Дмитрий Заваров
Осень на краю света
Глава 5
…боль, шумела кровь в ушах, перед глазами от резких движений начинали плыть мелкие белые точки. Незнакомая комната. Зеленый матерчатый шар абажура, беленый потолок с желтыми разводами сырости по углам, хромированная дуга кроватной спинки, двустворчатый старомодный шкаф, цветастые занавесочки на окне.
У изголовья кровати в плетеном кресле сидел бородатый мужик. Борода была не очень длинной, сантиметров пять – черная, с вплетениями проседи. Густые волосы коротко стрижены, с пробором ровно посередине головы. Мохнатый серый свитер с высоким горлом. Он сидел, но было видно: худой и высокий. Длинные ноги в черных джинсах и ботинках на толстой подошве вытянуты вдоль кровати.
– Кто такой? – Юрий Григорич неловко приподнялся на локте, покривился, когда движение отдалось болью над ухом.
– Как голова? – поинтересовался бородатый довольно приятным баритоном.
– Нормально голова. Ты кто?
– Отец Димитрий.
– Поп, что ли? – нахмурился Юрий Григорич.
– Типа того.
– А что на кладбище делал?
– Искал.
– Чего?
– Икону.
Глаза у отца Димитрия были расположены глубоко, как карнизы нависали мохнатые брови. Крутой лоб поблескивал. Юрий Григорич снова откинулся на подушку. Вместо пяти ламп в люстре осталось только две, проволочный каркас растягивал материю абажура – казалось, ребра выпирают из сведенного голодом живота. Рядом с проводом с потолка свешивалась слегка покачивающаяся на сквозняке нитка паутины, тень от нее плавала по стене.
– Это ты меня? – Юрий Григорич потрогал влажный рубец под заскорузлыми волосами.
– Я.
– Жестко.
– А если на тебя ночью на кладбище с ножом нападут? – невесело хмыкнул отец Димитрий.
– Я ночами по кладбищу не шляюсь, – сказал Юрий Григорич и смущенно погладил усы.
Хорошее было лицо у отца Димитрия. Старо-обрядческое, как сказали бы художники. Глаза только слишком глубоко посажены. Даже и не разберешь, какого цвета. На стене у кровати висел ковер с плетеной желтой бахромой снизу, по грубой материи выцветший рисунок: луг с ромашками, солнце на небе, рядом с солнцем почему-то звезды, крупные, грязно-белые, похожие на шестеренки. Над ковром торчали такие же поблекшие бумажные обои с повторяющимися завитками.
– Если бы ты ночами по кладбищу не шлялся, ты бы сейчас здесь не лежал, – заметил отец Димитрий.
В этот раз его улыбка была веселой, даже озорной: блеснули в глубине бороды ровные зубы. Юрий Григорич, поддавшись настроению, тоже кривовато улыбнулся.
– Чем это ты меня?
Отец Димитрий приподнялся – у противоположной спинки кровати стояло еще одно кресло, в котором лежало его то ли пальто, то ли шинель – достал из-под складок метровую серую трубу с ручкой из голубой изоленты.
– Из чего она? – невольно заинтересовался Юрий Григорич, снова тронув шишку на голове.
– Из православного дюралюминия, – ответил отец Димитрий, протягивая оружие для ознакомления.
Труба оказалась на удивление легкой, а изолента делала ручку ухватистой и приятной на ощупь.
– Это что?
По всей поверхности трубы были выгравированы еле видные надписи.
– Благочестивые письмена.
– Понятно.
Юрий Григорич посмотрел через трубу на абажур и вернул владельцу.
– Будем считать, что сам виноват, – подвел итог.
– Правильно, – согласился отец Димитрий, бросив оружие обратно в кресло.
– Ты меня к Иванычу притащил?
– Ну а кто еще?
– Как узнал, что я у него?
– Я тут уже второй день. Видел.
– Ты из-за иконы?
– Из-за нее. Буду искать.
– У вас там милиции не доверяют?
– Кто в России милиции доверяет?
– Верно.
С кухни доносились звон и плеск – дед, видимо, мыл посуду. Юрий Григорич снова глянул на окно: светло вроде. Утро уже как минимум. Хотя горящая люстра давала полное ощущение ночи. И почему-то казалось стыдно спросить время.
– Полдесятого, – сказал отец Димитрий.
– Долго я тут…
– Выспался зато.
