ДОМИНАТРИКС
Жена Палача
Пролог. Ника
– Не могу, – реву я, умирая от разрывающей тело, нескончаемой боли. Кажется, и выдыхаю я тоже только ее. – Не могу! – выкрикиваю я отчаянно.
От моих воплей дрожит воздух.
– Давай, Ника, – строгий голос у уха, и моего влажного колена касаются теплые пальцы в латексной перчатке. – Все ты можешь. Дыши, как учили, и толкай. Давай, моя хорошая.
Я с трудом отрываю спину, к которой прилипла больничная сорочка, мокрая от пота, от спинки, и вновь тужусь, буквально слыша, как трещат мои собственные ткани, чувствуя, как еще сильнее расходятся тазовые кости.
Внезапно из меня с хлюпаньем выскальзывает что-то большое, и боль откатывается волной. Тишину родильного зала прорезает истошный плач, который больше похож на громкий кошачий писк.
На мой живот тут же кладут крохотный красный комочек, и я не могу оторвать взгляд от его светлой макушки. Наш. Не его. Я точно знаю, что наш – еще беременная почувствовала, а теперь вижу.
– Молодец, Ника, – меня гладят по плечу, а я реву, как ненормальная. От счастья реву, такого, которого никогда в жизни еще не испытывала. – Хороший, здоровый мальчишка.
– Дайте мне, – почти умоляю я, тяну к малышу руку, но меня словно оттаскивает назад.
Тело становится тяжелым, неподъемным, даже веки тяжело держать открытыми, но я прибитым взглядом смотрю на нашего сына.
– Закровила, – опять строгий голос над головой. – Унесите ребенка. Везем в операционную.
– Нет, не надо! Дайте мне его! – ору я, рыдая, ощущая кожей, как его забирают от меня, как это тепло отрывают от меня.
У меня безумно кружится голова, все вокруг плывет, но это ничего. Почему я не слышу больше его плача? Почему? Зачем нас разлучили?
Дрожу от холода, от которого стучат зубы, а мои рот и нос накрывает маска, противно пахнущая резиной. Борюсь со сном, но тяжелые веки слипаются, и я проваливаюсь в пугающую, ледяную темноту.
С трудом открываю горящие веки и тут же закашливаюсь – ужасно болит горло. Шевелю рукой и вздрагиваю от боли. Поворачиваю голову набок, вижу капельницу, воткнутую в вену. Я в большой светлой палате, лежу на широкой койке с поручнями.
Дверь открывается, и входит моя акушерка, а вместе с ней девушка в медицинской робе.
– Как ты себя чувствуешь, Ника? – спрашивает она, подойдя ко мне и проверяя капельницу.
– Где мой малыш? – спрашиваю, наткнувшись взглядом на пустую больничную колыбельку. – Почему он не со мной?
– Ника, – вздыхает она и берет меня за руку, – такое случается. Вы с мужем еще молодые, у вас будут еще дети.
– Где мой ребенок? – упрямо повторяю, мертвея изнутри. – Принесите его! Вы права не имеете мне его не показывать!
– Ника, он умер. Была патология, с которой не живут, – проговаривает, вновь смотря на капельницу ничего не выражающим взглядом.
– Какая еще патология? – ору я, приподнявшись на локтях.
Меня мутит, а комната кружится вокруг меня и дрожит
– Так бывает, Ника, – она прижимает мои руки к поверхности. – Тебе нужно лежать. Швы разойдутся.
– Плевать мне на швы, – рыдаю в голос и пытаюсь вырваться. – Дайте мне моего ребенка! Зачем вы врете?
Ее слова кажутся такой чушью. Как мог умереть от патологии ребенок, который так громко плакал? Они точно что-то перепутали.
– У нее истерика, – обернувшись, кричит девушке в дверях. – Давай успокоительное.
Девушка подходит к кровати, и они уже вместе прижимают орущую и дергающуюся меня к кровати. В кожу входит очередная игла, и я вскрикиваю. Меня словно ударили по голове чем-то тяжелым. Меня уже не держат, и я валюсь на подушку. В ушах детский отчаянный плач, а в глазах – темнота.
Громко всхлипнув, проваливаюсь под лед.
Мы были счастливы эти девять месяцев. Счастливы как обычные нормальные люди. Его не мучил крик в голове, а я… Я была просто спокойна, мне было хорошо. И главное – мы были действительно вместе. Вместе благодаря этому маленькому существу внутри меня. А теперь? Что будет теперь?
