Драгослав Михаилович
Третья весна

Прапорщик несколько успокоился, однако сохранял суровость. «Скольких мы, – думал он, – перебили – в войну и после. И хотя власть теперь у нас, приходится возиться с оставшимися – потому что слишком мы добренькими были».

И в самом деле, он старался не обращать внимания на ее красоту, безуспешно борясь с этим. Видимо, из-за едва ощутимого терпкого запаха мыла и пота, который чувствовался на расстоянии, из-за тихого, словно дыхание, шороха чулок на полных икрах, доносившегося, когда она закидывала ногу на ногу, натягивая на колени толстую юбку, после быстрого, короткого взгляда, брошенного на округлые бедра и нежные щиколотки, обтянутые хлопковыми носками, на ее обтянутые свитером груди, напоминающие половинки спелых яблок, на слегка припухшие губы что-то сжималось у него в низу живота, и рот забивала невесть откуда взявшаяся слюна. Мурашки пробежали по спине, и Светиславу потребовалось некоторое время, чтобы вновь прийти в себя.

Он сопротивлялся из последних сил. «Она же идиотка! – спорил он со своим телом. – Слушай, что она говорит, посмотри, губки собирает в куриную гузку, как крестьянка!» Но это не очень помогало ему, и после короткого перерыва приятное искушение начиналось снова.

Наконец ему пришло в голову, что и Марич точно так же чувствовал себя перед ней, и, скорее всего, именно по этой причине взвалил на него обязанность допрашивать ее. Теперь ему задание показалось более важным, да и в собственных глазах его значимость выросла. Он даже выпрямился на своем стуле и развернул плечи.

Официальнее, нежели хотелось, он допрашивал ее, не очень интересуясь ответами, холодно цедя слова сквозь стиснутые зубы. Пару раз он заглянул в агентурные донесения о ее переписке с мужем, пребывающим в Германии, но ничего серьезного в них не обнаружил.

Итак, о чем она ему пишет? А он ей? И что еще? Неужели только это? A-а, значит, еще кое-что? Чем ее муж занимается в Германии? Мы знаем, что работает на заводе, ну а чем занимается после работы? С кем дружит, пишет ей о друзьях? Связан ли с четниками^[7]? Конечно же – нет, но состоит ли в их организации?

А она, пугаясь все меньше, становилась равнодушнее, и хотя продолжала слегка заикаться, отвечала более уверенно. Как будто ей нечего было скрывать.

Он переключился на ее разговоры с соседками и знакомыми. Еще хуже. С ними она в основном не разговаривает, просто рта не раскрывает; разве что только о том, что нет то сахара, то соли. А о политике – ни слова, не ее это дело.

Короче говоря, ни хрена.

Он отпустил ее.

6

Наутро Светислав явился в кабинет Марича.

– Послушай, – сказал он, – стоит ли мне дальше напрягаться с этой идиоткой? Она у меня два часа вчера съела. Давай я протокол составлю, и спишем дело в архив.

Уполномоченный глянул исподлобья, после чего набросился на него:

– Опять ты со своими идеями! Сколько еще будешь издеваться надо мной? Послушай, мудозвон, будешь ты работать или не будешь?

Светислав испуганно воздел руки:

– Хорошо, хорошо, не переживай. Все в порядке, я продолжу! – И тут же завел разговор о других делах, стараясь отвлечь внимание начальника. Однако шеф разозлился не на шутку.

Все эти дни Светислав ходил не выспавшимся; он устал так, будто с раннего утра до позднего вечера косил траву. Какой-то потаенный холод затаился в его теле – иной раз стоило ему окунуть в воду палец, как все тело начинала бить дрожь, зубы принимались стучать, словно швейная машинка, а в кашле заходился так, что дыхание перехватывало. Чувствовал он не столько боль, сколько неприятную тяжесть в груди и плечах, будто собственные руки сделались невыносимо тяжелыми.

Тем не менее Светислав продолжал работать. До обеда укрыватели зерна, после обеда – Станка.

– Отлично, – говорил он, когда та входила в кабинет, будто прощал ей все, что было до этого, – продолжим.