На кухне у Федора Иваныча резко пахло жареным луком. Старик стоял у плиты, перемешивая в сковороде крупно нарезанную картошку. Плита была старая, советская, с конфорками, похожими на воронки – над ними колыхались крупные, как лепестки цветка, язычки газа. При свете дня кухня выглядела еще более обшарпанной: пузатый холодильник с ручкой-скобой, радио с погнутой телескопической антенной, белый крашеный буфет с мутными стеклами в дверцах, стол с драной скатертью. В такую обстановку луковая вонь вписывалась уместно и даже органично. Дверь, ведущая на терраску, выкрашена светло-салатовой краской: вся поверхность в глубоких продольных трещинах и потеках копоти.
– Очухался? – ворчливо поинтересовался Иваныч.
Он был одет в потрепанную клетчатую рубаху с дырками на локтях и обвислые брюки военного образца. Юрий Григорич заметил на вешалке возле двери свое пальто: кашемир был рыжим от грязи, к спине прицепились листья и даже ветки.
– Ты что, волоком меня тащил, что ли? – пробурчал Юрий Григорич, не оборачиваясь.
– Временами, – откликнулся отец Димитрий.
– Здравствуй, батюшка, – поздоровался старик.
– Будь здоров.
– Прошу к столу.
Картошка оказалась очень вкусной, крупные полукружья лука сочно хрустели на зубах. Юрий Григорич морщился: каждое движение челюсти больно отдавалось в ссадине. Прикрытый грязной тюлевой занавеской, на подоконнике стоял горшок с бегонией, один лист растения прилип к сочащемуся испариной стеклу. За окном, похоже, опять начался дождь.
– Ну расскажи, обо что это ты так приложился? – поинтересовался старик.
– Чего? – не понял Юрий Григорич.
– Котелок обо что повредил? – Иваныч для ясности постучал себя по голове.
– Я не стал его расстраивать, – пояснил отец Димитрий.
Он сидел у стены, рядом с холодильником. Ел картошку медленно, боялся обжечься. Света на кухне было много, поэтому Юрий Григорич наконец смог разглядеть его глаза: голубые, несколько блеклые, но очень внимательные, колючие.
– Так это ты, что ль, его, отец честной? – Иваныч даже развеселился.
– Сам виноват.
– Сам, сам, – покивал в ответ на вопросительный взгляд Юрий Григорич. – Я его спьяну за врага принял, хотел поймать.
– Поймал?
– Как видишь.
– Ну давайте тогда чай пить.
Чайник тоже был старый – желтый, эмалированный, с голубой незабудкой на боку. Юрий Григорич знал, что изнутри он крепко зарос известью: лет тридцать уже чайнику, и это только тот срок, за который Юрий Григорич мог поручиться. А сколько этому чайнику на самом деле, даже Иваныч, наверное, не помнит.
Отец Димитрий принял чашку двумя руками, обхватил крепко, словно отогревая замерзшие руки. Вначале понюхал свежезаваренный чай, потом, зажмурившись, отхлебнул. Вкусно пил чай батюшка, и было видно, что любит он это дело.
Тут тень мелькнула в окне, прогремели шаги на терраске. Два глухих удара – и на пороге возник человек в серой милицейской форме. Дверь открылась не до конца, уперлась в вешалку, полную одежды – толстому милиционеру пришлось чуть ли не протискиваться. Вошел, снял фуражку, знакомым движением провел по ершику волос. И Юрий Григорич его узнал.
– Здравия желаю, люди добрые, – сказал милиционер.
– Здорово, Карлсон, – ответил Юрий Григорич.
Милиционер прищурился, вгляделся.
– Пономарь, ты?! – радостно расплылся в улыбке.
– Узнал? Молодец!
Федоров в два широких шага добрался до Юрия Григорича, обнял.
– Почему «пономарь»? – наклонился к дяде Феде отец Димитрий.
– Фамилия ихняя Пономаревы. Отсюда и кличка у Юрки.
– Что у тебя с головой? – спросил участковый.
– Вчера через кладбище шел, споткнулся, об оградку приложился.
– Что за день такой был! – покачал головой Федоров. – Отец Андрей тоже вчерась споткнулся и теперь с гипсом ходит. Ладно – как сам-то?
– Да потихоньку… – Юрий Григорич махнул на стол: – Давай, присоединяйся, расскажу.
Иваныч вытащил из-под стола бутылку, продемонстрировал гостю.
– Потом как-нибудь, – помотал головой участковый. – Сейчас тут мой коллега рыскает. Боюсь, будет недоволен. А вы кто? – внезапно повернулся милиционер.