Я так виновата… Единственный раз в жизни от меня зависело что-то. Что-то очень важное. И я это не сберегла…
Пролог. Ваня
– Это она кричит? – я цепляю за локоть пробегающую мимо медсестричку. – Моя жена рожает?
– Папочка, вы думаете, тут никто, кроме вашей жены, не рожает? – зыркает она на меня. – У нас все родильные заняты. Не мешайте. Вас позовут.
Разжимаю пальцы, и она со скоростью света уносится по коридору. Кричат уже часов шесть. И каждый раз мне не говорят, она или нет. А вдруг что-то пошло не так? Так, все. Не думаем о плохом. Все будет хорошо. Всю беременность наблюдались у лучших врачей, и все было отлично. Чего же сейчас что-то пойдет не так?
Машинально достаю из-за уха сигарету.
– Вы совсем, что ли? – рявкает откуда ни возьмись санитарка. – Здесь нельзя курить! В палату идите!
Пристрелить бы ее. Но сигарету, конечно, сую обратно за ухо. Минуты бесконечные. Складываются в часы. А ее все не привозят. Должны привезти и ее и ребенка в платную палату, в которой сейчас жду я. А их нет.
За окном уже снова темно. Смотрю на часы – с момента первой схватки уже прошло двадцать два часа. И да, я знаю, что роды могут длиться столько, но что-то меня странно тошнит. Нехороший знак. Может, на нервах, да. Может… Голос, молчавший почти год, начинает пока потихоньку визжать за переносицей в центре головы. Не к добру.
Выхожу вновь в коридор. Оглядываюсь по сторонам – никого. Иду в сторону родильных. Пусть потом выгонят, но сейчас я хотя бы посмотрю на нее.
Не сразу понимаю, что именно бьет меня паникой под дых. Тишина. Больше никто не кричит. Где все, блядь?!
Заглядываю в родильные. Во все по очереди. Везде пусто. Ее нет. ЕЕ НЕТ! Меня бросает в холодный пот. Он мерзко промачивает футболку, прилепляет ее к спине.
– Эй! – ствол оказывается в моей руке раньше, чем я успеваю подумать. – Эй!!!
– Чего вы орете?! – женщина в белом халате выскакивает из-за одной из дверей, и я сразу упираю ствол ей прямо в лоб.
– Где моя жена?
Она задыхается от страха, замирает. И молчит. Сука, почему ты молчишь?
– Где моя жена, я спрашиваю?!
– В реанимации, – выдавливает она, и меня окатывает жаром того самого чувства. Беспомощности.
– Веди меня. Быстро! – рявкаю я, стараясь сдержаться и не нажать на блядский курок.
– Туда нельзя, – пытается объяснить она, но я демонстративно снимаю ствол с предохранителя, и она сдается.
Испуганно оглядываясь, ведет меня по многочисленным коридорам. Не запоминаю дорогу. В голове мутно и вязко, как в самом гнилом болоте. Крик в нем тонет, булькает, раздражает меня навязчивостью и вызываемой головной болью.
– Там… – женщина указывает на дверь, и я, больше не слушая ее, врываюсь.
Ника лежит на высокой больничной койке с поручнями, с кучей каких-то аппаратов рядом. Одна. Никого рядом. Ни врачей, ни… ребенка.
– Малыш, – зову я, подходя ближе. – Ника…
Кисть, в которой ствол, начинает неконтролируемо дрожать. Даже не дрожать, трястись, как у алкашей. Перекладываю пистолет в другую руку и прячу его за пояс джинсов. Тремор не проходит. Только усиливается.
– Ника, маленькая моя, – она такая бледная, губы почти синие, и это меня пугает почти так же сильно, как и пустая стеклянная больничная люлька для младенцев.
Дотрагиваюсь до ее руки, когда в палату входит ее гинеколог.
– Иван Алексеевич, вам лучше уйти отсюда, – как сумасшедшему говорит он. За его спиной маячит та самая женщина, что привела меня сюда.
– Что с ней? – я инстинктивно сжимаю ее ладонь, такую холодную. – Где мой сын?
– Иван Алексеевич, давайте пройдем в мой кабинет, – успокаивающе поднимает руки врач. – И мы поговорим там в спокойной обстановке.