Она опять пристраивалась на стуле, складывала на коленях руки, пальцами выщипывала ниточки из юбки или разглаживала ладонями складки и, бледная как и он, с таким же мутным, мертвым взглядом, скучным, гнусавым голосом повторяла то, что рассказывала ему раньше.

Переписывается с мужем; пишет ему, что жить трудно, просит слать ей посылки; о том, что жить трудно, говорила с соседкой Живкой, фамилию ее не знает (Светислав решительно кивал головой, а про себя восклицал: «Станойчич, идиотка!»), с Ресой и Персой, с ними говорила о том, что в лавках ничего нет, например соли; еще говорили о том, что нет сахара, и вообще продукты можно получить только по карточкам. А почему до войны сахара можно было купить сколько хочешь и без всяких карточек? И в промтоварных магазинах тоже почти ничего нет, один только партизанский ситец, который гроша ломаного не стоит.

Со временем у него появилось стойкое ощущение, будто глаза ему подвели жирным химическим карандашом. От этого кожа вокруг них, казалось, собралась морщинами и отвисла мешочками, словно он годами ходил в очках. Он страдал от постоянного желания умыться, им овладевала дрожь, и он принимался сильно тереть ладонью лицо и глаза, будто избавляясь от налипших на них волос. И это еще больше раздражало его.

Из-за этого он начинал кричать на женщину, стуча кулаком по столу. Он злился. Постукивал пальцами по столешнице, цинично обрывал ее на полуслове и ехидно шипел. А она, пугаясь, неожиданно уходила в себя и умолкала, испуганно закрывая рот. И он был вынужден отпускать ее.

До завтра. А назавтра все повторялось вновь.

Это сильно раздражало его, и он опять принялся избивать в тюрьме укрывателей зерна. Светислав с нетерпением ожидал, когда кто-либо из них не понравится ему, и с охотой предавался ярости – ему нравилось гореть в огне праведного гнева – и он начинал лупцевать человека кулаками и ногами. Это помогало ему забыться – они не западали ему в душу.

На самом деле он никак не мог избавиться в мыслях от Станки. «Сломает она меня, – с грустью заключал он, – а не я ее».

Дома он все чаще представлял, как избивает ее. В мыслях бил бешено, с удовольствием, с наслаждением, и будто яд какой-то покидал его тело. Ему хотелось, чтобы женщина оказалась очень опасной шпионкой, которую кто-то с ужасным заданием прислал сюда, за которой годами охотились органы, таинственной и неуловимой террористкой, готовящей покушения на первых лиц государства, охотящейся за главами правительств и режимов в Южной Америке и Восточной Европе, прячущей под толстым сукном юбки дюжины бомб и револьверов. Ему хотелось увидеть, как она, с растрепанными волосами, в длинном черном платье, которое делает ее еще выше, стоит перед ним, гордо выпрямившись, как эдакая террористическая Долорес Ибаррури, с презрительной усмешкой отвечая на его вопросы. И тогда оба они, как два настоящих умных противника, сходятся в жестокой идеологической схватке, в которой с огромным трудом – но все же! – побеждает он. В итоге она, настоящая героиня, прошедшая огонь, воду и медные трубы, склоняется перед его мужеством, признает поражение и, не отказываясь от своих убеждений, с затуманенным взором начинает медленно раздеваться перед ним.

А Станка, в своей черной юбке, которая, откровенно говоря, ничуть не портила ее, входила в кабинет с сокрушенным лицом, испуганно, будто в церковь, и у него не поднималась на нее рука. И он снова вздрагивал от каждого собственного слова, словно от него зависит вся его жизнь, а она оставалась все такой же тупой и бесчувственной, словно дерево. И только ладонью разглаживала складки на юбке, будто ей вовсе нечем было заняться. Светислава сжигало желание совершить нечто героическое, что навсегда бы запомнилось, что спасло бы эту новую жизнь, что указало бы выход погружающемуся в пучину обществу, и он готов был сложить ради этого свою буйную голову. А она толковала ему о сахаре, ситце и отсутствии ниток для шитья.