– Отец Димитрий. Из патриархии, – гордо пояснил дядя Федя. – Приехал про икону выяснять. По своей, так сказать, линии.
– Понял. – Федоров переключился на дядю Федю. – Я к тебе зашел предупредить. Очень советую полегче с товарищем Сапегиным. И бомбой ему не угрожай.
– Миной, – поправил старик.
– Тем более. Он сегодня зайдет. После обеда, наверное.
– Хрена он зайдет, – мстительно сощурился Иваныч. – Я дверь запру, окна занавешу. Пусть, падла, хоть обстучится.
– А вы тут зачем? – снова обратился Федоров к отцу Димитрию.
– Свидетель. – Священник показал пальцем на дядю Федю.
– Доступно? – спросил Иваныч, дернув себя за ус.
– Доступно, доступно, – успокоительно вытянул ладони участковый. – Все, пошел. Пономарь, с тебя вечером причитается.
Хорошо, хоть пальто не заметил, подумал Юрий Григорич, когда товарищ детства скрылся за дверью. Иваныч встал, внимательно проследил через окно, как Федоров вышел с участка, задернул шторы и вышел на терраску: звякнула щеколда.
– Ты чего, дядя Федя? – спросил Юрий Григорич, когда старик вернулся.
– Ходят тут, суки, итить их мать… – брезгливо протянул Иваныч, присаживаясь.
– Вовка – парень неплохой…
– Только ссытся и глухой! – подхватил старик зло. – Нашли, падлы, грабителя. Я два раза в танке горел. У меня осколков полная нога.
– Они считают, что ты украл икону? – подал голос отец Димитрий.
– Выходит так. – Иваныч опустил глаза.
– Почему?
– Сволочье потому что! – Старик принялся накручивать усы.
– Давай без эмоций, – строго произнес священник.
– Мужики, шли бы вы… – начал было Иваныч, но уперся в еще один требовательный взгляд.
– Дядя Федя, ты видел тетку Ульяну? – спросил Юрий Григорич.
– Ну ты-то чего, Юрка?
– Я вот чего… Достань-ка бутылку, надо поправиться. Расскажу сейчас.
Старик с готовностью вытащил из-под стола водку. Две рюмки были на столе, прятались за сахарницей. Юрий Григорич поднялся за третьей к буфету. Оказалось, что дождь снова ударил в полную силу – зашумел по листьям, из открытой форточки…
Глава 6
…как будто и не кончался. Крупные капли веско шлепали по крышам, взбивали лужи. Ветер выдул с холма все тепло: конец сентября, а ощущение такое, что не сегодня завтра пойдет снег. Сказочными ладьями плавали изогнутые листья по многочисленным лужам. На площади, вокруг памятника Ленину асфальт совсем исчез под сплошным желто-коричневым ковром. В раскисших переулках уже начинало темнеть.
– Здорово, архимандрит!
Пахнуло чесноком – впритык подступило чье-то лицо: мясистый, приплюснутый нос, пухлые щеки в щетине, мутноватые глаза, короткая стрижка над низким лбом. Мужик, лет тридцати. Позади, чуть сбоку, еще один. Тоже крепкий, тоже небритый, в бейсболке с иностранной надписью. Оба в коротких кожаных куртках, раздутых пузырями.
– Чего вам?
– Поговорить надо.
– Слушаю.
– Пошли-ка отсюда.
Второй парень зашел сбоку, подхватил под руку. Развернулись обратно в переулок. Мужики шли по колее, отец Андрей семенил по середине дороги, заросшей мокрой травой. Ряса пропиталась водой, отяжелела, липко путалась в ногах. Вдоль волнистых линий покосившихся заборов, пригибаясь под ветками яблонь. Вслед несся редкий собачий лай.
– Ты икону куда дел, борода? – прошипел над правым ухом один из мужиков.
– Глупости не спрашивайте, парни!
– Давай, давай, колись, – подхватил левый мордоворот.
– Прекратите.
– По-хорошему просим, отдай! – снова несвежее дыхание у самого носа.
Переулок привел к низкому кирпичному зданию, обсаженному по периметру кустами шиповника. Кладка – схожая с церковной, но попроще: раньше здесь размещалась приходская школа. Чертырехскатная крыша с двумя слуховыми окнами, в волнах шифера кое-где зеленел мох. Козырек крыльца на двух опорных брусьях, несколько покосившийся направо. Четыре окна по фасаду с распахнутыми железными ставнями. В одном, за зелеными занавесками, горит свет. Бывшая учительская, теперь здесь обитал отец Андрей. К входу через заросли вела тропинка, выложенная по обочинам поставленным на ребро кирпичом.
