Долли Олдертон
Мои нереальные парни

Я заказала джин с тоником и пейл-эль и в последний раз оглядела свое отражение в зеркале позади барной стойки. Мой макияж ограничился слегка накрашенными ресницами, челка выглядела как нельзя лучше. Я вышла в пивной дворик – пустой, если не считать Макса, который сидел на скамейке и читал книгу. Мне стало интересно, читает ли он в самом деле или просто притворяется, как и я. На нем была белая футболка, синие джинсы и коричневые кожаные ботинки. Сразу бросались в глаза его длинные-длинные ноги – одну он вытянул в проход между столиками.

Когда я подошла, Макс поднял взгляд, узнал меня и улыбнулся. От него будто исходило свечение: глаза сияли, борода отливала золотисто-каштановым, кожа блестела в лучах солнца. Взлохмаченные волосы выглядели так, словно он искупался в море и высушил их на ветру. На ботинках виднелась земля. На джинсах тоже. Он был крепкий и высокий, как секвойя, широкий в плечах, как прерия. Из плоти и крови и вместе с тем словно сошел с небес. Фундаментальный и сотканный из эфира. Неземной и олицетворяющий все земное.

– Привет.

Стоя, он возвышался надо мной. Голос у него был низкий и мягкий, напоминающий далекий раскат грома.

– Что читаешь? – спросила я. Макс поцеловал меня в обе щеки и продемонстрировал обложку книги. – О чем она?

– Это рассказ от лица человека на смертном одре. Он оглядывается на свою жизнь и размышляет об уроках, которые извлек. История о течении времени. Раньше я находил их трогательными, теперь они меня пугают.

– Истории про время ужасны, – проговорила я, усаживаясь и ставя напитки. Хоть бы он не заметил нервную дрожь в моем голосе. – Раньше я любила книги о стариках, осмысляющих прошлое на пороге смерти. Теперь с трудом их выношу.

– Я тоже, – сказал он.

В жизни Макс выглядел старше тридцати семи лет. Фотографии не запечатлели седые нити в блондинистых, высветленных солнцем волосах. Камера также не поймала морщинки и мелкие заломы на коже – последствия курения, бессонных ночей, солнца, жесткого мыла и горячей воды. Они смягчали его суровость и делали лицо еще более интригующим: я хотела узнать все об удовольствиях и невзгодах, оставивших на нем отпечаток. С некоторой досадой я отметила, насколько соблазнительными казались мне свидетельства его старения – на женском лице я сочла бы их признаками измождения, а не закалки. Только женщины, в своем стремлении угодить и обласкать, могли фетишизировать «пивной животик» малоподвижного мужчины средних лет или именовать седовласого сварливого старикана «серебряным лисом».

Макс предложил мне самокрутку. Я призналась, что умираю от желания, но вот уже три года как бросила. Скручивая сигарету и слушая меня, он время от времени поднимал взгляд, и его радужки казались еще более зелеными. Наши взгляды встретились на долю секунды, когда он облизывал краешек табачной бумаги.

Я спросила о его работе. Это первое, о чем говорят в «Линксе» – совсем как в реальной жизни. Я ненавидела рассказывать о том, чем занимаюсь. По моим наблюдениям, едва человек, хотя бы отдаленно связанный с миром гламура (будь то искусство, СМИ, еда, писательство или мода), заводит речь о своей профессии – его тут же обвиняют в заносчивости. Кроме того, у каждого есть собственное мнение о еде, и, как только я упоминаю о своей работе, разговор почти всегда застопоривается на этой теме. Обычно меня поучают, где достать лучший димсам в Северном Лондоне, или какая из французских поваренных книг вызывает больше доверия, или какие орехи лучше всего добавлять в брауни (я и сама знаю: дробленый фундук или целый бланшированный миндаль).

К счастью, у нас с Максом разговор о работе зашел только через неделю общения в «Линксе» и четверть часа в пабе. Макс работал бухгалтером, что стало для меня полной неожиданностью. По его словам, это многих удивляло. Бухгалтерией он занялся случайно, потому что хорошо соображал в математике, а еще хотел произвести впечатление на отца, тоже счетовода. При упоминании об отце в голосе Макса мелькнула нотка то ли обиды, то ли сожаления. Я знала, что мы еще вернемся к этой теме, когда захмелеем и наш разговор примет более доверительный тон – наподобие откровенного интервью у Опры, где мы по очереди будем выступать в роли гостя.

