Донато Карризи
Дом голосов
6
Джербер не спал всю ночь.
Ворочаясь с боку на бок, искал объяснений. Но те, которые ему приходили на ум, облегчения не приносили.
Ханна Холл знала историю о призраке, который вошел в домик у моря в Порто-Эрколе, но сделала вид, что поверила версии доктора, будто это произошло с его восьмилетним пациентом. Как она узнала? Наводила о нем справки? Но разве она могла это сделать за столь короткое время, до их встречи, притом что они никогда раньше не виделись? Даже если бы Ханна выяснила, кто его двоюродный брат, имя Ишио употреблялось исключительно в семейном кругу: откуда она могла узнать такую интимную подробность? А когда во время предварительной беседы заговорила о странных эпизодах, относящихся к детству, как могла угадать, что Джербер расскажет именно анекдот о призраке из Порто-Эрколе, если он ни разу не упомянул о нем даже Сильвии?
В течение бессонной ночи психолог принял решение: утром он позвонит доктору Уолкер и скажет, что ему очень жаль, но он вынужден отказаться от поручения. Да, так будет разумнее всего. Но когда занялся рассвет, в его мыслях все еще царила сумятица. Он определенно не сможет успокоиться, пока не разгадает тайну, а главное, не сможет отделаться от этой истории, пока не выяснит, в чем была его ошибка.
Он вышел из дома очень рано, торопливо поцеловав Сильвию на прощание. Чувствовал, как жена провожает его взглядом до самых дверей, но, к счастью, она не стала задавать вопросов.
Джербер вернулся в свой центр.
Там был только служитель, занятый уборкой. Джербер затворился у себя, чтобы на свежую голову пересмотреть видеозапись предварительной встречи с Ханной Холл. Утро вечера мудренее, твердил синьор Б., побуждая его встать пораньше и повторить школьные уроки. Он был прав, и у Пьетро действительно вошло в привычку откладывать самые важные в жизни решения до первых утренних часов.
Он был уверен, что, пересмотрев запись, поймет, в чем ошибся накануне вечером.
Но когда он добрался до спорного места, ничего не прояснилось, наоборот, еще больше запуталось. Вечером ему удалось увеличить фотограмму и поставить ее в фокус, пусть даже и уткнувшись носом в монитор. На сей раз не удалось повторить счастливую комбинацию движений и действий.
В результате он уже не был так уверен, что женщина написала печатными буквами имя ИШИО.
Отказавшись от дальнейших попыток, он горестно вздохнул. Через час Ханна Холл позвонит в домофон, а он так и не выработал никакой стратегии, не знает, как подступиться к этому случаю. Более того, он вовлечен личностно и эмоционально. Хотя ситуация не сравнима с той, когда психолог и пациент сводят на нет дистанцию, необходимую для лечения, Пьетро Джербер уже не был уверен, что он в достаточной мере объективен.
Ему оставалось очень мало времени, чтобы принять решение.
На вывеске старинного кафе «Ривуар» на площади Синьории было выведено золотыми буквами: FABBRICA DI CIOCCOLATA A VAPORE[3]. Заведение с давней историей, расположенное на первом этаже палаццо Лависон, было основано в 1872 году.
Оно спасало не только от холода этой унылой зимы, но и давало благословенный приют обонянию.
Пьетро Джербер стоял у стойки, упиваясь запахами свежей выпечки, лелея в руках чашечку кофе.
Сквозь витрину увидел, как она свернула на площадь с улицы Ваккеречча. Черное пятно позади группы туристов, бодро шагавших к Уффици. Ханна Холл была одета так же, как накануне: свитер, джинсы, сапожки; сумка на длинном ремешке. Волосы так же собраны в хвост, и опять же, одежда никак не соответствовала сезону.
Джербер через стекло мог незаметно наблюдать за ней. Вообразил, как стучат ее каблуки по мостовой, омытой дождем, некогда покрытой флорентийской керамической плиткой, чтобы походка дам казалась более легкой.