В один прекрасный день он не выдержал и после разговора с ней заявился в кабинет к Маричу. И прямо с порога заорал на него:

– Слушай, ты! Слушай! Я – я! – политическая полиция! А не говнюк с улицы! И не желаю больше слушать всяких там баб, что толкуют про сахар и постное масло! Хватит! И… я тоже знаю, что в лавках нет сахара и постного масла! Нет сахара! Говно этот ваш партизанский ситец! И вообще всё никуда не годится! И что? Отправишь меня под замок? И меня допрашивать станешь?

Марич побледнел и медленно поднялся из-за стола.

– Не стоит тебе так, – тихо, сквозь зубы процедил он, – со мной так разговаривать. Прапорщик Петрониевич, что это вы позволяете себе так со мной разговаривать? Кто вам позволил учить меня работать?

Светислав раззявил рот:

– Что значит – позволил? Хочу – и буду!

Но запал его неожиданно угас:

– Так точно! – И опустился на стул. – Слушаюсь! Да только она мне без конца талдычит, что соли нет, сахара и постного масла – и много чего еще! Слушай, брат, давай я протокол составлю, и отправим это дерьмо в архив! Ничего мы из нее не вытащим, только время теряем!

Марич гневно смотрел на него. Перед ним стояла на столе переполненная тяжелая стеклянная пепельница. Он схватил ее, будто желая запустить ей в Светислава, и тут же со стуком опустил на столешницу. Пепел и окурки рассыпались по бумагам:

– Не тебе это решать! Надоел ты мне! Здесь полиция, а не парикмахерская! Вот уволишься – и покупай себе белые перчатки!

Тяжело дыша, он умолк на мгновение:

– Башка твоя пустая, идиот! Ее муж – член комитета в Мюнхене. Похоже, он и курсы в Шварцвальде прошел!

У Светислава голова кругом пошла. «А передо мной, – подумал, – монахиню изображает!» Он, будто умываясь, принялся тереть лицо ладонями:

– Но почему об этом ничего нет в деле?

– Нет! – заявил Марич. – И не должно быть!

– А что же ты мне ничего не сказал? Откуда мне это знать было?

– Если не знаешь, значит, и не должен ничего знать. Впрочем, сам бы мог спросить…

Светислав виновато предположил:

– Может, она тоже ничего не знает?

Марич уставил на него указательный палец:

– Может, не знает, а может, и знает. Вот это и надо установить. Но что это с тобой? Может, влюбился? В кого, кретин? И кого ты защищаешь? Погляди-ка на нее! Думаешь, если ее муженек вернется, она тебя защитит?

Светислав съежился, будто его холодной водой окатили. «Так мне и надо, – подумал он. – Мудак я все-таки, правду он говорит».

Марич продолжил, добивая его:

– Ты что думал, американцы к тебе самих Даллеса и Трумэна пошлют? Чтобы ты их здесь самолично допросил? – В поисках чего-то он повернулся лицом к стене. – Впрочем, этот сахар с постным маслом тоже сгодятся. В Англии тоже сахара с маслом нет, и там все по карточкам распределяют, только они об этом не болтают. Составь протокол только на эту тему и дай ей три дня на то, чтобы она нам все о своем муже доложила. Если нет – прижмем ее. Тогда и посмотрим, у кого из нас времени на размышление больше.

7

Наутро, едва Станка вошла в кабинет – а чувствовал он себя все хуже и хуже, едва на ногах держался, – Светислав набросился на нее:

– Значит, так вот ты! Я с тобой цацкаюсь, а ты скрываешь, что твой муж – член комитета в Мюнхене!

Стоянку неожиданно пробила дрожь:

– Какого еще комитета, товарищ Светислав?

– Значит, понятия не имеешь, какого? Четницкого! А ты здесь мне дурочку строишь! Слушай, не желаю я больше тут с тобой время тратить!

Он вставил в пишущую машинку лист бумаги и молча отстучал ее показания про сахар и соль. Ничего он не забыл – ни Персу, ни Живку, все ее слова записал и даже, сильно поспешая, немного больше.

Потом сунул ей на подпись. Она молча читала.

