Дон Холлуэй
Последний викинг. Сага о великом завоевателе Харальде III Суровом

Полная версия

IV
Киевская Русь

 
Князь, клинок меча, что ты наточил,
Когда закончил воевать.
Ворону ты дал свежей плоти.
Волки выли на холмах.
Но воин! Я не слыхал о
Таком подстрекателе к войне, как ты,
В восточной стороне в следующем году,
Безжалостного, на Руси.
 

Больверк Арнорсон

В то время как предыдущим летом Ярослав на западе сражался с чудью, святой Нестор записал: «В польских землях был мятеж. Поднялось много людей, и они убили епископов, священников и бояр, а многие восстали».

Поляки-язычники приняли христианство не так покорно, как русы. Король Мешко II Ленивый не был способен держать их в узде. Как только власти приняли решение использовать новое единобожие – христианство, – для того чтобы укрепить власть правительства, крестьяне стали вымещать ярость и на религиозных, и на феодальных владыках. Польшу захлестнула смута, которая продлится следующие десять лет.

У Ярослава с поляками были старые счеты. В 1018 году они завоевали земли Червенских городов, которые в настоящее время находятся на территории Червонной Руси, а в те времена были независимыми приграничными землями, которые долгое время служили буферной зоной между Польшей и Киевом. Кроме того, они осадили сам Киев и сровняли его с землей. Ярослав бежал в Новгород всего лишь с четверкой своих людей, ни на что особенно не надеясь, кроме жизни в изгнании где-нибудь за морем. Однако новгородцы сожгли его корабль и удержали от бегства, убедили сражаться, а также собрали денег для того, чтобы нанять варяжскую армию. С их помощью Ярослав вытеснил поляков из Киева, но они до сих пор удерживали Червенские города.

Сейчас смута играла на руку Ярославу, и он собирался отомстить. Для этого требовались новые варяги. Харальд, Рёгнвальд, Эйлив со своими воинами прибыли как нельзя кстати. «Ярослав и Мстислав собрали большое войско, – написал святой Нестор о 1031 годе, – и пошли на Польшу».

На реке Буг, на современной границе Польши и Украины, близ Червно, находился укрепленный город Червен – самое сердце Червенских городов. Сегодня это плодородные равнинные земли, которые осушили и успешно возделывают, но тысячу лет назад там были смердящие заболоченные места, в которых только начали пахать землю. До поселения тогда можно было добраться по реке, оно служило остановкой или перевалочным пунктом на торговом пути из Священной Римской империи в Киев. Для защиты и контроля поселения над болотом возвели крепость со рвами, заполненными водой, естественного происхождения, которые позволили поднять десятифутовые валы треховальной формы, стоящие там по сей день. В те времена они были увенчаны деревянным частоколом и сторожевыми башнями. Через болото в крепость можно было попасть только по бревенчатым мостам и переходам. К отгороженной рвами и плывунами Червени можно было подойти только с узких, хорошо защищенных участков, а из-за подтопленного грунта стены крепости нельзя было разрушить.

Вскоре Харальд познакомится с совершенно иным способом ведения войны. Викингам была знакома осада городов – они пользовались таким приемом при неудачной попытке взятия Парижа в 885–886 годах, но тяжелые катапульты, баллисты и требушеты не были для викингов характерными орудиями ведения войны. Их главным козырем были внезапные набеги и быстрые передвижения. Подобным образом сражались и русы. До середины XII века при ведении боев в степях никто о катапультах не знал, поскольку киевляне предпочитали брать крепости внезапно, врываясь до того, как запирались городские ворота. В тех случаях, когда им это не удавалось, они устраивали облежание, или блокаду. Медленный и спланированный мор находящихся в осаде преподнес урок терпения юному пылкому Харальду, и он стал свидетелем эффективности этого способа ведения войны. «Они вновь взяли Червенские города, – написал святой Нестор о Ярославе и Мстиславе, – и опустошили польские земли». В этих походах Харальд заявил о себе. В свое время ибн Фадлан написал о правителе русов: «У него есть наместник, который ведет его войска, атакует врагов и отстаивает его интересы среди своих людей».