Видел, как она вошла в табачную лавку и деловито встала в очередь. Когда подошел ее черед, указала на одну из пачек, выставленных за прилавком, потом порылась в сумке, вытащила несколько смятых банкнот и горстку монет и все это вывалила перед продавцом, чтобы тот помог ей разобраться с незнакомой валютой.
Эти неловкие движения, в которых выражалась неуверенность, а также и неспособность принять участие в сложной игре жизни, убедили Пьетро Джербера в том, что ей следует предоставить еще один шанс.
Она не такая, как прочие игроки, сказал себе психолог. Она вступила в игру с заведомо невыгодной позиции.
Может, и нет в ней ничего дьявольского, как он подумал, просмотрев видеозапись. Может, ей в самом деле нужно, чтобы кто-то ее выслушал. Иначе она бы не отправилась в путь с другого конца света, чтобы выяснить, была ли реальной такая трагедия, как убийство ребенка по имени Адо, а главное, несет ли она за это какую-либо ответственность.
– Какие сигареты вы курите? – спросил он через некоторое время, когда Ханна прикурила первую, усевшись в то же креслице, что и в первый раз.
Женщина подняла взгляд от огонька зажигалки.
– «Винни», – ответила она, вытащила из сумки пачку «Винфилда» и показала доктору. – Сигареты австралийские, мы их у себя так называем.
Воспользовавшись тем, что она открыла сумку, Джербер разглядел там листок из блокнота, на котором Ханна написала имя Ишио.
– Вам нравится курить? – спросил он, чтобы отвлечь внимание Ханны от своего неуместного любопытства.
– Да, но приходится себя ограничивать. И не потому, что это вредит здоровью, – уточнила она. – В моей стране это дорогое удовольствие: пачка стоит почти двадцать евро, а в ближайшее время правительство собирается вдвое повысить цены, чтобы заставить всех бросить курить.
– Стало быть, здесь, в Италии, вы можете безудержно предаваться страсти, – заметил Джербер. Но женщина взглянула на него недоуменно. Психолог забыл, что Ханна лишена чувства юмора, и это позволяет диагностировать шизофрению.
Чуть раньше Джербер вручил ей нечто вроде блюдечка, которое шестилетняя пациентка слепила для него из пластилина. Изделие неправильной формы, богато украшенное разноцветной глазурью, по замыслу юной мастерицы должно было служить пепельницей.
Ханна была не так напряжена, как в прошлый раз, и оба чувствовали себя более вольготно. Психолог решил воссоздать все атрибуты их первой встречи: горящий камин, чай и полное отсутствие помех.
– Я думала, вы больше не захотите меня видеть, – выпалила Ханна, глядя на него в упор.
– Что навело вас на такую мысль?
– Сама не знаю… Может быть, ваша реакция в конце нашего разговора в субботу.
– Сожалею, что вы пришли к таким выводам, – приуныл Джербер: его в самом деле огорчило, что Ханна все поняла.
Ханна чуть прищурила влажные голубые глаза:
– Значит, вы мне поможете, да?
– Сделаю все, что в моих силах, – заверил ее Джербер.
Он долго размышлял над тем, какой подход избрать. Согласно его австралийской коллеге, следует забыть о взрослой и говорить с ребенком. И был один прием, который всегда срабатывал с его маленькими пациентами и помогал им с большей легкостью воссоздавать то, что с ними случалось.
Детям нравилось, когда их слушают.
И если взрослый показывал, что помнит в точности все, что они говорили прежде, дети это воспринимали как поощрение и находили достаточно уверенности в себе и доверия к доктору, чтобы продолжать рассказ.
– В прошлый раз, в конце нашей встречи, вы сказали… – Порывшись в памяти, чтобы ненароком не ошибиться, Джербер повторил: «Когда Адо приходил ко мне по ночам, в доме голосов, он всегда прятался под кроватью… Но не он в тот раз позвал меня по имени… То были чужие».
Гипнотизер записал в блокноте три детали, поразившие его.
– Удовлетворите мое любопытство… Как мог Адо звать вас по имени, если он уже умер?