– А это что такое? – спросила. – Что это за «вражеская пропаганда»?

– А ты что думала? – заорал Петрониевич. – Занимаешься политикой, а хочешь, чтобы мы тебя по головке гладили? В Англии тоже нет сахара и масла, но ведь ты об этом помалкиваешь! Будто только у нас нет сахара и масла… Подписывай!

Женщина зажмурилась и запричитала:

– Ой, люди, люди, что это вы со мной вытворяете?

Но – подписала.

– И, – продолжил Светислав злобно, выхватывая из ее рук протокол, – чтоб ты знала. Надоело нам с тобой возиться. Хватит! Даю тебе три дня на размышление, чтобы ты все о своем муженьке вспомнила. Если не припомнишь – арестуем. Подержим сначала три месяца, потом потребуем от прокуратуры продлить арест еще на три. Вот тогда и посмотрим, кому раньше наскучит. Хватит нас за нос водить.

Заплаканные глаза Станки стали еще больше. Она даже слезы перестала вытирать:

– Чего вспомнить, Светислав?

– Все нам расскажешь. Все, что вспомнишь.

Женщина зажмурилась, слезы опять вскипели в ее глазах, и она запричитала, мотая головой из стороны в сторону:

– Ой, люди, люди, что вы за люди такие?

Светислав просто вздрогнул от удивления. Что-то прямо подбросило его на стуле:

– Молчать! Молчать! – Ее слезы настолько удивили, что он не смог сразу сообразить, как следует реагировать. – Мать твою! Ты – мне – что я за человек? А ты? А вы? Что, пожалела бы меня, если б твой муженек вернулся? Если бы ваши головорезы вернулись?

Женщина в отчаянии взмахнула руками:

– Что у меня с ними общего? – Она поднялась со стула; похоже, она стала ниже ростом. – Значит, через три дня явиться?

Он взлаял как гончий пес, преследующий раненую лисицу:

– Какие еще три дня? Завтра! Каждый день являться будешь! Хочешь, чтобы я отпуск тебе предоставил? Хочешь, чтобы я тебя на море отправил?

8

Прошел еще один день. Он задержал ее всего на несколько минут, спросил, не передумала ли она, немного пригрозил и тут же отпустил, после чего ему сразу же стало худо.

До обеда Светислав кое-как перемогся, но потом ноги отказались держать его. Ночью ему не спалось, и на следующий день глаза у него слипались. Ему страстно хотелось отдохнуть, и сразу после обеда он прилег на кровать. Но как только голова коснулась подушки, мысли его отлетели в какие-то неведомые просторы, в голову ударил жар, а тело сотрясла крупная дрожь. «Все-таки малярия! – подумал он. – Но с чего бы это?» Так он пролежал час или два, но организм отказывался успокаиваться.

Поднялся он, как и прежде, измученный, а на плечи навалилась знакомая глухая, коварная боль. Она проникала сквозь кости и скручивала пальцы, а стоило ему подняться с кровати, как тут же наступал отчаянный приступ кашля, а горло словно обрабатывали изнутри напильником. Светислав никак не мог отделаться от ощущения, что где-то глубоко внутри у него сидит вредный червячок, который непрестанно ворочается и щекочет его. Стоило этому червячку утихомириться, как кашель немедленно прекращался. Растирая больные руки, он озабоченно думал: «Неужели и ревматизм на меня навалился? Надо наконец отлежаться. Как только закончу с ней – сразу в постель!»

В результате окончательно решил сразу после того, как покончит со Станкой, отправиться к врачу. И будет лечиться до тех пор, пока окончательно не выздоровеет. Похоже, приперло его капитально. Худой, но жилистый, прежде он не страдал от болезней, а в последние годы даже зубы у него не болели. Ни когда он с отрядами КНОЮ^[8] гонял по горам бандитов, ни минувшей стылой зимой, в сырости и голоде, проблем со здоровьем у него не было. И вот на тебе. «Устал я. Думал, выдержу. Но – не получается!»

