Дониэль Клейтон
Хрупкие создания

9. Джун

Иду на утренние занятия одна, безумно рано, чтобы успеть занять студию и проветриться. Оделась потеплее – все-таки поздний октябрь, холод забирается во все поры. К тому же многослойная одежда делает меня почти невидимой. Я становлюсь такой же, как все.

Но Морки должна меня заметить – ведь так и становятся звездами.

Я чуть не выронила термос перед студией. Парень Сей Джин, Джейхи, сидит на лавочке перед стеклом, откуда все вечно на нас пялятся. Он сидит ссутулившись, на нем обтягивающие черные штаны, конверсы не завязаны. Капюшон красного худи накинут на голову. Уткнулся в телефон.

Я не видела его с тех пор, как мы с Сей Джин перестали быть подругами, а это значит… почти два года назад. Когда он начал приходить сюда, чтобы посмотреть, как она танцует? Совсем не изменился. Разве что слегка похорошел. И ведет себя раскованнее.

Я знаю его дольше, чем Сей Джин. Мы вместе ходили в воскресную школу и жили в трех кварталах друг от друга, его halmeoni, бабушка, присматривала за нами по будням, а потом я переехала сюда, в общежитие.

Его бабушка называла меня внучкой, я плескалась в надувном бассейне. На их лужайке. Я даже знаю, где именно у него на заднице родимое пятно.

Сейчас Сей Джин и Джейхи – почти как Бетт и Алек. Созданы друг для друга, идеальная чета в нашем корейском обществе.

Он наклоняется и поднимает на меня взгляд. У меня горит лицо. Косметика наверняка потечет. Он молчит.

– Привет. – Не знаю, зачем вообще решила с ним заговорить. В девятом классе я лишилась всех друзей, когда Сей Джин перестала со мной разговаривать. Даже его. Особенно его.

– Привет, – мямлит в ответ, протирая глаза.

– Что ты тут забыл? – спрашиваю и отпиваю из термоса глоток чая. Наверняка школу прогуливает. Интересно, насколько он изменился.

– Сей Джин. Пришел на нее посмотреть.

Стараюсь продолжить разговор ни о чем, а потом понимаю, что я впервые вот так болтаю с парнем ни о чем.

– Решился подать документы? Помнишь, как ты тренировал пируэты в подвале?

Я смеюсь неожиданно даже для самой себя. На мгновение чувствую себя совсем как в прежние времена, когда меня окружали друзья. Когда у нас были понятные только нам шутки, общие воспоминания, дурацкие традиции. Когда я находила время на что-то кроме балета, на бесконечные разговоры, на приключения вне школы.

Джейхи почти улыбается. Лицо его стало круглее, а на подбородке черные точки щетины. Гляжу на него, и во мне просыпается сожаление. Или…

Позади меня кто-то прочищает горло. Джейхи ежится и отводит взгляд, будто бы и не говорил со мной пару секунд назад. Вот и все. Фантомное ощущение моей прежней жизни исчезло.

– Утро так себе, а, Джун? – Сей Джин поджимает розовые губы.

Она застает меня врасплох. Шипит как змея. Остальные щебечут позади, слишком трусливые, чтобы сказать что-то самим, но всегда готовые посмотреть на меня свысока, посмеяться в лицо, пошептать на корейском и указать пальцем, словно я доска для дартса, в котором стрелы – их собственная неуверенность в себе. Новенькая китаяночка стоит в стороне, руки сложены на груди. Она не понимает ни слова, но все равно принимает участие в общем представлении.

– Да нет, выглядишь вроде не так уж и плохо, – отвечаю я, радуясь, что придумала, как ее поддеть.

Сей Джин делает шаг вперед. От нее пахнет завтраком и розовой помадой, которую она носит со средней школы, потому что хочет превратиться в Бетт.

Когда я въехала в общагу, мы с Сей Джин были не разлей вода, jeol chin, лучшие друзья. Она была мне как сестра. Но в десятом классе все изменилось, когда она пустила про меня слух, заставила комендантов расселить нас и никогда больше со мной не разговаривала.