– Адо не очень-то говорил, – уточнила Ханна. – Просто я знала, когда он со мной, а когда – нет.
– Как же вы могли это узнать: вы его видели?
– Знала, – повторила пациентка, больше ничего не объясняя.
Джербер не настаивал.
– Вы вспоминаете многое из вашего детства, но среди этих реминисценций, этих образов прошлого нет воспоминания о том, как был убит Адо. Это так? – решил он вновь досконально прояснить этот пункт.
– Именно так.
Никто из двоих даже не намекнул на то, что Ханна себя считает убийцей ребенка.
– На самом деле вы, возможно, подавили целый ряд воспоминаний, не только это.
– Как вы можете это утверждать?
– Какие-то события пролагают путь, ведущий к воспоминанию о данном конкретном эпизоде.
Как хлебные крошки в сказке о Мальчике-с-пальчике. Ему нравилось это сравнение, так он и объяснял своим маленьким пациентам. Лесные птицы склевали хлеб, помешав бедному ребенку найти дорогу домой.
– Мы должны восстановить этот путь, и тут нам поможет гипноз.
– Итак, вы готовы?
Доктор попросил ее сесть в кресло-качалку, закрыть глаза и раскачиваться в ритме, заданном метрономом, который стоял на столике вишневого дерева.
Сорок ударов в минуту.
– Что будет, если я не смогу проснуться?
Он тысячу раз слышал этот вопрос от своих маленьких пациентов. У взрослых тоже возникали такие опасения.
– Никто не остается в гипнотическом сне, если сам этого не хочет, – ответил он, как отвечал всегда. Ведь гипнотизер, что бы там ни показывали в кино, не может подчинить субъекта собственной воле, у него нет такой власти, чтобы пленить его разум. – Ну что, начнем?
– Я готова.
Микрокамеры, спрятанные в комнате, уже записывали первый сеанс гипноза. Пьетро Джербер перечел пометки в блокноте, решая, с чего начать.
– Я объясню вам, как это действует, – добавил он. – Гипноз вроде машины времени, но вовсе не нужно выкладывать факты в хронологическом порядке. Мы будем бродить по первым десяти годам вашей жизни, то забегая вперед, то возвращаясь назад. Начнем с первого образа, который приходит вам на ум, или с первого ощущения. Обычно это относится к самым любимым людям…
Ханна Холл все еще цеплялась за сумку, прижимая ее к животу, но Джербер заметил, что руки у нее уже не так дрожат. Признак того, что она расслабляется.
– До десяти лет я не знала настоящих имен моих родителей. Да и своего имени тоже, – сказала Ханна, извлекая эту странную деталь из неизвестно какой черной дыры в своей памяти.
– Как такое возможно?
– Я хорошо знала моих родителей, – уточнила женщина. – Но не знала, как их по-настоящему зовут.
– Вы отсюда хотите начать рассказывать вашу историю? – спросил гипнотизер.
– Да, – ответила Ханна Холл.
7
Я ничего не вижу. Первое ощущение – звон колокольчика. Такие вешают на шею котам – маленькие колокольчики. Но этот – не на шее у кота. Этот – на красной атласной ленточке, привязан к моей детской щиколотке.
Не знаю, что случилось с Адо, но каким-то образом этот звук имеет отношение к тому, что произошло с ним.
Я пока не знаю почему, но этот звук возвращает меня в былые времена. К маме и папе.
В моей семье ко мне относятся хорошо. В моей семье меня любят.
Стало быть, это нормально, что родители привязали мне колокольчик к щиколотке, чтобы забрать меня из земли мертвых.
Я еще ребенок, поэтому для меня такая странность и все другие в порядке вещей: это правила.
Мама всегда говорит, что каждая вещь таит в себе немного волшебства, и когда я не слушаюсь или балуюсь, она не наказывает меня, а чистит ауру. Папа каждый вечер забирается ко мне в постель и рассказывает сказки на сон грядущий: ему почему-то нравится сочинять истории про великанов. Папа всегда меня защитит.
У меня счастливая семья.