Последние десять лет Макс ходил по кругу: работал бухгалтером, копил деньги, а затем много путешествовал. Он любил путешествовать. Не мог сидеть на одном месте. Ненавидел ежедневную рутинную работу и мечтал о более простых вещах: давать уроки сёрфинга, трудиться на ферме, жить в уединении. Но Макс был реалистом и понимал, что, скорее всего, без стабильного дохода придется туго. Он не мог решить, какой вариант даст ему бо́льшую свободу: много зарабатывать, чтобы при желании исчезнуть куда глаза глядят, или не работать вовсе и жить в режиме полупостоянного исчезновения. По его признанию, в последние годы он чувствовал себя неприкаянным – неуверенным в том, какая жизнь сделает его счастливее. Он горел желанием убежать, но не знал, от чего и куда. Я пошутила, что обычно это ощущение называют взрослением.

Я рассказала о «Вкусе» – по его словам, он видел книгу в магазинах. Узнав о «Крошечной кухне», Макс искренне заинтересовался концепцией и попросил показать снимки моей старой квартиры-студии, где были сделаны все фотографии для книги. Пару раз он читал мою еженедельную колонку в газете, а однажды напортачил с рецептом канадского глазированного окорока, когда пригласил друзей на обед, и им пришлось заказать китайскую еду.

На вопрос Макса, не хочу ли я выпить еще по одной, я ответила утвердительно. «Одинарную или двойную?» – уточнил он. Я улыбнулась, и он заговорщически подмигнул, как будто мы были двумя сообщниками.

Пока он ходил в бар, я отметила, что уже порядком захмелела, и усмехнулась про себя. Когда Макс вернулся, речь зашла о приложении для знакомств, которое и привело нас сюда. Это было неизбежно, но почему-то обсуждение вышло неловким. Мне подумалось, что единственное мероприятие, где уместно говорить о причине вашего присутствия, – похороны.

Макс сидел в «Линксе» полгода. Раньше он не пользовался приложениями для знакомств. Сначала все это его забавляло, а потом ни к чему не обязывающие встречи надоели. Он подумывал удалить «Линкс».

– Слава богу, успела до дня икс, – пошутила я.

– Ты только посмотри на себя, – ответил он. – Разве я мог устоять?

Это был первый из умело рассчитанных, брошенных невзначай комплиментов, каждый из которых я с восторгом принимала. Я призналась, что он у меня первый в «Линксе» – мы отпустили много похабных шуток о том, как он лишил меня девственности в приложении, хотя смешного здесь было мало.

Макс настоял на том, чтобы купить по третьей порции спиртного. Когда он вернулся из бара в пивной дворик, я ощутила странную давнюю связь между нами, чувство гордости и единения, задолго установленную близость с мужчиной, которого встретила два часа назад. У меня возникло желание коснуться его лица – оно могло бы принадлежать воину-викингу. Я придавила свою руку к стулу, чтобы удержаться. Когда Макс скрутил еще одну сигарету и повернулся спросить у кого-нибудь зажигалку, я отметила его мужественный профиль, легкую кривизну переносицы. Мне хотелось отчеканить этот профиль на монете.

Я попросила затянуться сигаретой. Ритуал был приятным, вкус табака – ужасным. Я почти разучилась курить, и обжигающий дым оставил во рту ощущение горечи. Вторая затяжка вышла лучше. Момент нас сблизил: мы передавали друг другу сигарету едва ли не с юношеским трепетом.

– Ну вот, я тебя развратил, – заметил Макс.

Я попросила его не тревожиться на этот счет – рано или поздно я все равно закурила бы. Он сказал, что вообще-то не против меня развратить. Я понимающе рассмеялась.

