которого он подходит. Тем летом, когда Макларни готовился снова надеть форму, ушел на пенсию Род Бранднер, оставив о себе память как об одном из лучших сержантов в истории убойного. Бранднер сколотил отличную группу и работал у Д’Аддарио, а значит, Макларни тоже попал бы к человечному лейтенанту.

Он вернулся на шестой этаж, не афишируя свое ранение и не стремясь рассказывать и пересказывать эту историю. Временами только посмеивался вслух над заслуженным статусом. Во время любых передряг на работе он лишь улыбался и качал головой. «Меня никто не тронет, – говорил он. – Меня ранили при исполнении».

Со временем это стало обычной шуткой отдела. Макларни выходил из кабинета после вызова на ковер к капитану, и Лэндсман охотно косил под дурачка.

– Ну что, капитан тебя нагнул, Терр?

– Да нет.

– А что ты сделал? Показал ему свои ранения?

– Ага.

– Так ему и надо. Каждый раз, когда капитан беснуется, Макларни просто рвет на груди рубашку.

Но Макларни не гордился шрамами. И со временем стал говорить, что та перестрелка – самый безответственный поступок в жизни. Его сыну Брайану было всего восемь, и ему сказали, что папа поскользнулся и упал с лестницы. Но через день-другой мальчик подслушал, как отец Макларни разговаривал по телефону с другом семьи, вернулся к себе в комнату и начал швыряться вещами. С ребенком такого возраста, позже говорил Макларни друзьям, у меня нет права поймать пулю.

В конце концов, он начал гордиться чем-то менее масштабным. Когда в него попали на Аруна-авеню, Терренс Макларни не упал. Он остался стоять и вел ответный огонь, пока не поразил цель. Через два дня Рейфорд Барри Футман, двадцать девять лет, скончался от осложнений после ранения в грудь. Извлеченную на вскрытии пулю проанализировали и подтвердили, что она вылетела из служебного револьвера Макларни.

Через некоторое время после перестрелки один детектив принес Макларни список прошлых приводов покойника – распечатку на несколько страниц. Макларни читал, пока не успокоился, отдельно для себя отметив, что недавно Футман вышел по УДО после тяжкого преступления. Но ему не хотелось видеть фотографию мертвеца и не хотелось читать досье. Это было бы уже слишком.

Пятница, 12 февраля

Макларни сидит за столом Даннигена в дополнительном офисе и слушает, как с размеренно всхлипывает девушка за дверью допросной. Это настоящие слезы. Макларни знает.

Он навалился на стол, слушая, как девушка пытается взять себя в руки, когда детективы пытаются еще раз пройтись по ее показаниям. Голос надламывается, из носа течет. Она чувствует боль, даже утрату, не хуже, чем они – из-за Джина Кэссиди. И от этого Макларни с души воротит.

Выходит из своего кабинета Д’Аддарио, подходит к допросной и заглядывает в зеркальное окошко.

– Как идет?

– Раскрыли, лейтенант.

– Уже?

– Она сдала Бутчи.

Бутчи. Это слезы по Бутчи Фрейзеру.

Истерика началась полчаса назад, когда они наконец достучались до Йоланды Маркс, и из нее стала урывками пробиваться правда. В допросной Макларни слушал рыдания до тех пор, пока противоречия, пошатнувшаяся мораль не стали невыносимыми. Тогда у него к горлу подступила небольшая речь, и он сказал девчонке из Западного Балтимора, что она поступает правильно. Сказал, кто такой Бутчи Фрейзер, что он сделал и почему все должно кончиться так, а не иначе. Сказал о Джине и Патти Кэссиди, о еще не родившемся ребенке, о нескончаемой тьме.

– Задумайся, – добавил он.

После этого настало молчание, на минуту-другую, пока в ее голове вырисовывалась чужая трагедия. Макларни уже ушел из допросной, и теперь она снова всхлипывала – только к Джину Кэссиди слезы не имели никакого отношения. Правда была проста: Йоланда Маркс любила Бутчи Фрейзера, но ей пришлось его сдать.

– Она заговорила? – спрашивает Лэндсман, проходя через допофис.

– Да, – Макларни рассеянно выдвигает верхний ящик Даннигена. – Сейчас будем писать.

– И что она говорит?

– Дело раскрыли.

– Эй, молодчина же, Терр.

Лэндсман исчезает в своем кабинете, а Макларни достает из ящика пригоршню скрепок, выкладывает на столе и начинает мучать первую, вертя в толстых пальцах.