Мои родители не такие, как другие родители. Но это откроется мне только после пожара, когда изменится все. Но сейчас мы в самом начале, а в самом начале я не могу ничего этого знать.
Я не помню, как выглядят мои родители. Лишь отдельные детали. Многим такие мелочи покажутся незначительными. Но не мне. Ведь они – только мои, никто другой не может обладать ими.
Я не знаю, высокий мой отец или низенький, худой или толстый. Не смогу описать, какие у него глаза, какой нос. Есть ли смысл в том, чтобы знать, какого цвета у него волосы? Для меня важно, что они курчавые и густые и их никак не привести в порядок. Однажды, когда папа пытался их как-то укротить, расческа запуталась у него в волосах, и мама долго работала ножницами, чтобы высвободить ее.
Руки у моего отца мозолистые, а когда он берет в ладони мое лицо, пахнут сеном. Больше никто не может знать такой подробности. Именно это делает его моим отцом. Благодаря такой незначительной детали он никогда не будет отцом кого-то еще. А я навсегда останусь его дочерью.
У мамы розовая родинка на левой лодыжке. Ее не видно, она совсем крохотная: маленькая драгоценность. Нужно смотреть очень внимательно, а главное, быть к маме очень близко, чтобы заметить. Поэтому, если ты не дочь и не мужчина, который ее любит, то так ничего и не заметишь.
* * *
Не знаю, откуда происходят мои родители, какое у них было прошлое. Они никогда не говорят со мной о бабушках и дедушках и ни разу не упомянули о том, что где-то в других местах у них есть братья или сестры. Кажется, что мы вместе с самого рождения. Я имею в виду, что так было и в наши предыдущие жизни.
Только мы втроем.
Мама убеждена, что можно перевоплотиться и что переместиться из одного существования в другое так же легко, как перейти из комнаты в комнату. Ты не меняешься, меняется только мебель. Стало быть, очевидно, что не может быть никакого до или после.
Мы – это мы, и так будет всегда.
Порой, однако, кто-нибудь застревает на пороге. И это земля мертвых, где время останавливается.
Моя семья – это и есть место. Да, именно место. Может, для большинства людей почти естественно знать свои корни, землю, из которой они происходят. Для меня – нет.
Родная земля для меня – мать и отец.
Дело в том, что мы никогда не живем на одном и том же месте достаточно долго, чтобы считать его своим. Мы все время перемещаемся. Никогда нигде не задерживаемся дольше чем на год.
Мы с мамой и папой находим точку на карте – случайно, по наитию – и двигаемся туда. Обычно это место на карте закрашено зеленым, иногда коричневым или бежевым, рядом с каким-нибудь синим пятном. Но всегда на большом расстоянии от черных линий и красных кружков – от черных линий и красных кружков нужно держаться подальше!
Чаще всего мы идем пешком по лугам и холмам или по проселочным дорогам. Или выходим на станцию и забираемся в товарный поезд, ночью, когда вагоны пустые.
Странствие – это самое прекрасное в нашей жизни, это больше всего занимает меня. Днем перед нами открывается мир. Ночи проходят под звездами: мы разводим костер, папа берет старую гитару, и мама поет нежные, грустные песни, под которые я привыкла засыпать с самого моего рождения.
Наш путь всегда заканчивается обещанием нового пути. Но когда мы приходим на место назначения, начинается другая жизнь. Первым делом мы прочесываем окрестности в поисках заброшенного дома. Поскольку такое жилище больше никому не нужно, оно становится нашим. Пусть и на короткое время.
Каждый раз, приходя на другое место, мы меняем имена.
Каждый выбирает для себя новое. Каждый сам решает, какое предпочесть, и другие не возражают. Так с того момента мы и зовем друг друга. Часто заимствуем имена из книг.
Я – не Ханна, еще нет. Я – Белоснежка, Аврора, Золушка, Златовласка, Шахерезада… Какая девочка в целом свете может похвастаться, что всегда была принцессой? Кроме настоящих принцесс, разумеется.
Зато мама с папой выбирают себе имена попроще. Но мне без разницы, я никогда не зову их этими новыми именами: для меня они всегда и только «мама и папа».