Макс сходил заказать нам еще по одной. Мы поговорили о планах на предстоящие выходные. Он по обыкновению уезжал из Лондона, на этот раз один, чтобы дикарем разбить лагерь в Суссексе. Когда я спросила, на чем он туда доберется, он рассказал о своей любимой машине – красном спорткаре по имени «Брюс». Это уже было за гранью. Образ бухгалтера никак не вязался с вождением классического спортивного автомобиля, грязными джинсами и уик-эндами на берегу озера. «Но ведь противоречия – лучшее, что есть в человеке», – произнес он задумчиво. В ту секунду я поняла: если однажды у меня появится причина ненавидеть Макса, если он когда-нибудь плохо со мной обойдется, я вспомню эту фразу как доказательство его жестокости. А пока я лишь мечтательно кивнула в знак согласия.

– Тебе холодно? – спросил он.

Я действительно замерзла и хотела выпить еще, поэтому мы зашли в паб. К нам подсел шамкающий старик в двух кепках, надетых одна на другую, в одиночестве пьющий «Гиннесс». Он завел речь о благоустройстве Арчвэя и о том, что теперь из-за понастроенных многоэтажек с трудом узнает собственную улицу. Мы терпеливо слушали, кивали и соглашались: «И правда ужасно». Макс купил ему пинту – дружеский жест, который я расценила как финальную точку в беседе. Однако старик не собирался заканчивать. Передвинув свой барный стул ближе, он в деталях поведал обо всех депутатах от местного избирательного округа за всю его жизнь. Мне хотелось поскорее закончить разговор, и я чувствовала, что Максу тоже, но мы демонстрировали друг другу близость к простому люду. Мы задавали вопросы, на которые не хотели знать ответы, и с увлеченным видом слушали двадцатипятиминутное описание закрытого паба в Кентиш-Тауне, куда наш собеседник прежде часто захаживал. Мы старались заслужить восхищение и доверие друг друга: «Смотри, я сама любезность; смотри, какой я неравнодушный. Я забочусь о местном бизнесе, местных библиотеках и благополучии пожилых людей».

Когда Джефф (так его звали) с жаром начал рассказывать о том, где раньше находилась почта на Хайгейт-Хилл, я ощутила руку Макса на своей талии. Сперва я восприняла это как сигнал, что он больше не в силах слушать бессвязный монолог Джеффа. Однако затем рука проникла под ткань моей блузки, и Макс, не глядя на меня, принялся медленно и легко водить пальцем по голой коже. Через пару минут он убрал руку, чтобы скрутить еще одну сигарету. Какие-то сантиметры плоти, несколько мгновений, но почему-то именно они всегда были самыми волнующими. Я знала, что рано или поздно окажусь в постели с этим мужчиной. Наши тела сплетутся, я обовью ногами его талию или положу их ему на плечи, или уткнусь лицом в подушку под его натиском. И все же это физическое ощущение было самым сильным, какое он мог мне дать. Самый сексуальный, интимный, романтический и обжигающий жест на свете – первое поглаживание нескольких сантиметров кожи в общественном месте. Первая демонстрация желания. Первый проблеск близости. Такое чувство возникает только один раз.

Мы вышли на улицу выкурить еще одну сигарету и, виновато посмеиваясь, заговорили о Джеффе. Макс снял джинсовую куртку и накинул мне на плечи, чтобы согреть. Я видела, что он тоже замерз, но позволила ему сыграть роль джентльмена. В конце концов, я ведь сама напросилась. Я гадала, насколько его поведение в этот вечер продиктовано необходимостью демонстрировать свою мужественность. Хотя чем я была лучше? Почему я надела туфли на четырехдюймовом каблуке, которыми натерла мозоли? Почему сознательно смеялась в два раза больше обычного и шутила вдвое меньше?

Я пошла в туалет, поправила челку и написала Лоле: «У меня лучшее свидание в жизни. Не отвечай, он может увидеть. Целую».

Когда я вернулась в бар, Макс заказал нам еще по рюмке текилы.

– Здесь отличная музыка, – заметила я, наблюдая, как пьяные студенты спускаются в подвальный клуб, откуда громко вопила «Martha and the Vandellas»^[15].

– Да, знают толк в хитах.

– Потанцуем? – чересчур натянуто предложила я.

– Давай, – откликнулся он.