Это случилось примерно в такое же холодное осеннее утро, как сейчас. Мы сидели у парных столиков, которые нам купила ее мама. Точные копии тех, что стояли в здании Американской балетной труппы. Мама Сей Джин подарила мне такой же, потому что моя мама не могла себе этого позволить. Лампы на них мягко освещали наши лица.

Сей Джин открыла свою косметичку.

– Думаю, тебе нужно чаще краситься, – сказала она, доставая пудру, помаду и румяна. – Особенно на занятия.

– Да с меня все вместе с потом сойдет, – ответила я. Тогда я просто еще не понимала, к чему она клонит.

– Настоящие балерины танцуют накрашенными, и на их лицах совсем нет пота. – Она наклонилась ко мне, приподняла подбородок пальцами и повернула мое лицо к свету, словно была настоящим балетным визажистом, из тех, что красили нас для выступлений. – Не замечала?

Я не ответила.

– Закрой глаза.

Я так и сделала. Я всегда ее слушалась.

Она нанесла на мое лицо пудру – кисточка прошлась по коже, словно крылья бабочек. Сей Джин пальцами нарисовала румянец, а потом провела помадой по губам.

– Эти цвета скроют желтоватый тон.

Мама всегда говорила: «Ты же не хочешь, чтобы твоя кожа стала цвета мертвой курицы?» – и звучало это убедительно.

– Вот такая палетка нам подходит лучше всего. – Сей Джин всегда использовала умные слова вроде «тон», «палетка», и мне это нравилось. Я таких слов не знала.

Она провела кисточкой поменьше по моим векам.

– А это создаст красивую тень. Как будто у тебя складка на веке. Так глаза будут казаться менее раскосыми. Русским не нравятся наши глаза. – Она опустила кисть.

– Да мало ли что им не нравится, – ответила я, прекрасно зная, сколько азиатских девочек сделали себе пластические операции по изменению формы века. И Сей Джин одна из них.

– Всем есть дело до того, что думают другие. Даже если это отвратительно. Это слишком тяжело – не обращать внимания. – Она водила кистью в уголках моих глаз. – Смотри.

Я открыла глаза и потеряла дар речи. Из зеркала на меня смотрела другая девушка – мягче, чем я. Сей Джин наклонилась ко мне поближе, и я заметила, какие у нее большие, совсем оленьи глаза.

– Видишь? Совсем другая.

Я и чувствовала себя другой. Особенной. Прима-балериной или президентом компании. Той, у которой все получается без усилий. Не собой.

Я пыталась выдавить из себя благодарность, но не могла подыскать нужных слов. Сей Джин снова коснулась моего подбородка.

– Ты очень красивая, – прошептала она совсем тихо.

Между нами словно воздух сгустился. Она наклонилась ниже. Я видела две крошечные веснушки у нее на носу и чувствовала ее дыхание на своем лице. Я не могла пошевелиться. Не могла отстраниться. А потом она поцеловала меня – ее розовые губы к моим. Мягкие и теплые. Странное было ощущение. Я еще ни разу не целовалась.

Сей Джин закрыла глаза. Я – нет. Я вообще не знала, что делать и как себя вести. Увидела, как поднимаются ее брови. Она попыталась раскрыть мои губы языком. И я отодвинулась.

– Что ты делаешь? – спросила я. Сердце ухало где-то в горле. В ушах шумело.

Она сморщила нос и покраснела – от груди до лица.

– М-м-м, прости.

Сей Джин повернулась к своему зеркалу и достала помаду. Подкрасилась дрожащей рукой.

Я стерла помаду с губ салфеткой – и ее, и свою. Увидела, что у нее на шее выступил пот. Нужно было что-то сказать. Например, что все хорошо. Что она – моя лучшая подруга. Что я не знаю, почему она меня поцеловала, но я всегда готова помочь ей разобраться в себе.

Я посмотрела на часы. Скоро начнутся уроки. Я поднялась. Сей Джин не пошевелилась. Она сидела, неотрывно глядя на свое отражение в зеркале. Я не знала, что сказать. Подождала ее, но она так и не поднялась. Я подошла к двери.

– И Джун, – позвала она.

Я повернулась. Она смотрела прямо на меня.

– Скажи, что я заболела, хорошо? – попросила Сей Джин, и в глазах ее заблестели слезы.

– Хорошо.