Есть, правда, одно условие. Эти имена не должны покидать пределы семьи. И главное, мы никогда-никогда-никогда не должны никому их открывать.
Правило номер три: никогда не называть чужим своего имени.
Когда все уже решили, как окрестить себя, мама заставляет нас провести обряд очищения нашего нового жилища. Исполняя обряд, мы бегаем по комнатам и выкрикиваем наши новенькие, с иголочки, имена. Голосим в полную силу, сколько хватает дыхания. Пока мы зовем друг друга, переходя с места на место, мы привыкаем к этим звукам. Учимся доверять этим именам. Быть другими, оставаясь теми же самыми.
Вот почему каждый новый дом становится для меня домом голосов.
Жизнь у нас нелегкая. Но для меня мама с папой ее представляют какой-то большой игрой. Любую превратность они способны обернуть забавой. Если у нас не хватает еды, папа, чтобы заглушить голод, берет гитару, мы все трое забираемся в большую постель и целый день проводим в тепле, рассказывая истории. Или когда протекает крыша, мы ходим по дому под зонтиками и расставляем кастрюли и тазы, чтобы послушать, как звенят капли, и сочинить песенку.
Нас трое, и этого довольно. Нет больше никаких мам, никаких пап, даже никаких дочек и сыновей. Более того, мне и в голову не приходит, что где-то есть другие дети.
Насколько мне известно, я – единственная на всей земле.
У нас нет ни ценных вещей, ни денег. Поскольку мы не поддерживаем ни с кем никаких контактов, нам они и не нужны.
Мама разбивает огород и выращивает в любое время года великолепные овощи. Папа иногда ходит на охоту с луком и стрелами.
Часто мы заводим домашнюю птицу: кур, индюшек, гусей, а однажды держали козу, которая давала молоко. Как-то у нас развелось целых сорок кроликов, но только потому, что мы не смогли совладать с ситуацией. Вся эта живность происходила с какой-нибудь фермы: они терялись, и никто их не искал.
У нас всегда есть несколько сторожевых собак.
Они не сопровождают нас, когда мы переходим на другое место, поэтому я не должна к ним слишком привязываться. Разумеется, в путь мы берем только самое необходимое. Обосновавшись, подбираем все, что нам надо: одежду, кастрюли, одеяла. Обычно это вещи, которые люди выбросили или где-то забыли.
Места, которые мы выбираем, всегда расположены в глуши, в сельской местности: крестьяне покинули их в поисках лучшей доли. В разрушенных домах можно найти уйму вещей, еще годных к употреблению. Однажды нам попался целый тюк тканей и старая швейная машинка «Зингер» с ножным приводом: мама все лето провела, отшивая нам на зиму великолепный гардероб.
Нам не нужен никакой прогресс. Я, разумеется, знаю, что существует телефон, телевидение, кино, электрический свет и холодильники, но мы никогда ничем таким не владели, разве только электрическими фонариками на самый крайний случай.
Но, несмотря ни на что, я знаю мир, я хорошо образованна. В школу я не хожу, но мама учит меня читать и писать, а папа дает уроки арифметики и геометрии.
Остальное я черпаю из книг.
Их мы тоже подбираем повсюду, и всякий раз, когда попадается новая, у нас праздник.
Мир, встающий со страниц этих книг, – завораживающий и в то же время угрожающий, словно тигр в клетке. Ты восхищаешься его красотой, грацией, мощью… но знаешь, что, если вздумаешь его приласкать и протянешь руку через решетку, тигр откусит ее тебе без малейшего колебания. Так, по крайней мере, мне объясняли.
Мы держимся подальше от мира, надеясь, что и мир будет держаться от нас подальше.
Благодаря родителям, мое детство – бесконечное приключение. Я никогда не задаюсь вопросом, есть ли какая-то причина тому, что мы так живем. В моем понимании, когда нам надоедает какое-то место, мы собираем вещички и пускаемся в путь. Но хоть я и была маленькая, одну вещь все-таки поняла. Наши постоянные перемещения как-то связаны с предметом, который мы всегда носим с собой.