Для этих целей Ярослав выбрал обоих, и Харальда, и Эйлива из Ладоги. Они могли играть роль только лидеров-марионеток, действуя по научению и совету своих командиров и ветеранов, но, тем не менее, олицетворяли захватнические устремления Киевской Руси и с помощью скандинавского свинфилкинга производили на восточных людей должное впечатление. «Два предводителя бились бок о бок, – пишет Тьодольв, – а их войска были в боевом клину. Славяне потерпели поражение, а к полякам они проявили мало милосердия».

Мешко бежал из страны. Ярослав возвел на престол марионеточного правителя в лице сводного брата – польского короля Безприма. Согласно летописи святого Нестора, Ярослав и Мстислав «также много поляков привели, и поделили их, на правах колонистов переселив на дальние земли. Ярослав же посадил своих поляков по Роси; там они живут и по сей день».^[14]

Река Рось, впадающая в Днепр в шестидесяти милях (около 60 км) к югу от Киева, служила естественной преградой от постоянных налетов яростных кочевых племен: скифов, сарматов, ханов, авар, хазар, – которые в течение тысячи лет совершали набеги на жителей западных лесных краев. Отличавшиеся жестокостью (авары VI века вместо лошадей и волов запрягали в повозки женщин), все они с рождения жили в седле и занимались незамысловатой политикой: воевали со своими соседями или за них. Печенеги, самые последние из этих племен, два века находились либо в состоянии войны с Киевом, либо в союзе с ним – часто по прихоти византийцев, которые провоцировали между ними конфликты. Император Константин VII Багрянородный около 950 года написал: «Римскому императору всегда выгодно поддерживать с печенегами мирные отношения, а также подписывать с ними соглашения и договоры дружбы. <…> Печенеги соседствуют и граничат с племенем русов, однако эти два народа не пребывают в мире – печенеги нападают на русов и много причиняют тем вреда».

В 968 году печенеги осадили Киев; через два года они объединились с киевским князем Святославом I, прадедом Ярослава, против Византии; в 972 году они снова поменяли свое к нему отношение и убили его – как пишет Нестор: «…и убили Святослава, и взяли голову его, и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него». В 1019 году они объединились со старшим братом Ярослава Святополком I (Окаянным) против Ярослава, однако были побиты на реке Альте – Ярослав укрепил свою позицию киевского князя. При всем этом печенеги всё еще смотрели на юг и на восток.

Насильственное переселение поляков по Роси позволило Ярославу обрести и рабочую силу, и живой щит для первой оборонительной линии против печенегов – Змиевы Валы. Остатки этой цепи деревянных стен и укреплений длиной шестьсот миль (около 965 км) до сих пор разбросаны по всей Украине подобно Великой стене в Китае или Валу Адриана, который разделяет Англию. Эти валы окружены глубокими рвами с крутыми берегами, увенчаны деревянными частоколами и усеяны крепостями. Будучи кочевым племенем, печенеги-лучники не имели подходящего оружия и тактической подготовки для взятия подобных укреплений. При попытке набега стены сдерживали нападавших до тех пор, пока не прибудет войско из соседней крепости, чтобы их отогнать.

Итак, юный Харальд познакомился с другим видом военного искусства – как совладать с вражеской кавалерией. Скандинавы, выросшие среди крутых утесов и узких фьордов, не использовали лошадей в битвах, но обширные степи Востока благоприятствовали появлению грохочущих табунов всадников. Будучи искусными лучниками с минимумом доспехов, печенеги не вступали в рукопашный бой, а издалека запускали столько стрел, что чернело небо, или подходили на такое расстояние от врага, чтобы запустить копья. Если враг переходил в наступление и приближался, кочевники отходили, часто имитируя отступление для того, чтобы сомкнуть фланги и полностью окружить врага. Конные лучники кольцом окружали противника, осыпая его непрерывным дождем стрел до тех пор, пока наконец не погибнет достаточное количество защитников, и ревущая, свистящая саблями кавалерия приканчивала оставшихся в живых.

Однако киевские пешие лучники с более длинными и тяжелыми, чем у противника, луками и арбалетами представляли собой меньшую по размеру мишень, к тому же часто находились под защитой щитоносцев или копьеносцев, сдерживали вражескую кавалерию и били на поражение с безопасного расстояния. Русы, вышедшие из корабельной пехоты, нанимали в войско степняков, учились у них, а век спустя сформировали свою собственную кавалерию. Киевская пехота передвигалась по огромным степным пространствам на кораблях по лабиринтам рек, пересекавших просторы, со всадниками, прикрывающими их с земли. В обороне пришлось отказаться от скандинавских щитовых стен в пользу телег, используя их в степи как полевые укрепления наподобие того, как это делали кочевники.