Мужики толкнули священника вперед, сами двинулись следом – пройти сквозь кусты можно было только по одному.
– Оставьте меня в покое, слышите?
– Ковыляй резвей!
Снова толчок – и отец Андрей, споткнувшись, распахнул плечом фанерную дверь. Теплый отсвет упал на крыльцо. Мужики быстро нырнули вслед за хозяином. Дверь с грохотом захлопнулась. Начинало темнеть…
– Не врешь? – спросил отец Димитрий.
– Ну ты что! – обидчиво отстранился Митяй. – В натуре говорю! Наш священник и, эта, два бугая с ним. Подхватили и поволокли.
– А хрен ли ты смотрел-то? – презрительно бросил Кабан.
– А что делать надо было?
Митяй и Кабан – два алкоголика. Отец Димитрий встретил их в магазине, одноэтажной постройке с застекленным фасадом, смотрящим на площадь Ленина. Митяй – маленький, щуплый, вертлявый, в грязно-коричневом спортивном костюме и дутой синтетической куртке с надписью USA на спине. Клетчатая кепка на коротко стриженной голове дополняла образ классического гопника. Кабан же был типичным «богатырем»: ростом под два метра, коричневая кожанка с крупной молнией – такие носили военные летчики – еле сходилась на животе, широкое лицо с толстыми губами, раскиданные во все стороны кудрявые вихры. Если Митяй напоминал какого-то мелкого зверя, типа хорька или белки, то Кабан, несмотря на свое прозвище, больше походил на медведя. Оба были небриты, и от обоих за версту несло кислым перегаром.
Отец Димитрий застал Митяя с Кабаном у прилавка, в процессе выпрашивания у продавщицы – мясистой, нестарой еще тетки с большим носом – бутылку взаймы. Продавщица беззлобно крыла их трехэтажным матом, вспоминая прошлые долги. Митяй сыпал скороговоркой, мельтешил, проглатывая окончания слов. Кабан изредка вставлял реплики – басовитые, основательные. Это напоминало некий устоявшийся ритуал, традиционному течению которого помешало появление в магазине постороннего.
– Земляк! – гулко прокричал Кабан, заметив отца Димитрия. – Выручи. Двадцать рублей.
– Брат! – Митяй вмиг подскочил, пристроился сбоку и проникновенно заглянул в глаза. – Брат, эта, помоги! Трубы горят! Сам понимаешь, бывает, что приперло, помоги, а то, эта, копыта откинем.
– А ну отвалили от человека! – прогремела продавщица от прилавка.
– Не лезь, тетя Люда! – плаксиво попросил Митяй.
– Вы местные? – спросил отец Димитрий.
– А чьи ж еще-то? – презрительно хмыкнула тетя Люда. – Вы думаете, мы таких из города выписываем?
– Кровопийца! – обличил ее Кабан.
– Как разговариваешь! Попроси у меня еще!
– Бутылку столичной, три стакана и банку огурцов, – заказал отец Димитрий.
– И сигарет. «Примы» хотя бы, – попросил Митяй.
– Гулять так гулять! – кивнул отец Димитрий.
Все-таки было похоже, что погода налаживалась: просветы в тучах становились все шире, солнце уже надолго не исчезало. Пейзаж заиграл теплыми тонами, воздух очистился от влажной мути, потеплело.
Митяй с Кабаном привели нового знакомого на опушку рощи за кладбищем. Уселись на пригорке, под тремя березами, у стола, роль которого выполняла повернутая набок катушка из-под кабеля. Вокруг катушки был протоптан круг, все остальное пространство поросло высокой травой, тонкие стебли которой напоминали спутанные волосы. Склон круто спускался к излучине ручья, в этом месте довольно широкого. В гуще камышей виднелся деревянный помост – к нему от дороги, опоясывающей холм снизу, вела тропинка. За ручьем, на крутом холме, сквозь тополя проглядывал старый дом с колоннами. А левее тянулось поросшее бурьяном и кустарником поле, за которым – у самого горизонта – стояла стена леса, плавно загибающегося в сторону деревни. Когда выглядывало солнце, серый, похмельный пейзаж разительно преображался: грязная трава становилась золотой, искрами выблескивал ручей в камышовой гуще, загорались яркими красками кроны далеких тополей на холме у детдома.