Маленький деревянный сундучок коричневого цвета, длиной примерно в три пяди.
Сверху – надпись, которую папа сделал раскаленным концом зубила. Когда мы приходим на новое место, он копает глубокую яму, кладет туда сундучок и зарывает его. Мы его извлекаем, только когда снова пускаемся в путь.
Я никогда не видела, что в этом сундучке, поскольку он обмазан смолой. Но знаю, что там заключен единственный член семьи, который никогда не меняет имени: оно выжжено раскаленным железом на крышке.
Для мамы и папы Адо – это всегда Адо.
8
Ханна умолкла, будто сама решила поставить точку в рассказе. На данный момент можно было этим ограничиться.
Пьетро Джербер продолжал недоумевать. Не знал, что и думать. Но была и положительная сторона: порой, слушая пациентку, он различал голос девочки, обитавшей в ней. Вокруг этой девочки, слой за слоем, образовалась тридцатилетняя женщина, сидевшая перед ним.
– Хорошо, теперь я хочу, чтобы вы вместе со мной начали считать в обратном порядке; потом вы откроете глаза, – сказал улеститель детей и начал обратный отсчет, как всегда, с десяти.
Ханна повторяла за ним. Потом распахнула в полутьме кабинета свои невероятно голубые глаза.
Джербер протянул руку, останавливая качающееся кресло.
– Погодите вставать, – посоветовал он.
– Нужно глубоко дышать, верно? – спросила Ханна, явно припоминая наставления своего первого гипнотизера, Терезы Уолкер.
– Именно, – подтвердил Пьетро.
Ханна стала вдыхать и выдыхать.
– Вы не помните настоящих имен ваших родных отца и матери, верно? – спросил Джербер, желая убедиться, что все правильно понял.
Ханна покачала головой.
Это нормально, когда приемные дети не сохраняют память о своей первоначальной семье. Но Ханна переехала в Австралию, когда ей уже исполнилось десять лет, она должна была помнить имена своих настоящих родителей.
– Ведь и я стала Ханной Холл, только когда переехала в Аделаиду, – уточнила женщина.
– А живя в Тоскане, вы постоянно перебирались с места на место.
Женщина кивнула, соглашаясь и с этим утверждением.
Пока психолог делал пометки, она вежливо осведомилась:
– Могу я воспользоваться туалетом?
– Да, конечно: вторая дверь налево.
Женщина встала, но перед тем, как выйти, сняла сумку с плеча и повесила ее на спинку кресла-качалки.
Это движение не укрылось от Пьетро Джербера.
Когда Ханна вышла из комнаты, он уставился на черную сумку из кожзаменителя, которая раскачивалась перед ним, словно маятник. Там, внутри, хранился листок, который он вырвал из блокнота и передал Ханне Холл во время их предварительной встречи и на котором она, по всей вероятности, записала имя Ишио. Откуда ей знать прозвище моего кузена? – твердил он себе. Эта мысль становилась навязчивой. Но чтобы прояснить ситуацию, он должен вторгнуться в личное пространство пациентки, рыться в ее вещах, обмануть ее доверие.
Синьор Б. никогда бы такого не сделал. Даже осудил бы любую попытку так поступить.
Время шло, а Пьетро Джербер так и не мог решиться. Истина – здесь, до нее рукой подать. Но вытащить листок и прочитать записку означало еще больше запутаться в этих странных отношениях. И без того достаточно необычно, что Ханна Холл находится в числе его пациентов.
Вернувшись из туалета, женщина отметила его пристальный взгляд, устремленный на кресло-качалку.
– Простите, но кажется, там кончилось мыло, – только и сказала она.
Джербер попытался скрыть смущение.
– Мне очень жаль, велю служителю, чтобы положил новое, спасибо.
Ханна взяла сумку, повесила на плечо. Вытащила пачку «Винни», закурила, но садиться не стала.