– Я не… Я… – Ее голос дрогнул. – Я просто хотела…

– Конечно, нет, – ответила я.

Хорошие корейские девочки не целуют других корейских девочек. Они целуют мальчиков. И выходят за них замуж. Я хотела спросить, хотела узнать, почему она поцеловала меня и что вообще происходит. Сказать ей, что все будет в порядке. Что я всегда буду рядом.

– Все в порядке. Все… – начала я, но она подняла руку, и я ушла.

К концу дня Сей Джин попросила комендантов переселить меня из нашей комнаты, а спустя неделю начали расползаться слухи. Слухи о том, что я лесбиянка и что она больше не хочет со мной жить. Позвонили моей матери. Школьный консультант прочел мне лекцию о том, что нельзя смущать других учеников.

Сейчас на Сей Джин тот же оттенок розового, что и тогда. Готова поспорить, что и на вкус ее губы такие же, как и годы назад. Смесь помады, грейпфрута и чая. Мои на вкус такие же.

– Ты всегда идешь на втором месте, да? – Сей Джин делает шаг вперед.

Я чую ее сладкий парфюм. Она хлопает своими длиннющими ресницами.

– Дублерша Джиджи. Никто не выбирает тебя первой. Думаешь, ты такая вся клевая, но больше никто так не считает. – Она прищуривается.

Это больно. Вся моя дерзость испаряется, и я очень хочу исчезнуть из поля ее зрения. Больно только тогда, когда все – правда.

В моей сумке тренькает шкатулка с драгоценностями. Не знаю, думает ли мама о моем отце, но я не могу его забыть. Единственное, что мама о нем сообщила, – у него новая семья, которая нравится ему больше нас. Потому то, что сказала Сей Джин, – правда гораздо более болезненная, чем она может себе представить. Она называла меня по-разному – сучкой, позеркой, Белоснежкой, – но это худшее. Дублерша.

Вспоминаю то, что сказала мама по телефону. Если я не стану лучше, я уйду.

– Никому ты не нужна, – добивает Сей Джин.

Хочу ответить, что ей я была нужна. Напомнить про поцелуй. Но я молчала все эти годы и молчу сейчас. Я храню ее маленький секрет.

Джейхи говорит ей что-то по-корейски. Она замирает.

– Ты уже выиграла, – произношу наконец. И Сей Джин не знает, что с этим делать.

Я хочу, чтобы Джейхи понял, что это она плохая – не я. Остальные девчонки ругаются на меня на корейском, я не понимаю всех слов, просто знаю – они очень грубые. Но Сей Джин хуже их всех, вместе взятых. Она просит их замолчать, машет рукой, совсем как Бетт ведет себя с Элеанор и Лиз. Она действительно пытается быть Королевой Бетт, и ей это почти удается. Девочки затыкаются. Я поворачиваюсь, чтобы исчезнуть в студии.

– Я кое-что нашла.

Сей Джин тянется за своей сумкой. Что-то блестит в ее руке, и я тут же понимаю, что это. Моя пропавшая пудреница. Сей Джин знает, как эта штука мне дорога. Она всегда в моей сумке или в комоде.

Представляю, как Сей Джин рыщет по моей комнате, и выхватываю пудреницу из ее рук, как маленькая. Она отдает ее сразу же, и это странно. Она нехорошо улыбается. Я открываю пудреницу: зеркало сломано, а губка разрезана.

– Упс. – Сей Джин прикрывает ладошкой рот.

В коридоре куча танцоров, они все видели. Вокруг разлилась тишина, и я чувствую на себе взгляды дюжин глаз.

Джейхи снова что-то говорит. Они с Сей Джин перебрасываются словами. Обо мне ли?

Закрываю пудреницу. Получится ли у меня склеить зеркало?

Морки гонит всех в класс. Мы разминаемся, делаем упражнения у станка, потом Морки заставляет нас делать фуэте. Выхожу в центр, протискиваясь между другими девчонками. Развожу руки. Готовлюсь. Кто-то ворчит, кто-то бормочет себе под нос.

Я лишь хочу, чтобы она заметила, как хорошо я танцую.