Боевые действия преподнесли Харальду и другие уроки: как не только выжить, но и преуспеть. Абу Саид Гардизи, современный ему персидский писатель, пишет, что печенеги «богаты и обладают различными животными, и овцами, и золотыми и серебряными сосудами». У одержавшего над ними победу, особенно у человека, занимающего руководящее место, было более чем достаточно возможностей для завладения золотом, серебром, скотом и рабами. И женщинами.

Абу аль-Бакри, арабо-андалузский историк и географ, пишет, что печенеги своим военнопленным позволяли вернуться домой или, женившись, даже стать членом их племени. Русы таким великодушием не отличались. Ибн Фадлан зафиксировал, как они относились к порабощенным девушкам:

Они держали прекрасных девиц, которых продавали в рабство, и сношались с любой из них на глазах своих товарищей. Иногда, когда они собирались полным составом, то на глазах у всех присутствовавших. Иногда купец, когда приходит у одного из них выкупить девушку, мог застать его за совокуплением, и он [рус] ее не отпустит до тех пор, пока не закончит свое дело.

Вряд ли отношение русов к женщинам и военнопленным с момента этого наблюдения за сто лет улучшилось. То были суровые времена, это был мир мужчин. Харальд, однако, в нем преуспел. Шли годы, и мальчик, сбежавший в одиночку из Норвегии, вновь стал предводителем войска. Годы спустя его скальд Тьодольв напишет: «Ярослав увидел, как король [Харальд, хотя в то время он еще не заслужил этого титула] рос и развивался. Слава брата святого короля [Олава] росла».

Самоутверждаться в боях один на один с закаленными, опытными воинами Харальду было не нужно. Он должен был проявить себя таким лидером, за которым эти люди пойдут. И это он, к удовлетворению Ярослава Великого, выполнил. Тьодольв записал: «Харальд стал командующим у дружинников князя».

Спустя три года после прибытия в Киев, еще восемнадцати лет от роду, Харальд Сигурдссон уже стоял во главе княжеской дружины, его хускарлов. Жизнь была хороша. Ибн Фадлан, которого, кажется, увлекали сексуальные обычаи иностранцев, о дружинниках пишет: «У каждого была в распоряжении девушка-рабыня, которая ему готовила и прислуживала. Была и другая, с которой он занимался сексом».

И всё же Харальду этого было мало. Он был сыном короля, и его королевство дожидалось его. У него были преданность людей и деньги, чтобы нанять других. У него уже была и будущая королева – Елизавета. Тогда ей было восемь или девять лет, но скандинавские девочки выходили замуж в двенадцать-пятнадцать, а все брачные договоры заключались задолго до свадьбы. (Анастасия, сестра Елизаветы, была на два года ее старше и уже была обручена с другим королевским изгнанником, Андрашем Венгерским, который впоследствии станет королем Андрашем I.) Все менее высокородные девушки, с которыми прежде сводила Харальда судьба, ничего не значили, поскольку союз норвежской и киевской королевских семей создал бы империю, достойного соперника Византии, крупнейшую и сильнейшую в Европе.

Однако Харальд не сидел на норвежском троне, и путь к нему становился всё более тернист.

Слухи о событиях, произошедших на родной земле, дошли до него. Король Свен, сын Кнуда, со своей матерью, регентшей Эльфгифу, не смогли так хорошо управлять Норвегией, как обещал Кнуд. При разногласиях в девяти случаях из десяти они вставали на сторону датчан. Права и наследование были ограничены, в противном случае – конфискация всего имущества. Принудительные работы, обязательная военная служба, непомерные налоги стали новой нормой. Свену было всего около пятнадцати, когда он взошел на престол, и Снорри пишет: «Его мать Эльфгифу держала власть в своих руках, а народ тогда стал ее первейшим врагом – таким является и сейчас». Норвежцам запомнился этот период как время Эльфгифу, об этом запишет поэт Сигват: «Молодые надолго запомнят время Эльфгифу, когда дома они ели корм для скота и, подобно козлам, питались кожурой и шелухой».

Норвегия снова была готова к восстанию. Снорри написал: «Те, кто не боролся против короля Олава, твердили: “Люди Трёнделага, сражавшиеся против короля Олава и отнявшие его королевство! Принимайте свою награду и такое обращение от людей Кнуда. Вам обещали мир и честь, но за свое предательство и злодеяния вы получили лишь тиранию и рабство”».