Эта фраза меня перемыкает.
– В спокойной обстановке? – склоняю голову. – Ты охуел? Где мой сын и что с моей женой?
Снова ствол в руке, словно ее продолжение.
– У тебя секунда, чтобы ответить, блядь, прямо здесь!
– Понимаете, – блеет он, не сводя безумного взгляда со ствола, – Такое бывает…
– Не понимаю, – мотаю головой я. – Конкретнее, херов ты коновал!
– У Вероники Владимировны открылось кровотечение после родов. Нам удалось его остановить и даже сохранить матку, чтобы у вас были другие дети.
– Что за хуйню ты несешь? – перед глазами летают какие-то мухи, и я пытаюсь их сморгнуть. – Какие, блядь, другие дети? ГДЕ МОЙ СЫН?!
– Иван Алексеевич, примите мои соболезнования. Дело в том, что…
Я бью его в нос. Когда бью, даже тремор пропадает. Кости хрустят под костяшками, а кровь хлещет из разбитой, переломанной переносицы. Бью еще раз. В челюсть. И еще раз. И еще, и еще…
Где-то истошно вопит женщина почти в унисон с криком в моей голове. Но я не могу отвести взгляда от окровавленного лица, потому что хочу, чтоб он захлебнулся своими сучьими словами.
– Помогите кто-нибудь!!!
– Ваня, – ее тихий, хриплый, царапающий голос за моей спиной. – Ваня.
Оборачиваюсь резко, в одно движение оказываюсь рядом с ней.
– Мой малыш, – целую ее в щеки, лоб. – Моя сильная девочка.
– Скажи им, чтобы вернули его, – шепчет, уцепившись за мой рукав. – Он наш. Точно наш с тобой, – всхлипывает она, не сводя с меня взгляда красных, опухших глаз.
– Наш, конечно, наш, – говорю, и куда-то внутрь меня, в самую середину, только сейчас долетают осколки слов этого мудака. Примите мои соболезнования… Примите мои соболезнования…
– Они его забрали и несут какой-то бред, – бормочет она как в горячке. Все смотрит на меня, как на бога, как на мессию, как на того, кто всегда решает все ее проблемы. Все ее проблемы, да. – Я его видела, ощущала. Он плакал. Не мог он умереть. Найди нашего мальчика.
Я молчу. Потому что просто не понимаю конкретно сейчас, что именно мне нужно делать. Что я должен делать? Какой-то ком в горле мешает говорить, но я стараюсь его протолкнуть поглубже.
– Ты поспи, моя хорошая, – сжимаю ее руку. – Ни о чем не переживай и восстанавливайся. Хорошо? А я им скажу, ладно?
– Ваня, – ее хватка слабеет, но взгляд все еще прожигает меня до костей, – пообещай мне, что вернешь мне нашего сына, – громко всхлипывает, некрасиво морщит лицо. – Поклянись мне…
– Я верну, малыш… – я давлюсь словами, но все равно ей обещаю.
Глава 1. Ваня
Спустя год
– Ника, – смотрю в окно, как женщина с ребенком в коляске переходит через дорогу, направляясь в соседний парк. – Ты не хочешь есть? Может, сходим куда-нибудь, пока есть время?
– Пока есть время, – подходит ко мне сзади, утыкается носом в шею, дышит поверхностно и горячо, – я хочу тебя.
Каждый раз внутри что-то замирает, когда она так говорит. Как будто бы пускает в меня стрелы. Сглатываю, отгоняя глупые, ненужные мысли, натягиваю на лицо улыбку, оборачиваюсь и заключаю ее в объятия.
– Любой ваш каприз, любимая жена, – склоняюсь к ее губам, целую, а открыть рот шире, чтобы вылизать ее всю до остатка, как раньше, не могу – ком в горле словно перетягивает ледяными нитками все лицо, замораживает мышцы. Все испортил. Может быть, было бы лучше, если бы я не…
Она чувствует все… Отстраняется от меня, обхватывает пальцами скулы, смотрит в глаза пристально.
– Что такое, любимый? – спрашивает сдавленным голосом. – Опять этот крик? Голова болит?
– Да, – вру я. – И тремор усилился. Врачи ничего не могут сделать. Скоро не смогу работать.
Обнимаю ее крепче, утыкаюсь носом в выемку над ключицей.