– Вы говорили, будто родители привязали вам на щиколотку колокольчик, чтобы забрать вас из земли мертвых, – почти дословно процитировал Джербер. – Я правильно понял?
– Да, – подтвердила Ханна. – Маленький колокольчик, какие обычно вешают на шею котам. Мне его подвязывали на красной атласной ленточке, очень красивой, – повторила она.
– И вас забирали из земли мертвых? – вскинул брови психолог. – Вам случалось умирать, чтобы вас возвращали обратно?
Женщина выдержала его взгляд.
– В детстве я много раз умирала.
– У Адо тоже был такой колокольчик?
– Нет… У Адо его не было, поэтому он и остался там.
Разумеется, Ханна могла прочесть на лице Джербера весь его скептицизм, всю подозрительность и недоверие. Возможно, она чувствовала, что к ней относятся свысока, но Джерберу не оставалось ничего другого, чтобы помочь ей отличить реальность от того, что таковой не являлось. Только так он мог ее освободить: показать, что ее демоны не существуют.
– Дети знают то, о чем взрослые не имеют понятия, так, Ханна? Вроде того, как вернуться из мира мертвых?
– Да, именно так: взрослые о таких вещах забывают, – отвечала она еле слышно, в то время как взгляд ее наполнился странной печалью.
Джерберу казалось, будто он чувствует, что творится у нее внутри: она, наверное, готова плакать от ярости, кричать с досады, коль скоро он отказывается признать существование темных сил, окружающих нас. Коль скоро он, как все прочие, упорствует в своем недомыслии.
Вместо этого она глубоко затянулась сигаретой и сказала:
– Ваш сын никогда не зовет вас ночью потому, что у него под кроваткой прячется чудовище?
Хотя для него и было нестерпимо, что Ханна опять приводит в пример его семью, Пьетро Джербер кивнул, стараясь, чтобы это выглядело примирительно.
– Чтобы успокоить его, вы, как хороший, храбрый папа, наклоняетесь, проверяете и показываете ему, что бояться нечего, – убежденно продолжала Ханна. – Но, поднимая покрывало, и вы испытываете тайную дрожь, представляя себе на одно мгновение, что все может оказаться правдой… Вы же не станете это отрицать?
Хоть Джербер и был человеком крайне здравомыслящим, он отрицать не мог.
– Хорошо, на сегодня хватит, – объявил он, кладя конец встрече. – Продолжим завтра, в тот же час, если вас устраивает.
Ханна ничего не сказала. Но перед тем, как попрощаться, жестом заядлого курильщика быстро облизала большой и указательный палец и погасила кончик «Винни», будто раздавила головку насекомого. Сигарета испустила коротенький столбик дыма. Убедившись, что она погасла, вместо того чтобы положить ее в пластилиновую пепельницу, которую дал Джербер, Ханна вынула из сумки скомканный листок, завернула в него окурок и бросила в корзинку, стоявшую в углу комнаты.
Пьетро Джербер проследил взглядом параболу, которую описал бумажный шарик, прежде чем присоединиться к прочему мусору.
Ханна это вроде бы заметила, но ничего не сказала. Напротив, она, видимо, и хотела возбудить его любопытство.
– Что ж, хорошего дня, – сказала она, покидая мансарду.
Пьетро, чувствуя себя идиотом, подождал, пока хлопнет входная дверь. Невероятно, что я повелся на такой банальный трюк, – сказал он себе. Покачал головой, посмеялся над своей наивностью, пряча под смехом всю свою досаду. Потом встал с кресла и не торопясь направился к мусорной корзинке. Заглянул туда, даже предполагая, что, одураченный ловким фокусом, ничего там не найдет.
Но скомканная бумажка лежала на месте.
Он протянул руку, чтобы забрать листок. Схватил, стал разворачивать, в уверенности, что с этого момента многое изменится.
Но ему было необходимо знать.
Листок в самом деле был вырван из его блокнота. И чернила, которыми было написано слово, затем зачеркнутое каракулями, были из той самой авторучки, пользоваться которой он никому не давал.
Вот только печатные буквы обозначали не имя ИШИО.
Но – АДО.