Играет музыка. Другие девчонки заканчивают свой четвертый поворот. Как и просила Морки. Но я не могу остановиться. Я кручусь и кручусь, чтобы разговор с Сей Джин вылетел из меня, словно пробка. И впервые все взгляды прикованы ко мне. Девчонки отодвигаются, а Морки наоборот – подходит. Знаю, все хотят, чтобы я остановилась. Нужно было просто сделать четыре поворота, как велено. Я одна в центре. Я – волчок. Давно перестала считать. Наконец останавливаюсь.

– Браво! – кричит Морки. Отмечает перед всеми, как я погружена в процесс. Говорит, что мои фуэте безупречны.

Обычно для учителей я призрак. Тот, кто не стоит внимания. Но не сегодня. Я рискнула. Перешла черту, чтобы покрасоваться.

Все аплодируют мне. Все, кроме Сей Джин.

Девочки хлопают меня по спине и одаривают комплиментами, они не кажутся фальшивыми или саркастичными. Джиджи так сильно меня обнимает, что я перестаю дышать. И улыбается так широко, словно гордится тем, что делит со мной комнату. Я стараюсь не придавать этому значения. Замечаю, что даже мистер Лукас, отец Алека, смотрит на меня сквозь стекло – а он почти никогда так не делает. Он странно мне улыбается и кивает.

Делаю реверанс и возвращаюсь к станку. Джейхи там, за стеклом. Он поднялся с места. Ловлю его взгляд – и проходит, кажется, целая вечность, прежде чем я поворачиваюсь к нему спиной и сдерживаю торжествующую улыбку. Меня наконец-то заметили.

И теперь я знаю, как отплачу Сей Джин.

10. Джиджи

Я ходила в зеркальную студию «Е» каждый вечер и смотрела на остатки послания от Бетт. Девочки выдали ее. Хотя, может, это была Лиз. Или Элеанор. Как бы то ни было, надпись стерли несколько дней назад. И все, кажется, просто о ней забыли, но у меня в голове угроза звучит так же часто, как тема феи Драже. И каждый раз я решаю, что стану лучшей феей Драже из возможных и не превращусь в жертву.

Спускаюсь на лифте на первый этаж, а потом – по лестнице в подвал. В моем зале пусто и тихо, только комки пыли в углах, скрежет старого радиатора и звон полумертвых лампочек. В здешнем зеркале меня почти не видно. Не могу двинуться, не могу закрыть глаза, чтобы помедитировать, – просто продолжаю пялиться на собственное отражение.

Мама всегда говорила, что нельзя столько времени проводить перед зеркалом. Но для танцора зеркало – как дом.

Представляю, как меня заполняет свет, совсем как на занятиях йогой с Эллой там, в Калифорнии. Хочу, чтобы солнечные лучи стерли все угрозы и все мое беспокойство. Поднимаю ногу – сначала на станок, потом к уху. Истончаюсь в прямую, невозможную линию, которая начинается с большого пальца левой ноги на земле и заканчивается на правой ноге в воздухе. Но тело реагирует не как обычно. В сердце что-то колет. Причина в Алеке или в моей болезни? Я не знаю, что хуже. Что опаснее?

– Давай помогу. – Тишину разрывает мужской голос.

Я поворачиваюсь, не опуская ногу, ожидая увидеть Алека. Только он знает, что я танцую здесь, внизу. Невинно улыбаюсь – слишком быстро, потому улыбка получается натянутой.

– Рада тебя видеть.

Это Анри Дюбуа, еще один новенький, и он на меня в открытую пялится. Глаза у него как на картинах мамы – темные, мечтательные и тревожные. Он проводит рукой по взъерошенным темным волосам. На нем балетный пояс и штаны, и я невольно перевожу взгляд чуть ниже его живота. В этих поясах все кажется чересчур большим. Он ловит мой взгляд и делает шаг назад. Я опускаю глаза.

– Да я сама справлюсь, – отвечаю и продолжаю растяжку.

Анри подходит ближе.

В общей сложности мы с ним перекинулись тремя предложениями. Все, что я о нем знаю, я прочла в балетных журналах. Он был восходящей звездой Парижской оперной школы. Ключевое слово – был. По слухам, его оттуда выгнали.

– Да ладно тебе! Балет – командный спорт. – Он подходит еще ближе, огибая поломанные станки.