– Забери это все, малыш, – прошу я эгоистично, зная, что ей и свое дерьмо девать некуда. – Забери, прошу…
– Т-с-с, – шепчет, прижимая мою голову к себе и гладя по волосам. – Все будет хорошо. Мы со всем справимся. Что мне сделать? Как помочь?
– Просто будь рядом, – подхватываю ее под попку, усаживаю на стол. – Всегда.
Целую ее шею, ключицы, спускаюсь к груди. Хаотично, нервно, как пацан, впервые увидевший обнаженную женщину. Как будто бы она – тот самый оазис в пустыне, а я почти сдох, пока дошел до него.
– Что бы ни случилось, – стягиваю бретели домашней сорочки, обвожу языком ареолу соска, втягиваю его в рот. – Обещай, что будешь рядом всегда.
– Я буду рядом с тобой всегда, мой Ванечка, – выдыхает со всхлипом, выгибается в моих руках, зарывается в волосы пальчиками. – Я так хочу, чтобы у нас было все как раньше. Чтобы мы были как раньше.
И я хочу. Знала бы ты, малыш, как я этого хочу. Только как это возможно, совершенно не представляю. Ничего, кроме своей беспомощности, не чувствую. Ничего, кроме этих позорных приступов паники, как сейчас. Которые я вымещаю на ней. Расплескиваю свою грязь из переполненного ковша на нее и ничего не могу с этим поделать.
Не переставая целовать ее, расстегиваю штаны, резко дергаю ее бедра на себя, приставляю к влажным складочкам головку и вхожу одним сильным толчком, удерживая ее, натягивая до предела.
– Сильнее, – почти выкрикивает, впивая ногти мне в шею до боли. – Еще…
Сжимаю ее так, словно собираюсь раздавить в своих руках. Сразу в бешеном темпе долблю ее, не давая передышки ни себе, ни ей. Только это и помогает ненадолго. Только ее боль, которую приношу я. Только моя боль, которую приносит она. Только этот момент.
– Люблю тебя, – выдыхаю куда-то в ее волосы. – Люблю тебя. Ника, я так тебя люблю…
– Ванечка, – выдыхает хрипло в мое ухо, вжимаясь в меня, лаская меня интимными мышцами, – люблю… Навсегда твоя. Навсегда.
Толчки все глубже, мощнее. Не жалея ее. Ногти все сильнее впиваются в мою кожу. Не жалея меня. И я почти на грани, почти очищаюсь ею, когда мерзкий голос во мне шипит: “Пока она не знает. Это не навсегда. Не навсегда”.
Почти кричу, разнося нас обоих на части. Пытаюсь обхватить ее талию, крепче, срастись с ней, но кисть предательски опять начинает трястись. Бешено, ненормально.
Толкаю ее спиной на кухонный стол, придавливаю своим телом.
– Не останавливайся, – стонет, обхватив мой корпус ногами, скрестив щиколотки над ягодицами. – Хочу тебя…
Я не останавливаюсь, чувствую, как она близка к финалу, как начинают сокращаться мышцы вокруг меня… и как стучит о столешницу чертова ладонь, которой я пытаюсь упереться.
Она выгибается, чуть приподнимает голову, смотрит на меня блуждающим, расфокусированным взглядом.
– Жестче, любимый, – выкрикивает, и ее красивое лицо искажается судорогой, рот приоткрывается. – Как раньше.
Заткнись! Заткнись! Заткнись! Не говори мне про раньше! Замолчи!
Сжимаю чуть ее горло левой рукой, почти рычу в ее губы, почти схожу с ума в этих сумасшедших движениях. Чувствую, как она начинает пульсировать, кричит в моих руках, бьется… прямо как моя кисть. Бешеное желание снова быть просто ее Ваней сносит все красные линии. Наваливаюсь на нее, дотягиваюсь до ножей, торчащих из стильной подставки, выхватываю первый попавшийся.
На мгновение вижу в ее глазах почти ужас, когда заношу над ней лезвие, а потом со всей силы вгоняю его между костей в кисть, пришивая, приколачивая к столешнице чертову не мою руку.
Кричу от боли и от, наконец, накатывающего оргазма, кусаю ее губы, шиплю, сжимая челюсти так, что зубы могут раскрошиться.
– Что ты творишь? – выкрикивает, все еще сжимая меня внутри себя. – Ты с ума сошел?