Мы заплатили по фунту за вход и в обмен получили штамп на руку с надписью «Таверна» темными чернилами. Сперва я ощущала скованность на танцполе. Над нашими движениями будто довлела тяжесть неизбежного исхода. Раньше, танцуя, я полностью раскрепощалась, но в последнее время все стало иначе. Несколько месяцев назад я была на свадьбе университетской подруги, и когда заиграла «Love Machine» группы «Girls Aloud»^[16], все высыпали на танцпол. Оглядев кучку женщин, знакомых мне с юных лет, я вдруг увидела совершенно других людей. Лолу в комбинезоне без бретелек и бокалом просекко вместо микрофона. Миру, которая ритмично вращала бедрами вокруг своего клатча на полу. Мы были не раскованными, безудержными и загадочными, а пьяными тридцатилетними тетками, тычущими друг на друга пальцами в такт музыке нашей юности, которая теперь годилась лишь для ностальгических вечеринок.

Однако смесь джина, текилы и похоти помогла мне расслабиться и отбросить стеснение. Мы танцевали около часа – иногда на удалении друг от друга, совершая подчеркнуто комичные движения; иногда Макс театрально меня вращал, кружил и откидывал назад, к большому неудовольствию других танцующих в переполненном зале. Потом вдруг я услышала басовитое «донк-донк-донк» Джорджа Майкла и щелчки пальцев.

– СЛЫШИШЬ ПЕСНЮ? – крикнула я.

– ОТЛИЧНАЯ! – отозвался Макс.

– ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХИТ-ПАРАД, КОГДА Я РОДИЛАСЬ!

– ЧТО?

– ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХИТ-ПАРАД, КОГДА Я РОДИЛАСЬ! – повторила я. – ПОЭТОМУ МОЕ ВТОРОЕ ИМЯ – ДЖОРДЖ.

– ШУТИШЬ! – проревел он, изумленно раскрыв глаза.

– ПРАВДА! – крикнула я.

– ОБОЖАЮ ЕЕ! – Макс схватил меня за талию и притянул к себе. Его футболка была влажной от пота, от него пахло теплой сырой землей после летней грозы. – ТЫ НЕНОРМАЛЬНАЯ.

Улыбнувшись, он наклонил ко мне голову, и мы поцеловались. Я обвила руками его шею, и он притянул меня ближе к себе, оторвав от пола.

Мы вышли из паба в поисках закусочной. Когда мы бок о бок шагали по Арчвэй-роуд, Макс выбрал сторону у края тротуара. Я вспомнила, какими невыносимо восхитительными бывают покровительственные устои гетеронормативности. Конечно, рациональная сторона моей натуры твердила, что он выдержит удар встречной машины не лучше меня и его мнимое рыцарство не имеет смысла. Однако мне нравилось, что он шел с краю. Я чувствовала себя драгоценной реликвией, вроде бриллиантового ожерелья, к которому приставили охранника. И почему, когда дело касается свиданий, примесь патриархата всегда так приятна? Это как с хорошей морской солью – всего лишь крошечная щепотка может подчеркнуть вкус финика и превратить его в изысканное лакомство.

В кебабной мы заказали картошку фри и щедро налили соуса для бургеров в пластиковые контейнеры. Как выяснилось, мы оба страдали тревожностью, когда речь заходила о приправах, – в нас сидел страх, что соус закончится где-то по дороге. Мы нашли скамейку и доели картошку, а потом снова целовались – методично, до изнеможения, используя весь подростковый арсенал: поцелуи в шею, имитация полового акта и покусывание ушей. Словом, все способы, чтобы сделать поцелуй самым волнующим актом, пока дело не дошло до секса.

– Твоя шея пахнет костром, – произнесла я, уткнувшись в нее носом.

– Правда?

– Да, горящими листьями. Обожаю такой запах.

– Пару дней назад я жег костер. Наверное, был в этой одежде.

– Неправда.

– Серьезно, неподалеку от огорода.

– Прекрати, – сказала я и снова его поцеловала.

Мы направились обратно к пабу, теперь темному и закрытому. Подойдя к своему велосипеду, пристегнутому цепью к перилам, Макс поинтересовался, как я доберусь домой (на автобусе), и попросил ему написать (еще один восхитительный патриархальный атрибут).

Он отцепил велосипед, затем повернулся ко мне.

– Я провел прекрасный вечер, Нина, – сказал он и вдруг заключил мое лицо в ладони, будто оно было жемчужиной в раковине. – И я уверен, что женюсь на тебе.