– Как ты меня нашел?

Опускаю ногу. Не хватало еще, чтобы он решил сделать поддержку, не спросив разрешения. Мне бы злиться на него за то, что он отыскал мое тайное место. Только Алек может о нем знать.

Сажусь на пол и через секунду понимаю, что поступила глупо.

– А я тебя и не искал. – Анри опускается напротив. У него приятный акцент, мне нравится плавность его произношения. За шестнадцать лет во мне никогда не вспыхивал интерес к балетным танцорам, да и вообще к мальчикам, но вот в животе снова туча бабочек, а я потею и перестаю быть собой. В голове вьется столько новых мыслей, идей и ощущений.

Анри ведь всегда был красивым – в смысле, и на репетициях, и в классе, – но я никогда не обращала на этот факт внимания. А здесь, в странном, изломанном свете подвала от одного его вида пересыхает в горле.

– Ты здесь прячешься? Пока остальные в комнате отдыха, да?

Я не отвечаю. Он улыбается, словно сказал что-то смешное. У него такие симпатичные ямочки на щеках – хочется до них дотронуться.

– А тебе разве не стоит отдохнуть после репетиции? – Я не придумала ничего лучше.

– А тебе? – контратакует он, а потом ухмыляется. – Вы, балерины, слишком серьезные.

Он что-то бормочет на французском. Мне нравится, как это звучит и как изгибается линия его рта.

– Давай продолжим, Жизель.

Он называет меня полным именем. И произносит его так, как оно и должно звучать – мягкая «з» и долгая «л». Тянет рассказать ему, что родители встретились в Париже, когда временно жили там, в двадцать с небольшим. Они назвали меня в честь знаменитого балета.

– Давай добавим музыки. – Анри достает телефон, клацает кнопками, и звучит мелодия.

Внезапно появляется Щелкунчик. Он встает в стойку и протягивает мне руку. Прижимает мои бедра к своим и сгибает мои ноги в изящном па, словно кукла – это я. Он не просит разрешения. Какая-то часть меня совсем не возражает. Другая часть вовсе не чувствует, что я – это я. Щелкунчик прикасается ко мне так, словно мы старинные друзья. Странно, но я это только приветствую.

Он стягивает свои мокасины, и мы соприкасаемся подошвами. Стопы у него огрубевшие и сильные – стопы танцора. Мы разводим ноги ромбом, а потом он толкает меня вперед. Я вытягиваю ноги в прямую линию. Никогда еще не делала растяжку с парнем. Да и вообще с другими учениками.

В калифорнийской школе не было мальчиков. Здесь же границы стерты. Я не привыкла к таким прикосновениям, но придвигаюсь к нему поближе, хотя голос в моей голове и протестует.

– Не перенапрягайся, – предупреждает он.

Я скалюсь и демонстрирую свою гибкость, придвигаясь к нему еще ближе – к нему и его балетному поясу. Клонюсь вперед и замечаю у него под правым глазом крошечную родинку. Мы так близко, что он мог бы поцеловать меня, если б захотел, и я бы не успела его остановить.

Меня никогда еще никто не целовал. Несколько раз – почти, иногда просто прижимались к моим губам или легонько клевали в нос. Но никогда – страстно и по-настоящему.

Анри перекатывает во рту мятную конфету, она похожа на белую лодку в красном море. По моему лицу течет пот, и руки становятся липкими. Он этого, кажется, не замечает и лишь крепче сжимает мне пальцы.

Сердце бьется в горле, пытаюсь его успокоить. Я должна подняться и вернуться в общежитие. Подготовиться ко сну. Но я не могу. Я словно приклеилась к месту.

– Двигайся.

Мы меняем позу. Он тянет меня вперед, поднимает с пола, и теперь я практически лежу на нем – между нашими телами сантиметров пять. Сухожилия тянутся, болят после прыжков на репетиции. Мы держим позицию несколько секунд, а потом меняемся. Когда Анри наклоняется вперед, я чувствую его дыхание на своем животе. Волосы на руках становятся дыбом, и где-то внизу живота оживает странный ритм, словно тихонечко бьют в барабан.

Я резко поднимаюсь, врезаюсь в Анри.