– Отец Димитрий, а ты, эта, правда священник? – спросил Митяй, присаживаясь на бревно.
– Нет, – ответил отец Димитрий и уселся рядом.
– Глупостей не спрашивай, – посоветовал Кабан.
– А чего он в шинели?
– Хочется ему.
Кабан положил пакет на стол и начал методично выкладывать: стопку пластиковых стаканчиков, бутылку водки, баклажку пива, банку с огурцами, несколько штук нарванных по дороге яблок, сигареты. На дощатую поверхность стола, еще толком не просохшую, налипли листья, отчего казалось, что сверху лежит нарядная скатерть. Посреди деревянного круга имелась дырка, в которую была засунута пластиковая бутылка со срезанным верхом – в коричневой воде плавали разбухшие окурки. Митяй резко вскочил, сдернул со стола бутылку, с хрустом свернул крышку. Кабан расставил стаканы.
– Ты извини, земляк, за халяву, – попросил Кабан.
– Ну да, поправиться надо, а денег нету, – подхватил Митяй. – Мы, эта, принимали вчера немного.
– И позавчера, – добавил отец Димитрий.
– Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.
Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку – особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.
– Что за люди были? – спросил отец Димитрий.
– А? – не понял Митяй.
– Что за люди на настоятеля напали?
– Так, эта, не знаю я. – Митяй поиграл бровями. – Вроде Хунькины.
– Чьи?
– Тарас Хунько называется, – ответил Кабан.
– Местный новый русский с Украины, – подхватил Митяй. – У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.
– Выпьем, – напомнил Кабан.
Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.
– Курва, – просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.
– А ты что хотел за сорок пять рублей? – свистящим шепотом поинтересовался Митяй.
– Многих в лихие годы водка покосит, – сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.
– Точно, – согласился Кабан, выуживая огурец.
– А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.
– А что ты умеешь?
– Да я что угодно! – Митяй возбужденно вскочил с бревна. – Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи – я никогда от работы не отказывался.
Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один – прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.
– Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, – невнятно закончил Митяй, прикуривая.
– К Хуньке наймись, курей пасти, – поддел Кабан.
После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.
– Хунька – падла, я у него работал как-то. – Глаза Митяя зло заблестели. – Он меня на бабло серьезное кинул.
– А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? – спросил отец Димитрий.
Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.
– Разве священники курят? – удивился Кабан.
– Нет.
– А как же ты…?
– Грешен.
Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.
– Так значит, узнал людей? – снова спросил отец Димитрий.
– Эта, вроде бы, – вдруг засомневался Митяй. – Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…
– А ты просто смотрел? – Кабан сплюнул.
– Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! – огрызнулся Митяй.
– Очко сыграло?
– А ты чего меня подкалываешь? – обиделся Митяй. – Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?
– С каким Петрухой? – поднял бровь отец Димитрий.
– Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, – сказал Митяй, снова присаживаясь. – Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…
– Хороший человек был, – скупо кивнул Кабан.
– Само собой, – согласился отец Димитрий.
– Чего само собой?
– Среди алкоголиков сволочей не бывает.
– Почему так считаешь? – удивился Кабан.
– Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?
– Думаешь, мне много сочувствия перепадает? – враз насупился, помрачнел Кабан.
– Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?
– Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, – прохихикал Митяй.
– Я бы поднял, – заявил Кабан.
– Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?
– Я никому ничего плохого не сделал – вот почему!
– За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, – указал отец Димитрий на бутылку.
– Еще? – тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.
– Наливай!
– Вот! – поднял палец Кабан. – Все пьют.
– Все пьют, да не все выпивают, – промурлыкал себе под нос Митяй. – Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…
– Ты на следующие тосты оставь! – попросил Кабан.
– Короче – дернули!
– Ваше здоровье! – отозвался отец Димитрий.
Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.
– Хунька этот иконой интересовался? – спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.
– Кто знает, – пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.
Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу – как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?
– Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.
– В рай? – осклабился отец Димитрий.
– Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.
– В России всегда так, – покачал головой Кабан, глядя в даль. – Самая скотская страна.
– Чего несешь-то? – Митяй вскочил, встал напротив. – Что тебе не нравится?
– Все мне не нравится. Сколько тебе?
– В смысле?
– Лет сколько, Митяй?
– Тридцать шесть.
– На. – Кабан протянул стакан.