Макс заявил об этом просто, без тени сарказма или преувеличения. Затем перекинул сумку через плечо и сел на велосипед.

– Пока.

Он оттолкнулся от тротуара и уехал.

Знаете, те несколько минут, пока я шла к остановке, я ему верила.

3

Ничто так явно не сигнализирует о разладившейся дружбе, как желание ограничиться совместным походом в кино. Не «ужином и кино», а встречей у «Одеона» на Лестер-сквер за десять минут до намеренно позднего сеанса, быстрым обменом новостями во время трейлеров и предлогом, чтобы уйти сразу после фильма, поскольку все пабы скоро закрываются. Нечто вроде платонических отношений с давним бойфрендом, который больше не привлекает вас в плане секса. Витающее в воздухе, гнетущее чувство какой-то неисправности, пронизанное нежеланием все починить. Впервые за двадцать с лишним лет я изнывала при мысли о встрече с Кэтрин где-либо, кроме кинотеатра за десять минут до начала последнего сеанса.

Но у Кэтрин был маленький ребенок, и вытащить подругу куда-то было намного сложнее, чем сесть на Северную линию и целый час добираться до ее дома возле Тутинг-Бродвей. Казалось, нейтральная территория ее пугает – она использовала окружающую обстановку для оправдания и защиты своего образа жизни, хотя я этого вовсе не просила. Приходя ко мне домой, Кэтрин заявляла, что не может позволить себе половину моих вещей, потому что Оливия их сломает, словно набор разномастных стаканов для виски с «Ибэй» превращал мою убогую квартирку в роскошный отель. Когда мы шли куда-нибудь поужинать, она жаловалась, как ей теперь трудно выбраться из дома, и подчеркивала, какое это для нее наслаждение, тем самым лишая наслаждения меня. А когда мы ходили выпить, подруга вспоминала «прежние попойки», оставшиеся в «далеком прошлом», с таким видом, словно вылечилась от зависимости и теперь вела воспитательные беседы в школах, а не сидела в местном пабе на вечере «мохито: два по цене одного».

Я подошла к серо-зеленой двери в котсуолдском стиле и позвонила. Когда Кэтрин открыла, до меня донесся запах использованных пакетиков для кофемашины и дорогой древесный аромат свечи, который я тут же с тоской опознала как «фиговый лист».

– Спасибо, что пришла, милая! – произнесла Кэтрин мне в волосы, когда мы обнялись. – Наверняка ты не привыкла вставать в такую рань по субботам. Я очень ценю, что ты выбралась сюда ни свет ни заря.

– Сейчас десять часов, – заметила я, снимая джинсовую куртку и вешая ее на крючок в коридоре.

– Да, разумеется! – воскликнула Кэтрин. – Я только хотела сказать, что если бы сама не поднималась так рано из-за Оливии, то дрыхла бы допоздна каждый день.

– Вообще-то, у меня есть работа, – не преминула вставить я.

Ну почему я не пропустила ее комментарий мимо ушей? Пусть бы Кэтрин считала, что бездетная жизнь дает мне право просыпаться в обед и целый день лежать в теплой ванне из молока и меда, обмахиваясь опахалом.

– Конечно, конечно! – засмеялась она.

Я пробыла в прихожей Кэтрин меньше минуты и уже мечтала о темной, уютной тишине двухчасового сеанса в кинотеатре.

Пока она варила кофе, мы немного поболтали об августовской жаре, а затем пошли в гостиную. Внутреннее убранство дома полностью укладывалось в шаблон жилища среднего класса третьей зоны Лондона, но, несмотря на это, мне всегда здесь нравилось. Было нечто обнадеживающее в четко продуманном приглушенном освещении и глубоком мягком диване, в кремово-бежевой цветовой палитре, такой же незатейливой, как тарелка картофельного пюре или рыбных палочек. Место репродукций и плакатов здесь занимали фотографии, запечатлевшие этапы отношений Кэтрин и Марка. Вот они только начали встречаться и пьют сидр из пластиковых стаканчиков на праздновании Дня города. Они вдвоем на пороге своей первой съемной квартиры. Их свадьба, медовый месяц, день рождения Оливии. Возможно, с появлением ребенка только по этим вехам они могли проследить историю своей пары до того, как стали вытирателями детской мордашки и попы? Вот они, наглядные свидетельства прошлого – стоят на каминной полке. В моей квартире фотографий практически не было.