Светислав был уверен, что сумеет сломать Стоянку. Ничего особенного он не ожидал от нее услышать, но уж об этом комитете ее муженька она все выложит, и еще что-нибудь расскажет, это уж точно. А на основе этих показаний можно будет запустить другие дела, посерьезнее. Порядок все-таки навести надо. Никто не смеет гавкать на народную власть. А если уж хочется полаять, так за эту музыку изволь платить!

Однако на следующий день женщина в назначенное время не явилась. Он то и дело поглядывал на часы и просто не мог в это поверить. Как так можно? Что это она себе позволяет?

Светислав подождал еще минут десять – в тот день он сумел все-таки немного вздремнуть и потому чувствовал себя лучше обычного – и вышел в коридор, чтобы спросить дежурного милиционера, не видел ли он Станку. Может, она решила сознаться во всем Маричу?

От этой мысли его аж передернуло. «Это некрасиво с его стороны! Я с ней мучился, а не он. Неужто он мне совсем не доверяет?»

– Дежурный! – крикнул он в коридор. – Дежурный!

Ответа не было. «Кто знает, куда этот говнюк делся. С такой охраной любой гад нам запросто бомбу подложит. Кто угодно и когда угодно!»

Светислав было решил пройти в кабинет Марича, но тот был в другом крыле здания, и он мог прозевать ее приход. Нет, он останется у себя. Не имеет права подозреваемый самостоятельно слоняться по кабинету следователя.

Он вернулся к своему столу и принялся перелистывать записи. Если бы он не знал потаенной сути дела, то сам бы обхохотался. Сахар, соль, продовольственные карточки, постное масло… Перса, Живка, ситец… Ну да и бог с ним. На самом-то деле все это не так и просто.

Прошло еще минут десять, а ее все не было. Интересно, как она, явившись, оправдываться станет?

Он встал и прошелся вокруг стола, потом опять уселся за него. Светислав понимал, что это вредит его следовательскому авторитету, она наверняка сочтет, что он просто неопытный мальчишка. С досады он вытащил из шкафа старый номер «Борбы»^[9] и прочитал длинную гневную статью на политические темы. Дойдя до конца, он понял, что уже читал ее раньше. Он отбросил газеты и опять принялся вышагивать по кабинету.

Так прошло примерно полчаса.

Потом он решил, что уже достаточно поздно и женщина точно не явится, причем больше – никогда.

«И что теперь делать? Она злоупотребила моей добротой, – сокрушенно раздумывал Светислав. – Ведь я ни руки не распускал, ни в камеру не сажал, хотя она точно заслуживала. Позволил ей шастать по городу как какой-то госпоже и являться ко мне без конвоира, вот она и воспользовалась – сбежала! И теперь ты, несчастный и больной, выглядишь дурак дураком! Вечно я страдаю из-за своей наивности. Что теперь Марич скажет, когда я ему доложусь?»

Настроение совсем упало. Светислав сел за стол и принялся разбирать бумаги. Потом отнес пишущую машинку в шкаф, запер дело в сейф, спрятал протоколы. Похоже, похода к шефу было не избежать. «Я все сделал так, как он приказал, вот пусть и решает. А может, конвоира за ней послать? Чтоб тот ее в наручниках привел?»

Он никак не мог решить, что именно следует предпринять. Такого в его практике еще не бывало. Обычно перепуганные клиенты беспрекословно выполняли все указания.

Вдруг, когда он нерешительно перебирал бумаги в ящике стола, хлопнула дверь. В кабинет тихо вошла Станка. Светислав поднял голову и замер.

Ладони его все еще были в ящике стола, и он подумал: «Наверняка решит, что руки у меня в карманах штанов!» Он резко выкинул ладони на столешницу: «Пусть думает, что я стол прибирал, как обычный чиновник. А то подумает, что я чем-то другим в ожидании ее занимался». И глупо, почти идиотически, улыбнулся.

– А, это ты? – произнес, придурковато оскалившись. – Опоздала малость?

Женщина и не подумала закрыть за собой дверь, а только прислонилась к косяку. И тупо, как на неодушевленный предмет, рассматривала его оттуда.

Светислав устыдился: «Что это, я перед ней извиняюсь? Кто перед кем должен извиняться? Неужели у меня совсем никакого характера нет?»