– Сошел, – выдавливаю я, опускаясь на нее, придавливая своим весом. – Сошел…
– Дай мне скорую вызвать, – просит, поняв, что никуда от меня не уйдет. – Ты же кровью истечешь.
– Пока нож там – не истеку. Просто давай помолчим. Пожалуйста.
– Я тебя понимаю, – вдруг проговаривает она севшим шепотом. – Понимаю. Мне иногда тоже хочется так, но не руку…
Замолкает. Просто гладит меня по голове.
Все она знает. И все понимает. И знает, что я об этом знаю. А поговорить не можем. Горло перехватывает. Только смотрим друг на друга и хватаем воздух, как рыбы на берегу. Вот такой замкнутый круг. Вот такая счастливая семейная жизнь.
– Артём с няней скоро вернутся, – наконец говорю я. – Пора приводить себя в порядок.
– Пора, – соглашается механически. – Давай в выходные съездим за город? Домик снимем. Алису возьмем. Я тебя дома почти не вижу…
– Посмотрим, – выпускаю ее из-под себя, выдергиваю нож из руки, и кровь сразу хлещет на столешницу. – Подай бинт, пожалуйста.
Она быстро достает аптечку, накладывает повязку, плотно бинтует руку, но ее старания бессмысленны – кровь вновь проступает на белом.
– Я поеду, Ник, – не могу больше находиться дома. Надо убежать, скрыться. – Работа. К врачу заеду, обещаю.
– Ваня, – останавливает меня, – я очень стараюсь, чтобы мы жили нормально. Я занимаюсь салоном, потому что это твой подарок. Я налаживаю отношения с твоей дочерью, потому что для тебя это важно. Было важно… теперь уж и не знаю. Я вожусь с этим ребенком… Артёмом. Я очень стараюсь тебя понимать. Может, ты тоже постараешься хоть немного ради нашей семьи? Будешь почаще ее частью.
С этим ребенком… Грызет в шею эта формулировка.
– Я… постараюсь, – говорю и не верю себе. Потому что мой мир сейчас немного в другом месте. Потому что быть здесь мне не дает ощущение, что я все просрал, что не справился. И мне надо знать, что больше такого не повторится. И что… что я правда ничего не мог сделать. – Я люблю тебя, малыш. Скоро вернусь.
Не жду больше, подхватываю куртку в коридоре, делаю уже шаг в сторону выхода. Потом поворачиваюсь и целую ее, уже одетую и стоящую в нескольких шагах, в лоб.
– Правда, сегодня постараюсь поскорее.
– Я буду тебя ждать, – проговаривает сдавленно, преодолевая слезный спазм. – Мы будем.
Выхожу за порог и спешу туда, где я хоть что-то контролирую.
Глава 2. Ника
Дверь за ним захлопывается, и я вздрагиваю, как от звука выстрела. Вжимаю голову в плечи, обнимаю их руками и ежусь, словно в квартире вдруг наступил арктический холод.
Я делаю то, что должна, чтобы сохранить то, что от нас осталось, то что утекает сквозь мои пальцы, рассеивается, исчезает.
Беру металлический тазик для замешивания теста и губку для мытья посуды и стопорюсь у стола. Смотрю на кровь. Его кровь. Ее пятна уже подсыхают на блестящей столешнице, она темными сгустками собирается на лезвие ножа. Мне жаль ее смывать – это часть его, а Вани мне безумно мало. Безумно мало нас.
Я бы оставила все так, если бы мы были одни. Если бы мы были одни… Было бы тогда все по-другому? Не так больно. Не так холодно.
Я смываю кровь, наблюдаю, как прозрачная вода становится мутно-красной и все думаю, почему Ваня так поступил. Зачем принес мне Артёма и так пытался заставить меня поверить, что этот темненький, голубоглазый малыш – наш сынок.
Я знаю причину. Знаю, да. Он хотел, чтобы хотя бы мне не было больно. И когда я это поняла, не смогла ему возразить, не смогла преумножить его боль.
Я люблю Тёмика, но каждый раз, когда я вдыхаю его чуждый мне запах, вспоминаю аромат своего малыша, которого у меня забрали. И вновь голову разрывают вопросы, ответы на которые я, наверное, никогда не узнаю. Холодно ли ему? Больно ли? Кормят ли моего малыша? А если это все уже не важно, похоронили ли его по-человечески? И если да, то где его могила, на которой я могла бы поплакать?