Культ Олава, который распространился после его смерти, способствовал возникновению проблем. Торир Собака, например, вспоминал, что видел останки короля после битвы при Стикластадире. Ему Олав показался живым, будто спящим. Он выпрямил его тело и укрыл его плащом. (Один шведский воин скрылся с мечом Олава – Хнейтиром.) Перекладывая тело Олава, он испачкал королевской кровью рану, которую нанес ему король. Торир божился, что рана зажила безо всякого лечения. Это было первое чудо, которое приписывают павшему королю. «Сам Торир это подтвердил, когда в народе заговорили о святости короля Олава, – записал Снорри, – и Торир Собака оказался среди первых заклятых врагов короля, кто начал распространять слухи о святости Олава». Говорили, что Торир отправился на Святую землю и не вернулся, сожалея о своем участии в убийстве короля.

Сочувствующие крестьяне тайно спрятали тело короля, но это не помешало людям приписывать ему чудодейственные свойства. Фермеры начали молиться Олаву и взывать к нему в трудную минуту. Чтобы положить конец слухам, через год после смерти короля Свен дал разрешение на эксгумацию его тела, что с его стороны было ошибкой, поскольку тело оказалось не только в идеальном состоянии, но было повторно захоронено за главным алтарем Нидаросского собора, который возвели на месте захоронения. Епископа Сигурда, поднявшего крестьян против Олава в Стикластадире, выдворили из страны. Занявший его место епископ Гримкель признал Олава святым, и умерший король стал мучеником и символом нового норвежского движения за независимость.

Одним из его лидеров стал не кто иной, как Кальв Арнасон, который, подобно Ториру Собаке, жалел о том, что бился на стороне Кнуда, хоть и не из нравственных соображений, как пишет Снорри:

Кнуд не сдержал ни одной данной Кальву клятвы – не дал ему титул ярла, не наградил высоким титулом в Норвегии, и хотя Кальв возглавил сражение против короля Олава, забрав у него и королевство, и жизнь, но не получил за это никакой награды. Он связался вновь со своими братьями Финном, Торбергом и Арни после того, как обнаружил, что его обманули, и братья возобновили семейные узы.

Летом 1034 года Кальв возглавлял делегацию в Киевскую Русь по тому пути, который проделал Харальд, – из Норвегии через Швецию. Согласно «Кругу земному», «они предложили сопровождать Магнуса, сына короля Олава Святого, по пути обратно в Норвегию и помочь ему восстановить наследие отца и править его землей».

В их планах напрочь отсутствовал Харальд Сигурдссон. Кальв, к тому времени уже дважды переметнувшийся с одной стороны на другую, искал того, кто был моложе – кем бы ему было легче управлять на королевском престоле. Ему не нужен был признанный лидер, к тому же питавший к нему неприязнь. Харальд, в отличие от юного Магнуса, был свидетелем предательства Кальва. В основе скандинавской системы правосудия лежала кровная месть, какой бы она ни была, однако любую попытку Харальда немедленно отомстить за своего брата пресек бы Ярослав, для которого Кальв был иностранным послом и союзником. Мнение Магнуса никого не интересовало. Его мать, бывшая рабыня Альфхильд, должно быть, ухватилась за эту возможность возвести сына на престол. Она встала на сторону Кальва. И Харальд был вынужден молча наблюдать со стороны, как страна, королевство и трон его погибшего брата уплывают от него.

А на чьей стороне была Елизавета? В патриархальных традициях общества русов чувства юной принцессы к Харальду и Магнусу не имели никакого значения, поэтому и не были нигде записаны. Однако к тому времени Харальд расценивал юную девушку как будущую жену и, согласно «Гнилой коже», обратился к Ярославу и Ингигерде, прося ее руки до того, как Альфхильд сделает то же самое от имени Магнуса: «Харальд попросил руки Елизаветы, делая акцент на своем исключительном происхождении и ссылаясь на то, что они лично убедились в его доблести». Ярослав ответил: «Это справедливое предложение и во многих отношениях кажется мне подходящим. Велика вероятность того, что твоя слава будет расти, однако сейчас у тебя нет средств на содержание такой высокородной девушки – у тебя нет земель».