И тут Станка медленно, хрипло, с презрением произнесла:

– Товарищ Марич передал вам, что больше не надо.

У Светислава в голове мелькнула мысль: «Все-таки к нему!» Она не доверяла ему, он показался ей недостойным признания. Его обманули, и этот обман обжег сердце.

«И этот туда же! – с горечью подумал он. – А еще друг. Что же он не вернул ее ко мне?»

– Хорошо, – сердито произнес он, как обиженный ребенок. И опять опустил взгляд в ящик. Он был обижен, оскорблен.

Вдруг, автоматически продолжая рыться в ящике, он понял: что-то тут не так, что-то уж больно подозрительно. Что «не надо»? В мозгу у него противно заскрипело, будто кто-то у самого его уха провел алмазом по оконному стеклу.

Светислав отчаянно зажмурился. Что это она несет? Он выпрямился и внимательно посмотрел на нее. Щеки у нее были несколько румянее, чем обычно, и даже волосы под платком, похоже, были несколько встрепаны. И с неверием в голосе он спросил:

– Чего именно, Станка, «не надо»? Чего «больше не надо»?

Красивая женщина как-то странно усмехнулась. Была в этой усмешке и печаль, и презрение, может, еще что-то, что он не сумел уловить.

– Допросов, Светислав, – ответила она со вздохом. – Допросов больше не надо. Мы договорились.

Стекла в его голове, которые он с такой страстью вставлял и так старательно протирал, чтобы через них в душу проникал свет новых дней, бесшумно разлетелись в мелкие дребезги. Сверкая разноцветными лучиками спектра, они пронеслись как разноцветные рекламные листовки, зовущие на цирковое представление, как безостановочно спаривающиеся пестрые бабочки. Стол, на который Светислав невольно оперся локтями, накренился. Он крепко ухватил его за края и вернул в исходное положение.

– Так о чем вы договорились, Станка? – спросил он, не чувствуя собственного голоса.

А она в ответ опять усмехнулась:

– Чего там, Светик. Получил он, чего добивался. Так что, думаю, больше вы меня ни допрашивать, ни мучить не будете.

Светислав смотрел на нее и просто не верил своим глазам. В самом ли деле она это сказала или все это только привиделось ему? Он никак не мог поверить, что именно сейчас все это происходит с ним. Ему казалось, что кто-то когда-то давным-давно рассказывал ему про это — не более того.

Он испуганно молчал, а женщина все еще смотрела на него с презрением. Ее взгляд мог означать, что она ожидает чего-то подобного. Светислав подумал: «Не надо говорить, что я сожалею, – это было бы слишком глупо! Может, она просто хочет убедиться в том, что я все понял?»

И так вот, молча, нахмурившись, она простояла несколько долгих мгновений. А потом неспешно, неслышно, не спуская с него взгляда, вышла в коридор.

Она исчезла в нем, и Светислав не услышал даже шороха ее шагов, словно она растворилась в воздухе прямо на его глазах.

Он еще некоторое время простоял как зачарованный в своем кабинете, после чего ему в голову пришла мысль: «А была ли вообще здесь эта женщина или мне все это почудилось?».

9

Молодой прапорщик Светислав Петрониевич еще некоторое время молча сидел там, где это его застало. Потом почти на цыпочках, стараясь идти так, чтобы половицы не скрипели, вышел из здания и направился к углу, таясь, как серая полевая ящерка. «Неужели все с ума посходили?» – подумал он, оказавшись на улице.

В этот светлый, прозрачный полдень в воздухе над мостовой дрожало бормотание пьяной, порочной третьей весны, овладевшей Чуприей. Земля, травка, почки, волна белого цвета залила каштаны, и со всех сторон на него обрушивались запахи, вороша и без того спутанные мысли и сводя с ума. Пробираясь вдоль заборов, сгорбившись так, чтобы никого не видеть, и полагая, что никто также не обращает на него внимания, он из каши, в которую превратились его мысли, старался выбрать только одну, новую для себя: неужели именно так сходят с ума?