Снова выпили. Отец Димитрий откинулся назад, прислонившись к стволу березы. Изогнутые тонкие ветки нависали над столом, листья медленно колыхались, напоминая рыбок, запутавшихся в водорослях. Разрывы в облаках ширились. Припекало, как летом.
– В твои тридцать шесть ты что видел, кроме пьянки? – продолжил мысль Кабан, хрустя яблоком.
– Что я видел, не твое дело, – рассердился Митяй. – Ты мне кто, чтобы допрашивать? Эта, проповедник нашелся. Вон он сидит, жизни не учит, а тебя кто за язык дергает? Сам-то много видел?
– Я воевал. У меня орден Красной звезды.
– И что толку? Я со школы сбежал, ты, эта, летное окончил. А все одно: сидим тут и водяру жрем. Что, не прав?
– Почему так, отец Димитрий? – повернулся Кабан, впервые прямо взглянув на собеседника.
В глазах у него стояли слезы, то ли от водки, то ли от обиды. Отец Димитрий оторвался от созерцания листьев. Алкоголики замерли напротив: Кабан с налитым кровью лицом и Митяй с пустым стаканом в руках. Оба ждали.
– Пока цели нет, будете водку жрать, – сказал отец Димитрий.
– Нефть, газ – все есть. А сытой жизни нету, – пожаловался Митяй.
– Сытая жизнь – не цель.
– Мне бы хватило, – заявил Кабан.
– Не хватило бы. Снова оказался бы здесь, за этим столом, вот с этой бутылкой.
– А прав он, эта! – неожиданно поддержал Митяй. – Тебе сколько бабла ни дай, все пропьешь.
– А тебе – нет? – огрызнулся Кабан.
– И мне, – согласился Митяй. – Хрен ли их копить?
– Национальная черта: на мелочи не размениваемся, – сказал отец Димитрий. – Нам либо весь мир спасать, либо не стоит и зад с лавки поднимать. Без идеи в России холодно, стынут души… А кто-то еще надеется тут капитализм построить.
– Америка построила как-то, ничего, – заявил Кабан.
– Вот у них там сытая жизнь, – кивнул отец Димитрий. – Всегда полное корыто. Ты долго просидишь у полного корыта, Кабан?
– А так, что ли, нормально? По уши в дерьме. Либо воюем, либо блюем с перепою.
– Все умрут. И пьяные, и сытые. Только в Америке этого не осознают, поэтому довольны. А ты все прекрасно понимаешь. Оттого и не сопротивляешься, когда в дерьмо падаешь. Но это даже хорошо. Как колодец: чем глубже проваливаешься, тем ярче звезды на небе.
– Из колодца не выберешься.
– Было бы желание… Главное, знать, с какой стороны дерьмо, а с какой небо. В России всегда умели ориентироваться.
– Это, ты, батя, про бога сейчас намекаешь? – подсуетился Митяй.
– Не про бога, а про Бога.
– Он, эта, про нас с Кабаном и думать забыл.
– Он смотрит на вас. Прямо сейчас.
Митяй испуганно задрал лицо к небу, Кабан машинально повторил его движение, но тут же опомнился: опустил голову, сплюнул.
– Врешь, – процедил зло.
– Отчего так решил?
– Сдались мы ему…
Отец Димитрий резко поднялся, придвинулся вплотную к Кабану. Тот попробовал отшатнуться, но священник, предвосхитив движение, крепко ухватил за отворот кожанки, притянул. Сейчас, в распахнувшейся шинели, он очень походил на памятник Дзержинскому с Лубянской площади. Даже борода будто бы собралась на подбородке в острый клин.
– У него сейчас нет важней задачи, чем на тебя смотреть, – проговорил отец Димитрий, впритык разглядывая бегающие мутные глаза. – Это я тебе заявляю со всей ответственностью.
Митяй бросил еще один затравленный взгляд на небо, осторожно сдернул кепку: на бугристой голове, в глубине короткой стрижки, белели ровные штрихи шрамов. Отец Димитрий отпустил Кабана и, вернувшись к столу, взял сигарету. Кабан, испуганно косясь на нового знакомого, разлил из бутылки остатки.
– Ну пусть посмотрит, эта, как мы сивуху бухаем… – обреченно вздохнул Митяй, притянув стакан.
– Ему намного обиднее, что ты с ним за всю свою жизнь ни разу не поздоровался, – ответил отец Димитрий, прикуривая.
– Дык, эта…