Однако королева Ингигерда, сестра королевы Олава, Астрид (которая оставалась при дворе своей семьи в Швеции, возможно, со своей дочерью Ульвхильд), естественно, разделяла мнение сестры относительно низкого происхождения Альфхильд – бывшей рабыни и наложницы, и воспользовалась женским влиянием на своего мужа Ярослава. Он сказал Харальду: «Поскольку я ожидаю, что ты станешь великим, против я буду не всегда».

И вот Елизавета не была обещана ни Харальду, ни Магнусу. Несмотря на это, Харальд оставался сам по себе. Пойти против Кальва означало пойти против Магнуса.

Против Ярослава. И против Норвегии. Но пойти вместе с ними обратно домой означало присягнуть Магнусу на верность (поскольку если бы этого не попросил сам мальчик, то Кальв и Альфхильд, конечно же, потребовали бы), а соглашаясь жить бок о бок с убийцей брата, ему можно было попрощаться с мечтами сесть на норвежский престол, не совершив предательства.

В Киеве перспектив у Харальда тоже не было. Он поднялся так высоко, как мог, не заняв только трон. Он мог всю жизнь провести на службе у Ярослава и никогда не стать чем-то большим, чем прославленный телохранитель. Или он мог попытать счастья где-нибудь еще.

«После этого разговора, – говорится в “Гнилой коже” об отказе Ярослава, – Харальд решил ехать в чужие края».

Но куда?

V
Миклагард

 
Свежий моросящий дождь гнал
Черные носы боевых кораблей
Вдоль берега, а галеры, несущие щиты, гордо несли и снаряжение.
Прославленный господин в створе судна увидел
Покрытые железом крыши Константинополя;
Много красивых кораблей шли
К высоким городским валам.^[15]
 

Больверк Арнорсон

Кто знает, о чем думал Харальд в августе 1034 года, когда, пройдя пороги нижнего Днепра, пересек Черное море, прошел узкий Босфорский пролив, и его корабль медленно приблизился к легендарному Константинополю? Nova Roma, Новый Рим; Basileuousa, Царица городов; Megalopolis, Великий город. Для русов это был Царьград, Город цезаря, для скандинавов – Миклагард, Большой город – источник легенд об Асгарде, Городе Богов. Это был бриллиант всего христианского мира, стоящий на пересечении континентов и морей, столица новой Римской империи, простиравшаяся от носка «итальянского сапога» до пустынь Святой земли.

Французский священник и летописец Фульхерий Шартрский проезжал Константинополь по дороге в Иерусалим во время Первого крестового похода, который состоялся через несколько десятилетий после того, как туда прибыл Харальд. Он вспоминает:

Какой знатный и красивый город этот Константинополь! Сколько там монастырей и дворцов, отстроенных с удивительным искусством! Какие любопытные предметы находятся на площадях и на улицах! Было бы длинно и утомительно рассказывать в подробностях о том изобилии всякого рода богатств, золота, серебра, различных материй и святых мощей, которые можно найти в городе, куда во всякое время многочисленные корабли приносят всё необходимое для нужд человека.^[16]

 

Французский хронист Одон Дейльский также останавливался в Константинополе во время Второго крестового похода. У Одона сложилось невысокое мнение о византийцах, особенно о византийском императоре, но не об их столице: «Это величие греков – столица, богатая славой и еще богаче истиной».

Их Константинополь был всего лишь тенью того, в который прибыл Харальд. В 1034 году Византийская империя была на пике могущества, какого не достигала со времен правления императора Юстиниана пятьсот лет назад, а ее бьющимся сердцем был Константинополь. Водные пути города были изрезаны кильватерами арабских доу на латинских парусах и фелук, с толстопузыми венецианскими и генуэзскими купцами, и весельных бирем из императорского флота.  Над ними на семи холмах ярус за ярусом к небесам поднимались сверкающие дворцы, церкви и башни .^[17][18]

Глазом воина Харальд также наверняка заметил тринадцать миль городских стен, утыканных пятьюдесятью бастионами, а также огромную цепь, протянутую поперек устья Золотого Рога (сегодня Халич, его естественный залив), преграждающую вход вражеским судам, – это всё превратило Константинополь в самую неприступную в мире крепость, и на то была веская причина.