Домой он явился в полном отчаянии, со сломленной душой, не в состоянии более бороться с собственным безумием. Прямо в форме, не скидывая сапог, с порога повалился в кровать; Радмила, к счастью, опять была где-то в городе.

Так, в полусне, он провел два или три часа. Потом открыл глаза, встал и принялся шагать по комнате: неожиданно голова очистилась, Светислав почувствовал себя здоровым и преисполненным силы и решимости добиться на этой земле настоящей, человеческой правды.

Что делать? К кому обратиться?

Он распахнул окно, выходящее во двор. Давно уже наступил вечер, и в раскидистой кроне ореха громко ворчала какая-то птица. Теперь он пожалел, что рядом нет сестры. Они могли бы посоветоваться. Она опытная, может, смогла бы ему помочь. Он решил отправиться завтра в партком. «Но только, – подумал Светислав, – они слабаки и вряд ли захотят вмешиваться в наши дела! Однако тянуть ни в коем случае нельзя – решать надо или немедленно, или никогда».

И он решился отправиться в Белград. Первым поездом, и никому об этом ни слова. Он разыщет полковника Йову и все ему расскажет. И пусть тот решает, как следует поступить. Однако Светислав тут же усомнился: тот такой суровый, закрытый человек, захочет ли он понять его? Может, и он попрекнет Светислава белыми перчатками? И не лучше ли обратиться к капитану Холере? Ведь именно Холера в свое время рекомендовал его Управлению.

Приняв решение отправиться в Белград, Светислав ощутил прилив силы и бодрости, чего с ним давненько не бывало. Вдруг ему захотелось вымыться. «Только на пользу пойдет, – подумал он. – Разогреюсь, да и кашель этот пройдет».

Он растопил плиту, поставил на нее большую кастрюлю с водой – времени до поезда хватало. Расхаживая по кухне и покусывая нижнюю губу в ожидании, пока закипит вода, он пришел к выводу, что в Белграде лучше сначала поговорить с Холерой, который был ему ближе. Потом втащил большое деревянное корыто, в котором когда-то скоблили щетину с туш забитых свиней, и долго плескался в нем, совсем как ребенок.

Из корыта он вылез словно заново рожденный, болезнь сняло как рукой. Вытерся полотенцем, надел чистое белье и гражданскую одежду. И тут – даже не закашлявшись, а просто прочистив горло – ощутил, что рот его полон крови.

С ужасом Светислав плюнул в корыто, из которого еще не успел вылить воду. Длинные алые нити с прозрачными воздушными пузырьками колыхались среди белых островков мыльной пены, то погружаясь ко дну, то всплывая, растягиваясь в тонкие, как паутина, волоски и вновь собираясь в помятые спирали, похожие на раскисшие мотки красных хлопчатых ниток.

Его охватила паника, холодный пот выступил на лбу и ладонях. Он поспешно проглотил целую пригоршню соли и запил ее большой чашкой ледяной воды. Потом присел на кровать.

Дыша, словно мышь, мелко и коротко, он опустил голову на подушку и подождал, пока сердце перестанет биться так учащенно.

«Что это было? – с ужасом думал он. – Неужели смерть? Разве могу я умереть? Так ведь мне еще и двадцати двух не исполнилось!»

Потом он, обходя стороной редкие пыльные фонари, поспешил по слабо освещенной улице к далекой больнице. Прокрался по аллее, что напротив казармы, перешел мост через Раваницу; около почтамта и центрального рынка, избегая появляться на Главной улице, свернул на улицу Царя Лазара. Но стоило Светиславу повернуть в мрачный переулок, как из горла хлынула кровь.

В больницу он влетел, задыхаясь от кашля и плюясь кровью. Пробежал по коридору прямо в ординаторскую.

В приемном покое в это время уже никого не было, только какая-то женщина сидела с ребенком на коленях. Когда он ворвался внутрь, харкая в тряпку, с которой капала кровь, она испуганно схватила малыша и спряталась за углом.

– Что здесь этот делает? – забилась она в истерике. – Уведите его отсюда! Здесь дети! Уведите его!

Перепуганный Светислав замер. «Что это с ней? – подумал он. – Ведь это всего лишь болезнь. Ведь это всего лишь смерть».