– Оливия, тебе нравится в садике? – спросила я.

По дороге я купила в кондитерской несколько миниатюрных шоколадных пирожных, и малышка уже достигла пика сахарного кайфа. Больше всего в крестнице мне нравилась эта одержимость сладостями – завоевать ее любовь не составляло особого труда.

– Оливия, – оживленно и громко произнесла Кэтрин. – Расскажи тете Нино про садик.

Оливия по-прежнему игнорировала нас и радостно тыкала пальцами в пирожные, не успев прожевать первые два – их она засунула в рот еще до того, как тарелка оказалась на журнальном столике. Кэтрин вздохнула.

– Может, расскажешь о своих друзьях?

– Сколько тебе годиков, Оливия? – спросила я, наклоняясь ближе к румяной, словно яблоко, щечке.

Малышка повернулась ко мне – такая же, как у матери, алебастровая кожа была измазана коричневым кремом.

– Пилозеное, – медленно и твердо произнесла она, будто одержимый демонами ребенок из фильма ужасов.

– Да, – сказала я. – А как дела в садике?

– Пилозеное.

– Хорошо, а какой у тебя любимый цвет?

Оливия отвернулась – игра ей наскучила – и взяла в руки еще одно миниатюрное пирожное, поглаживая его, словно домашнего хомячка.

– Пилозеное.

– Вот бы во взрослой жизни счастье было столь же простым, – сказала я, снова усаживаясь на диван. – Представь, если бы мы получили доступ к такому абсолютному удовольствию.

– Да уж.

– Наверное, приятно осознавать, что можешь полностью контролировать другого человека с помощью сахара. Наслаждайся, пока есть время: в подростковом возрасте место сладостей займут деньги.

– Ужасно, – сказала Кэтрин, подсовывая босые ступни под свои длиннющие ноги и дуя на горячий кофе. – Я использую пирожные и печенье, чтобы улучить время для разговора с друзьями. Это ее отвлекает, но не уверена, что поступаю правильно.

– Все родители так делают.

– Да. По сравнению с другими мы еще неплохо справляемся, – торопливо добавила Кэтрин, вновь являя собой образец идеального материнства после краткого самобичевания.

– А как у тебя дела? – спросила я, щедро отхлебнув кофе.

– Хорошо, и даже есть кое-какие новости. – Она выдержала драматическую паузу. – Я беременна.

Я изобразила полнейшее удивление: восторженный взвизг, отвисшая челюсть, отставленная в сторону кружка и все такое.

– Когда срок?

– В марте.

– Здорово.

– У тебя будет маленький братик или сестричка, да, Оливия? – спросила Кэтрин.

– Молозеное, – безразлично ответила та.

– Нет, никакого мороженого, – вздохнула Кэтрин.

– Пирожное! – Я взяла одно и помахала у крестницы перед лицом. – Смотри, какая вкусняшка. Ты сообщила на работе?

– Еще нет. Вообще-то, я решила не выходить после декретного отпуска, так что надо обставить все очень деликатно.

– Ого, – сказала я. – Здорово. Ищешь другую работу?

– Нет, мы подумываем переехать из Лондона. – Наступила короткая пауза, в течение которой я быстро прокрутила в голове все наши разговоры за последний год, пытаясь вспомнить, говорила ли Кэтрин об этом раньше. – Таким образом, у меня будет возможность хорошенько обдумать, чем я хочу заниматься, став матерью двоих детей.

– Правда?

– Да, мы много раз это обсуждали… Оливия, не ешь обертку, солнышко, она невкусная. – Кэтрин протянула руку и вытащила бумажку из раскрытого рта дочери. – У нас будет больше места, а у детей – нормальное детство.

– Мы выросли в Лондоне. По-твоему, наше детство не было нормальным?

– Мы выросли на самых дальних окраинах пригорода, едва ли их можно назвать Лондоном.

– Мы ведь договорились – если есть красные автобусы, то это Лондон.

– На днях возле станции Тутинг-Бродвей какой-то мужик с утра продавал блоки гашиша. Оливия попыталась схватить один – подумала, что это печенье.