Все решили последние два дня, и в этот раз они не ошиблись. Сейчас расследование велось взвешенно и точно, хирургически, чего было бы невозможно ожидать в часы, последовавшие сразу после стрельбы. Первые дни прошли под знаком гнева и бессилия, но время и нужда наконец приручили эти чувства. Для Макларни дело Кэссиди все еще оставалось крестовым походом, только теперь подпитанным скорее здравым смыслом, чем чувством возмездия.

На самом деле путь Йоланды Маркс в допросную начался больше недели назад, когда Макларни с двумя подчиненными привели в прокуратуру штата двух вынужденных очевидцев – шестнадцатилетнего подростка и его младшую сестру. Там детективы и прокуроры приступили к досудебным опросам, чтобы вытянуть побольше подробностей о происшествии – подробностей, которые потом можно подтвердить, чтобы укрепить существующие показания, или, если повезет, которые приведут к новым свидетелям. В частности, Макларни не терпелось опознать и найти девушек, якобы находившихся вместе с тринадцатилетней свидетельницей во время выстрелов.

Учитывая возраст девочки и пугающую обстановку прокуратуры, следователи удивились, что им все равно пришлось надавить, чтобы узнать имена подруг. Когда она наконец заговорила, Макларни с остальными получили только прозвища – Лулу, Рене, Тиффани и Манчкин, – и что все они предположительно проживали в высотках Мерфи-Хоумс. Макларни, Белт и Таггл отправились в проджекты, нашли нескольких девушек с такими прозвищами, но они ничего не знали о стрельбе. Да и тринадцатилетнюю свидетельницу, похоже, не знали.

И снова Макларни послал свою команду на поиски черного «форд эскорта» и Клифтона Фрейзера, предположительно, увезшего Оуэнса с места преступления. Но ни одну такую машину не удавалось привязать ни к Фрейзеру, ни к Оуэнсу, хоть полицейские несколько дней следили за черными «эскортами», найденными неподалеку от места преступления.

Попытки подтвердить показания обоих свидетелей ни к чему не привели. Более того, адвокаты, по-видимому, уже подбирали ряд свидетелей, готовых подтвердить, что Энтони Оуэнса во время нападения вообще не было на Эпплтон-стрит. Что-то явно не состыковывалось, и Макларни, предчувствуя тупик, вернулся к началу. Три дня назад он снова достал папку и начал перечитывать первые показания местных жителей, стоявших в толпе на месте преступления и попавшихся патрульным, которые схватили их и отправили в центр. Свидетелей было несколько, и все в один голос заявляли, что ничего не знают и пришли поглазеть уже после выстрелов. Теперь Макларни было нечего терять, и он решил, что не помешает перепроверить и эти показания, и его спецгруппа снова приступила к опросам. После дня на улицах они наконец наткнулись на двадцатилетнего жителя Мошер-стрит по имени Джон Мур.

В ночь происшествия Мура взяли на углу и отправили в центр, где он заявил детективам, что выстрелы слышал, но видеть ничего не видел. Но на сей раз, после нескольких часов под давлением в большой допросной, показания изменились.

Мур действительно не видел самих выстрелов, зато видел все, что им предшествовало. Вечером 22 октября он сидел на крыльце и наблюдал, как Клифтон «Бутчи» Фрейзер с незнакомой девушкой шли мимо по Мошер на запад к Эпплтон. Они были на середине квартала, когда на улицу медленно выехала полицейская машина. Мур видел, как она поравнялась с парой, потом свернула за угол на Эпплтон. Через несколько секунд туда же свернули и Фрейзер с девушкой.

Потом раздались выстрелы. Три выстрела.

На вопрос о шпане на углу Мошер и Эпплтон Мур ответил, что во время стрельбы на углу было пусто. В дальнейшем его показания подтвердились, когда он навел детективов на девятнадцатилетнего друга, сидевшего на крыльце вместе с ним.

Второй свидетель привел ту же последовательность событий, добавив к ней два факта. Первый: друг вспомнил, что, когда машина поравнялась с парочкой на Мошер-стрит, полицейский за рулем и Бутчи Фрейзер смерили друг друга взглядами. Второй и более важный: девушку звали Йоланда. Она жила за углом, на Монро-стрит. И да, если надо, он покажет дом.

Этим же утром Макларни со своей группой собрались в вестибюле дома в Западном Балтиморе, дожидаясь, когда Йоланда Маркс соберет вещи и выйдет к «кавалеру». Это была печальная девочка семнадцати лет с темно-карими глазами, наполнившихся слезами, как только ее привезли в центр и закрыли в допросной. Йоланда, понятное дело, была несовершеннолетней, так что ее сопровождала мать – к счастью. Потому что после всех безрезультатных воззваний к лучшим чувствам и завуалированных угроз именно мать, придя в допросную, велела дочери кончать и поступить правильно.