В помещении появился крупный равнодушный санитар. Морщась и с отвращением, словно полицейский, придерживая Светислава за локоть, увел его к врачу.

10

Ночью в больнице он несколько успокоился. На рассвете, усевшись на кровати, он даже сумел немного вздремнуть.

Утром, пока никто еще не узнал о случившемся, он строго-настрого приказал персоналу никому не сообщать о болезни и потребовал немедленно доставить себя в Белград. В больнице его знали и побаивались и потому без раздумий удовлетворили все требования. И вот в полдень Светислава Петрониевича на неудобных носилках в служебной машине железнодорожного ведомства доставили не в министерство на улице Князя Милоша, а в больницу УДБА в Дединье^[10]. А неделю спустя перебросили в клинику «Ребро» в Загребе. Так что он не смог доложить о своем новом месте пребывания ни полковнику Йове, ни капитану Холере. Теперь ему казалось, что они никогда и не были знакомы.

Началась долгая, долгая болезнь.

В первые десять дней, борясь с температурой и пищей, от которой его мутило, прислушиваясь к зловещим хрипам в груди, грозящим новым кровохарканьем, полулежа в кровати клиники «Ребро», он написал первое письмо в министерство о Мариче и Станке, а спустя два месяца, требуя ответа, отправил второе.

Никто и не подумал ответить ему. Вместо этого, шесть месяцев спустя, какой-то поручик из Белграда доставил ему медаль за якобы проявленную отвагу.

С большим запозданием его навестила сестра Радмила. Мужеподобная и деловая, ковыряясь желтыми от табака пальцами с не очень чистыми ногтями в большом мужском портфеле, она поспешно и скучно докладывала ему о городских проблемах; она так и говорила – проблемы. Нищета никуда не делась, хлебозаготовки провалились, тюрьмы переполнены, а врагов все больше, офицеры женятся на отвратительных изнеженных буржуинках, а таких, как она, активисток, стараются не замечать, скоевцы или превращаются в равнодушных нигилистов, которых ничего не волнует, или становятся карьеристами, целящимися на вышестоящие должности, или – что еще страшнее – перерождаются в разочарованных и обозленных ренегатов. «Этот вражина, волейболист Миша Булочка, – добавила она, – сидит в тюрьме».

– Но ведь это глупо! – вскричал Светислав. – Миша не враг!

Потом он долго разочарованно взмахивал руками и в расстройстве цокал языком.

Наконец кружными путями, волнуясь, расспрашивая о десятках других знакомых, спросил и о Гордане – не вернулась ли она в Чуприю?

Радмила не смогла даже сразу припомнить, о ком он ведет речь:

– Это та самая высокая красотка, у которой отец не вернулся из плена? Что на улице Милана Топлицы жила?

Побледнев, Светислав кивнул головой.

– Эта шлюшка, – произнесла сестра тяжелым альтом как нечто само собой разумеющееся, – вышла замуж за одного из наших крутых и обеспеченных дипломатов. Сейчас она где-то за границей.

Светиславу показалось, что кто-то поднял над его головой траурное черное знамя, и он мысленно проклял день, когда мать родила его.

11

Вскоре после этого он дал согласие на операцию.

Так что ему на двадцать третьем году жизни в санатории на Голнике иссекли девять ребер, вырезав грудь почти до самого соска. Когда Светислав после операции в первый раз встал перед больничным зеркалом и увидел искривленную фигуру, то не смог сам себя узнать. С помощью большого шприца его накачали воздухом, создав под пазухой, между отсутствующими ребрами, мерзкую постоянно свербящую и шелушащуюся рану, которую он с болезненным интересом разглядывал в карманное зеркальце и постоянно ощупывал пальцами. Время от времени полость подкачивали, совсем как волейбольную камеру, которая потихоньку стравливает воздух. Но все-таки сумели спасти жизнь.

После этого начались его скитания от одной больницы до другой. Поначалу это были привилегированные учреждения, потом они становились все проще и проще. В них быстро распознавали его характер, и никто не желал держать Светислава у себя дольше положенного.