– Песенье! – внезапно воскликнула Оливия – ни дать ни взять Лазарь, воскресший из сахарной комы.

– Никакого печенья, ты только что съела четыре пирожных.

– Песенье, мам, позялуйста, – сказала она писклявым голоском, ее розовый ротик начал кривиться.

– Нет, – отрезала Кэтрин.

Выйдя на середину гостиной, Оливия бросилась на пол, словно скорбящая итальянка.

– МАМА, ПОЗЯЛУЙСТА! – взвыла она. – НИНО, ПОЗЯЛУЙСТА, ПЕСЕНЬЕ. ПЕСЕНЬЕ. ПОЗЯЛУЙСТА.

Кэтрин встала.

– Это надолго, – сказала она и через несколько секунд принесла печенье с кремовой прослойкой. Рыдания тут же иссякли.

– Куда решили перебраться?

– Скорее всего, в Суррей, к родителям Марка.

Я кивнула.

– Что? – спросила Кэтрин.

– Ничего.

– Похоже, ты не слишком высокого мнения о Суррее.

– Вовсе нет.

– Да.

– Ты знаешь там кого-нибудь? – спросила я. – Кроме родителей Марка?

– Вообще-то, да. Помнишь Неда, лучшего школьного друга Марка, и его жену Анну?

– Конечно, мы познакомились на твоем дне рождения в прошлом году, и она говорила исключительно о расширении своей кухни.

– Они живут неподалеку от Гилфорда. Анна обещала представить меня местному сообществу мамочек.

Сообществу мамочек…

– Хорошо, рада это слышать, – сказала я. – Просто не хочу, чтобы ты чувствовала себя одиноко.

– Вряд ли мне грозит одиночество: до Лондона всего полчаса на поезде. Дорога до центра займет у меня примерно столько же, сколько у тебя.

– Ты права, – согласилась я, хотя вовсе так не считала. Однако я хорошо знала этот воинственный пыл в ее голосе и поспешила опрокинуть на него ведро ледяной воды. – И телефоны никто не отменял.

– Вот именно, – подтвердила Кэтрин, перебирая темные, мягкие пряди детских волос. – Все ведь и началось с телефона.

– Ты помнишь, о чем мы вообще говорили? До сих пор в голове не укладывается, как мы в течение семи лет умудрялись проводить вместе целый день в школе, а потом каждый вечер по два часа висеть на телефоне.

– Ох уж этот телефон… Мы с мамой только из-за него и ругались. Помню, как твой отец приезжал за тобой и привозил распечатки телефонных счетов. Они с моей мамой сидели за кухонным столом с двумя бокалами шерри и обсуждали дальнейшие действия, словно главы государств на переговорах.

– Я уже и забыла…

– Как твой папа? – спросила она.

– Все так же.

– Ему совсем не лучше?

– На самом деле все гораздо сложнее, Кэт, – сказала я довольно резко, надеясь, что она не спросит, насколько.

– Ладно.

Кэтрин положила руку мне на плечо. Слава богу, рядом была Оливия, которая выступала в роли куклы беспокойства во время наших встреч. Я тоже начала накручивать на пальцы ее мягкие пряди.

– Часто видишься с Джо? – спросила Кэтрин.

– Нет, – сказала я. – Надо как-нибудь встретиться. Полагаю, он все еще с Люси?

– Да.

– Кстати, она из Суррея.

– Поэтому она тебе не нравится?

– Нет. Есть как минимум пятнадцать причин, почему я не прониклась к ней симпатией, помимо Суррея.

– Например?

– Однажды она заявила, что считает авиаперелеты «гламурными». А еще Люси до сих пор всем хвастается, что покрасила свой «Мини-Купер» в особый голубой цвет утиного яйца.

– Они ужинали у нас на прошлой неделе.

Меня это уязвило, хотя с чего бы. Марк и Джо стали друзьями, пока мы проводили время вчетвером, и при расставании мы с Джо условились, что каждый из нас получит свою «половину» Кэтрин и Марка.

– Ну и как прошло?

– Неплохо, – сказала Кэтрин. – Мне нравится Люси, она очень… творческая.

– Она занимается рекламой в компании по производству пенистого чая.