Харальд проделал весь путь не один. Около пятисот воинов-русов решили последовать за ним – такова была его слава. (Хотя Рёгнвальд Брусасон, в свою очередь, решил остаться в Киеве, питая надежду на возвращение своего Оркнейского графства и на возвращение в Скандинавию на службе у юного Магнуса.) Для такого количества хватило бы небольшого флота, состоящего из нескольких лодок-долбленок моноксилов или типичных скандинавских галер, достаточно необычных, чтобы привлечь внимание городских часовых. Русы несколько раз за полтора века пытались штурмом взять Константинополь, подгоняя флот до двух тысяч кораблей с восемьюдесятью тысячами человек на борту, поднимая на берег суда, прокатывая их через заградительную цепь на бревнах, чтобы атаковать с верховья реки. И каждый раз планы русов расстраивали городские рвы и трижды укрепленные стены. (Как будет впоследствии ясно, князь Ярослав не отказался от мысли самому захватить Великий город, и поэтому вполне вероятно, что Харальд прибыл как его шпион.) Ни один дозорный, достойный своего звания, не пропустит в город пятьсот иностранных военнослужащих, однако если они останутся на борту пришвартованных кораблей в одной из семи обнесенных стенами гаваней, их предводителю разрешат пройти через ворота на улицы города.

С любого берега полуострова, на котором стоял город, к императорским покоям и местопребыванию руководства страны на самом восточном Первом холме можно было добраться через лабиринт узких улочек с доходными домами, тавернами, стойлами, складами и борделями. «Город скорее грязный и вонючий, и многие места находятся в постоянном мраке, – записал Одон. – Богатые строят свои дома так, что они нависают над улицами, оставляя сырые и мерзкие места путешественникам и беднякам».

На проспектах толпится полмиллиона человек, превышая население Киева в соотношении десять к одному и сливаясь в какофонию из лошадей, верблюдов и козлов, купцов и попрошаек, шлюх и пересудов, актеров и музыкантов, уличных артистов и уличных проповедников и возвышающихся над этим всем в креслах-седанах аристократов – изобилие рас, одежд и наречий из таких далеких краев, как Англия и Испания, Африка и Индия.

Когда гости появились на Месе, Средней улице, прохожих стало меньше. Этот бульвар был более двадцати пяти ярдов (почти 23 м) в ширину и проходил через цепь крытых галерей, образованных колоннадами, магазинами и развалами, на которых торговали всем подряд, от хлеба и сыра, фруктов и рыбы до тканей, металлических изделий и рабов. Просторные общественные форумы в римском стиле служили также и торговыми площадями – форум Феодосия был одновременно и общественной площадью, и свиноводческой бойней. Чистая свежая вода была доступна всем, подавалась постоянно по многокилометровым акведукам и хранилась в подземных резервуарах. Отходы смывались через подземные коллекторы. В городе работали общественные бани и библиотеки, больницы и сиротские дома. По ночам улицы освещали! Этого достаточно, чтобы у скандинава голова пошла кругом от изумления. Харальд приехал в поистине большой город.

Более того, улица Меса, вдоль которой стояли статуи, изображающие императоров и императриц прошлого, была дорогой императорских процессий. Форум Константина, самый большой в городе, мог похвастать еще большей коллекцией скульптур и семисотлетней колонной Константина – настолько древней, что, когда возвели городские стены, она оказалась за городом. Говорили, что в ее основании находятся священные реликвии, включая тесло, которым Ной вырезал свой ковчег, сосуд с миррою, которым Мария Магдалена помазала ступни Христа, и корзины, в которых лежали хлебы и рыба во время Насыщения пяти тысяч человек пятью хлебами. На вершине колонны, поднятая на пятьдесят ярдов (почти 46 м) вверх над цилиндрами из порфира – редкого багряного мрамора, – стояла статуя Константина Великого, основателя города, который был достоин поклонения как христиан, так и язычников. В образе Аполлона (на самом деле это была статуя Аполлона, чью голову заменили на голову Константина) он держал шар, в котором находился кусочек Животворящего Креста.^[19]

И на самом деле, в Константинополе было трудно найти место, императорское или нет, без своего собственного алтаря в честь покровительницы города, Богоматери, или церковь, или монастырь без какой-нибудь святыни, доставленной из самого дальнего угла христианского мира. Здесь находился Пояс Пресвятой Богородицы, там – ее платье; пеленки младенца Иисуса и окровавленная повязка, в которой он висел на кресте; терновый венец, копье Лонгина, камень, которым был завален вход в Гроб Господень. Современный читатель может усмехнуться, однако христианство так пронизывало жизнь византийцев, что всё это принималось безо всяких сомнений.