Я ставлю миску с кровавой водой и ножом в раковину, убираю перевязочные материалы в аптечку, натыкаюсь взглядом на маленькую тубу с сильным снотворным. Если всего одна таблетка вырубает даже меня, уже год умирающую от тотальной бессонницы, то десяти штук хватит, чтобы унять боль навсегда.
Я достаю каменную ступку для специй, она такая тяжелая, что подрагивает рука. Сыплю туда таблетки. Не считаю, просто высыпаю все, словно это сладкая паприка, с которой нельзя переборщить. Размалываю все в порошок, который тут же растворяют мои слезы. Пальцем перекладываю снотворное в новой форме в крошечную кофейную чашечку, подливаю немного воды и разбалтываю лекарство до белесоватой мути.
Вот и все. Нужно только пойти в нашу спальню, плотно зашторить окна, лечь, сделать всего один глоток, прижаться щекой к подушке и вдохнуть запах моего Ванечки. Последний раз вдохнуть.
– Ма-ма! – звонкий детский голос за спиной, заставляет меня вздрогнуть и судорожно всхлипнуть.
Оборачиваюсь. Тёмик стоит и смотрит на меня, засунув палец в рот. Маленький, ни в чем не виноватый чужой ребенок, которого мне пришлось выкормить своим молоком, чтобы Ваня видел, что я поверила в его благую ложь.
Что-то у меня в голове громко щелкает. Как он без меня? И что будет с Ванечкой, если я сейчас эгоистично смалодушничаю?
Я врубаю воду, выливаю снотворное и содержимое миски, наскоро вытираю руки и бросаюсь к ребенку. Подхватываю его на руки, прижимаю к себе и вдыхаю не тот запах. И опять в груди тяжесть, болезненная, мешающая сердцу биться.
– Вы рано вернулись, – говорю я нашей няне Валентине. – Он капризничал?
– Он просился к маме, Вероника Владимировна, – улыбается она немного виновато.
Ребенок обнимает меня своими невесомыми ручонками, и сейчас мне почти невозможно это терпеть. Мне так стыдно перед своим малышом, когда я притворяюсь матерью этому. Мне стыдно его любить. Стыдно искать в нем замену нашему сыну.
– У меня страшно болит голова, – чеканю я, с трудом выталкивая слова из спазмированного горла. – Покормите Артёма и уложите на дневной сон, хорошо?
Я передаю ей ребенка, который начинает куксить личико и хныкать, ловлю на себе недоуменный, почти осуждающий взгляд, который Валентина тут же отводит.
Я закрываюсь в спальне, снимаю халат, чуть сжимаю соски, пытаясь вернуть себе его прикосновения. Прохожусь пальцами по внутренней стороне бедер, ощутив под подушечками следы его засохшей тонкой пленочкой спермы. Я стараюсь запомнить каждую нашу секунду вместе, сохранить каждый отголосок нас прежних. Но это удается мне все хуже. Мне так плохо без него.
Я хватаю телефон, зажимаю кнопку записи аудиосообщения и подношу динамик ближе к губам:
– Ты мне нужен. Очень нужен, Вань. Мне плохо. Приезжай, пожалуйста, домой. Сейчас.
Замолкаю, громко всхлипываю. Не снимая пальца с кнопки, смахиваю сообщение влево. Нельзя. Не смей, Ника.
Когда мы только познакомились, когда начали жить вместе, я не понимала, что такое любовь. Я делала ему больно. А теперь я уверена, что любить – это беречь.
Сейчас я позвоню, позову, и он приедет. Точно. Но тогда я облегчу свое состояние за счет него. Я так не хочу.
Он думает, я не замечаю. Но я вижу, что его рука начинает трястись еще сильнее, когда я позволяю себе расплескивать свою боль. Я физически чувствую затянувшиеся паузы между фразами, которые он подбирает все тщательнее, лишь бы меня не расстраивать.
Я запускаю телефон в стену. Он глухо бьется об нее и падает на ворсистый ковер. Я обнимаю Ванину подушку, сворачиваюсь комочком и закрываю глаза. Просто даю себе немного времени. Успокоюсь, встану и пойду играть с ребенком. Буду и дальше делать вид, что счастлива и все нормально. Ради него.