– Это не повод ее презирать.

– Зато я вправе презирать пенистый чай.

– Я всегда думала, что вы с Джо снова сойдетесь.

– Правда?

– Да, и Марк тоже.

– Почему? – спросила я.

– Не знаю… Вы всегда казались очень гармоничной парой. И все было куда проще.

– Проще для вашего с Марком социального планирования? – спросила я чуть резче, чем хотела.

– Ну да, вроде того.

– Можете пригласить нас с Джо на ужин. К твоему сведению, мы до сих пор хорошо ладим.

– Знаю, но это не то же самое.

– Я начала кое с кем встречаться, – непроизвольно сказала я.

– Неужели?! – воскликнула она с чуть большим удивлением, чем мне бы хотелось.

– Да. Вообще-то, пока у нас было одно свидание. Но он потрясающий.

– Как его зовут? – спросила Кэтрин, и ее зрачки – клянусь! – расширились.

Я знала, что ей это понравится – теперь я говорила на ее языке. Свидания, любовь, мужчина, которого я смогу привести с собой, чтобы Марку было с кем обсудить регби и дорожное движение.

– Макс.

– Где вы познакомились?

– В приложении.

– Думаю, мне бы понравились эти приложения.

– Серьезно?

– Да. Хотя я рада, что мне не пришлось ими пользоваться. – Еще одна мимолетная попытка самооправдания. – Какой он?

– Высокий, энергичный, умный, обаятельный и немного… – Я подбирала слово, которое никак не могла нащупать с момента нашей встречи, чтобы собрать воедино его облик из своих нечетких, пьяных воспоминаний. – Сумеречный. Понимаешь?

– Нет.

– В нем есть что-то от темной магии, и в то же время он неиспорченный. Вроде как… ветхозаветный. В смысле человеческой сущности.

– В смысле человеческой сущности?

– Ну да, как будто с него сорвали все покровы, и остались только… инстинкты и волосы. Не могу объяснить.

– Тебе с ним весело?

– Вроде того, – сказала я неубедительно. – Не так, как с Джо. Но вряд ли я захочу снова быть с кем-то вроде Джо.

– Правда?

– Да. В конце концов меня стали утомлять его шуточки типа «Мне показалось или тут в самом деле странно пахнет?» Хватит с меня юмористических шоу. Для отношений я бы предпочла кого-то более серьезного.

– Похоже, он и впрямь хорош, – усмехнулась Кэтрин. – Когда вы встречаетесь снова?

– Не знаю, после того раза он еще не писал.

– Напиши первой, – предложила она. – Скажи: «Мне очень понравилось наше свидание. Может, повторим?»

– Я-то не против, но Лола говорит, что все устроено иначе.

– У Лолы никогда не было серьезных отношений.

– Да, зато она часто ходила на свидания. А вот мы с тобой вообще ничего о них не знаем.

– Разве смысл не в том, чтобы построить отношения?

– Тебя послушать, так это спорт, – заметила я.

Рядом с Кэтрин мне всегда казалось, что я участвую в соревновании, причем против собственной воли.

– Еще кофе? – спросила она.

Я взглянула на свой телефон. Осталось высидеть еще как минимум полтора часа.

Весьма непросто сбросить заводские настройки дружбы. Чтобы высказать все накопившееся, потребовался бы долгий и неудобный разговор, и я не могла улучить момент, подходящий для нас обеих. Лично я видела по крайней мере трех гигантских слонов в комнате нашей дружбы. Уверена, что Кэтрин насчитала бы еще трех, если не больше. Я гадала, сколько недоговоренностей способна выдержать дружба, продолжая при этом нормально функционировать, и когда, если такое все же случится, они нас раздавят.

Ровно через девяносто минут я поцеловала на прощание шоколадные щечки Оливии, обняла Кэтрин, еще раз поздравила ее с беременностью и сказала, что с удовольствием помогу с поисками дома в Суррее, если ей понадобится дополнительная пара глаз – чего я, конечно, не собиралась делать. Выйдя за порог, я ощутила такое же чувство облегчения, какое испытываю после мытья холодильника или сдачи налоговой декларации. Я почти не сомневалась, что по другую сторону двери Кэтрин думала обо мне точно так же.