На самом деле если Харальд чему и научился у Олава, а значит, и у Карла Великого, так это использованию единобожия как средства политического объединения, которое в Константинополе было доведено до крайности. Проходящий по Месе к Большому дворцу, будто в церкви, по центральному проходу приближался к алтарю, где объединялись грех, искупление и наказание.

Главный собор города ко времени прибытия Харальда уже стоял там половину тысячелетия. Айя-София была самой большой церковью в мире и останется таковой еще около пятисот лет^[20]. Украшенный мрамором разных цветов и verd antique^[21], главный купол собора поднимался на 180 футов в высоту и 100 футов в ширину (соответственно 55 и 30 м), и казалось, что он парит в небесах, а не стоит на земле, опираясь на взмывающиеся ввысь узкие колонны и парусные своды, которые были византийской придумкой. Ничего подобного в честь Тора, Одина или Христа в своей жизни Харальд не видел. За пятьдесят лет до этого посланники великого князя Владимира, отца Ярослава, сообщали в Киев: «Не знаем, на земле мы были или на небесах, и совершенно точно нигде в мире нет великолепия или роскоши, подобной той. Не знаем, с чего начать свой рассказ. Мы лишь знаем, что среди греков пребывает Господь и что их службы лучше, чем во всех других землях, и их уже нам не забыть».^[22]

И всё же бок о бок с великой святостью существует и великое зло – ипподром в 1300 футов (ок. 396 м) скакового круга, вмещающий сто тысяч человек, где, помимо конных соревнований и забегов на колесницах, калечили, ослепляли и казнили осужденных. Кроме этого, при подавлении Никейского бунта в 532 году императорская армия загнала туда и казнила тридцать тысяч восставших граждан. На ипподроме для императора была своя королевская ложа – кафизма — с личным проходом, ведущим прямо в Большой дворец, чтобы императору не приходилось общаться с простолюдинами. Он должен был оставаться в стороне от остальных, представляя Бога на земле (кем и был император на самом деле).

Гости заходили во дворец через Врата Халки, или Бронзовые ворота, через вестибюль, проложенный между стенами из красного, белого и зеленого мрамора с выложенным замысловатой мозаикой потолком. Стены скрывали райские кущи садов, прудов и террас, в которых были разбросаны частные церкви, павильоны и бассейны, зоопарк и птичник, дворцы с золотыми крышами и бьющий вином фонтан, и даже стадион для игры в циканион — разновидность поло, в которую играли с использованием клюшек с сетками вместо обычных.

Однако Харальд на это взглянул только мельком. Ему необходимо было попасть внутрь. В этой части дворца раньше находились казармы для экскубиторов — «стражей». Первоначально императорская гвардия состояла из знатных византийских вельмож, но после того как их несколько раз уличили в попытке совершить покушения и перевороты, они были низведены до армейской части и расквартированы в отдаленные Фракию и Вифинию – там они не представляли угрозы. Их бывшие казармы, экскубита, теперь служили местом пребывания тех, кто пришел на замену, – тагма тон варангон. Варяжской стражи.

После неудачных попыток захватить Константинополь варяги поняли, что проще заполучить императорское золото другим путем – заработать. Вот уже более века византийцы не вели войны с иностранцами, вместо этого нанимали их, формируя этерию — отряд наемников. (В Древней Греции гетерами называли элитных проституток, однако поставленное во множественное число и мужской род, это слово употреблялось в отношении воинских отрядов.) Варяги служили не только в высококлассных боевых отрядах, но также телохранителями, в большой этерии, которых также называли «варягами города». Будучи зависимой от доброй воли императора, варяжская стража считалась более преданной трону, чем византийские отряды, подверженные переменчивому настроению придворных аристократов. Чуть более ста лет спустя преданность «вооруженных топорами варваров» будет хорошо известна Анне Комнине, византийской принцессе и историку, дочери императора Алексея I Комнина, которая составила «Алексиаду» – обзор правления своего отца, написанный в XII веке. «Что же до варягов, – пишет она, – носящих топоры на плечах, то они рассматривают свою верность императорам и службу по их охране как наследственный долг, как жребий, переходящий от отца к сыну; поэтому они сохраняют верность императору и не будут даже слушать о предательстве».^[23]