Йоланда утерла глаза, поревела еще, потом снова утерлась. И тогда Макларни впервые услышал правду о покушении на убийство офицера Юджина Кэссиди.

– Бутчи выстрелил в полицейского.

По ее словам, все произошло меньше, чем за минуту. Кэссиди уже вышел из машины и поджидал парочку, когда они свернули на Эпплтон.

– Эй, я хочу с тобой поговорить.

– На фига?

– Руки на стену.

Бутчи Фрейзер двинулся к стене и вдруг выхватил из правого кармана куртки пистолет. Кэссиди, будучи левшой, перехватил его левой рукой; в результате он не смог достать собственный револьвер из кобуры на левом бедре. Пока Кэссиди пытался вырвать оружие, Фрейзер спустил курок. Первая пуля прошла мимо цели. Через секунду ствол прижался к левой щеке Кэссиди, и Фрейзер произвел еще два выстрела.

Кэссиди упал на тротуар в нескольких метрах от машины, а Фрейзер сбежал с оружием в переулок. Йоланда закричала, выбежала на улицу, потом на заплетающихся ногах обогнула квартал и вернулась в дом на Монро-стрит, где рассказала матери, что произошло. На тот момент ни ей, ни матери даже в голову не пришло обратиться в полицию. Как и Джону Муру, если уж на то пошло, который в вечер происшествия заявил, что ничего не знает. Друг Мура тоже не торопился выступить свидетелем, пока его не допросили детективы. И еще одна пара, гулявшая на Эпплтон-стрит и видевшая столкновение Фрейзера с полицейским, не дала показаний добровольно и была найдена, только когда Мур с другом начали называть остальных на улице во время преступления.

Западный Балтимор. Сидишь на крылечке, попиваешь «Кольт 45» из коричневого бумажного пакета, видишь, как за угол медленно заезжает полицейская машина. Видишь стрелка, слышишь выстрелы, подходишь на угол поглядеть, как медики загружают останки полицейского в скорую. Затем возвращаешься домой, открываешь еще баночку и садишься перед теликом смотреть одиннадцатичасовый повтор новостей. Потом – обратно на крылечко.

Макларни знает Западный, знает кодекс. Но даже спустя столько лет на улице все еще кажется невероятным, что копу могут дважды прострелить голову – а весь район и бровью не поведет. И когда Йоланда Маркс наконец раскалывается, Макларни бросает издеваться над скрепками, возвращается в допросную, и, словно совершенно наивный человек, втолковывает ей о человеческой трагедии, о жизни, что уже не будет прежней. И уходит, зная, что ни одно его слово не остановит эти слезы.

Позже тем вечером, когда Макларни позвонит домой Кэссиди и расскажет об Эпплтон-стрит, тот вдруг поймет, что знает своего несостоявшегося убийцу. Клифтон Фрейзер – местный засранец на посту Кэссиди, шибко наглый барыга, всего неделей ранее забивший старика до потери сознания. Тот после нападения ослеп на один глаз – из-за того, что видел, как Фрейзер дал на улице пощечину девушке, и набрался дерзости попросить молодого человека оставить ее в покое. Кэссиди знал об этом нападении, потому что много дней искал Фрейзера для ареста по действующему ордеру.

Теперь Кэссиди понимает дело Эпплтон-стрит; более того – оно для него что-то значит. Выходит, его подстрелили не за то, что он ввалился на многолюдный угол наркоторговцев, будто безголовый новобранец. Его ранили при исполнении, когда он пытался – как тогда, с пятнадцатилетним парнем в послеоперационной палате – арестовать разыскиваемого преступника. С этим жить можно. С этим жить придется.

Через три дня после допроса Йоланду Маркс везут в казарму полиции штата Мэриленд, где ее показания подтверждают при проверке на полиграфе. В тот же день шестнадцатилетнего свидетеля, опознавшего Энтони Оуэнса, тоже везут в казармы, но перед тестом подросток забирает свои слова и признается: он не видел нападение, а только повторял то, что слышал на улицах, надеясь поскорее закончить допрос. Затем он проходит полиграф, и эксперт приходит к выводу, что теперь подросток не обманывает. Когда детективы допрашивают его тринадцатилетнюю сестру, она тоже признается во лжи и объясняет, что пришла в отдел убийств, испугавшись, что ее брата привлекут.

Дело закрыто.

Макларни знает, что перед его спецгруппой еще много недель работы. Для начала – обвинительный акт большого жюри составлен не на того человека, и теперь нужно твердо установить его невиновность, иначе с его помощью адвокат разворотит все дело. А также обвинение значительно укрепится, если следователи найдут пистолет или другие улики, связывающие Фрейзера с преступлением. Но дело закрыто.