– Я совсем расслабилась, – мямлю и сжимаю ноги. Жду, когда эти новые странные ощущения улягутся.

В комнате слишком тихо. Я слышу легкое жужжание, оно проникает под кожу, и это одновременно приятно и ужасно. Слышу его дыхание. Сердце мое бьется все быстрее.

Контролируй дыхание.

Анри удерживает меня на месте и заглядывает прямо в лицо. По спине пробегает холодок – кажется, что меня разглядывают тысячи глаз. Я не успеваю увернуться, Анри наклоняется и касается губами моей щеки и уголка губ. Слишком близко.

Я дергаюсь. С его лица мгновенно сползает улыбка.

– Жизель, прости. Я не… знаю… зачем это сделал.

Я тоже не знаю, как реагировать.

– Ты просто напомнила мне Кэсси, мою бывшую. – Он опускает голову. – Вы обе такие талантливые… а мне ее так не хватает.

Я открываю рот, но ничего не говорю. Нужно встать и уйти, но тело меня не слушается. Ситуация неловкая. Но что я могу сделать? Мы оба новенькие. Он приехал сюда всего за пару месяцев до меня, летом. Нам стоит держаться вместе.

Я заполняю тишину:

– Итак, Франция. Я там была. Ну, в Париже. И Тулузе. И… и в Б… Бол…

Не помню, как там правильно.

– Болонье, – заканчивает Анри низким голосом.

Я краснею. Он сжимает руками мои ноги.

– Когда говоришь по-французски, расслабь губы и произноси все медленнее.

Я киваю. Повторяю название города, но снова путаюсь в длинных французских словах.

– Значит, ты много где была. В моей стране.

Киваю снова. У родителей есть квартирка в Девятнадцатом районе недалеко от базилики Сакре-Кер, и мы ездим туда летом, чтобы мама могла порисовать этюды. Но Анри я этого не сообщаю.

– Я родился в Шарантон-ле-Поне, это недалеко от Парижа. Мы с маман переехали в город, когда мне было восемь.

– Тогда ты и начал танцевать?

– Уи… то есть да, – путается Анри. – Мне было почти десять.

– Десять, – повторяю я, не пытаясь скрыть удивления. Большинство начинают танцевать в пять. Или даже раньше.

– Я быстро учусь. Балет стал моей страстью. Хотя их у меня много. Ты из Нью-Йорка?

– Я? О нет. Из Калифорнии.

– Там никогда не был. Только видел по телевизору. Пляжи, солнце, серфинг, маленькие собачки в сумках, автомобильные погони. И улыбки.

Я игриво ударяю его по ноге:

– Эй, в Калифорнии есть много чего еще.

Он гладит меня по руке, и я отдергиваю ее. И тут же задаю вопрос:

– Скучаешь по дому? Тут тебе нравится?

– А тебе?

– Думаю, да. Начинает нравиться, по крайней мере.

– Будь осторожнее, – предупреждает он. – Кэсси не была.

Анри дотрагивается до моей руки. В животе тянет, и я думаю, привыкну ли к такому количеству парней вокруг. Алек. Теперь вот Анри.

– Что с ней случилось?

Он морщится. Я хочу знать, но не напираю. Знаю, как бывает неприятно, когда спрашивают о том, о чем даже вспоминать не хочется.

– Просто будь осторожна. Особенно после этой штуки с зеркалом.

Он качает головой и бормочет что-то по-французски. Наверное, проклятия.

– Девочки сказали, что это, скорее всего, Бетт. – Я не уверена, что должна вот так открыто ее обвинять.

– Следи за ней. – Анри касается пальцами моей щеки, и похоже, даже не осознает этого. Я стараюсь не шевелиться. – Не хочу, чтобы ты пострадала.

Лампочки над нашими головами притухают, грозясь вот-вот погаснуть. Игра света превращает его лицо в маску. Теперь он кажется совершенно другим человеком. Брови – гуще, глаз почти не видно, рот изогнут.

Думаю, нам не стоит оставаться здесь, одним и в темноте. Последние ноты «Щелкунчика» изливаются из телефона, и остаемся только я, Анри и тишина. Он снова наклоняется ко мне – свет гаснет – и целует в щеку.