Дмитрий Авилов
Кошка с одним хвостом
…а зачем здесь я? Из любопытства.
– Твой порок, – сказал Восьмой, – а пороки у нас лечат.
Александр Абрамов, Сергей Абрамов
«Легенда о снежном человеке»
Друзья мне говорят:
– Напиши про Чернобыль! Ты же был на Чернобыле? Ну вот и напиши об этом!
Ну а как я могу написать про Чернобыль и не рассказать про службу в армии? Ведь ликвидация последствий аварии на ЧАЭС[1] была для нас, как «дембельский аккорд». С другой стороны, это был лишь некий мимолётный эпизод в нашей долгой и срочной службе. Какие-то два месяца из тех двух лет, в течение которых мы отдавали свой первородный долг Родине.
Но нет, не переживайте. Все два года я вам описывать не собираюсь. Поведаю только о том, что, как говорится, к слову пришлось. К тому же, когда где-нибудь в компании, да под пиво, набравшись смелости, я принимаюсь об этом рассказывать, обязательно находится тот, кто начинает спорить, протестовать и даже обвинять. Причём делать это столь рьяно, как будто речь идёт о чести прекрасной дамы:
– Да ты, брат, гонишь! Да разве ж это армия?! Да ты, брат, службы не видел!
Ну, может быть, может быть… Может быть, так оно и есть. Тогда что ж? Тогда, пожалуй, во избежание, так и начнём.
Ничего этого не было. Все фамилии, имена и обстоятельства выдуманы, а совпадения случайны. И страны этой больше нет, и никогда не было, и меня там не было. Да разве могло такое быть? Конечно же, нет, так не бывает, я, конечно же, всё это выдумал.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Вильча – Неданчичи… Неданчичи – Вильча… Для меня «зона», или, как её официально называют, «зона отчуждения», сводилась к отрезку железнодорожного полотна между этими двумя населёнными пунктами. Вообще-то, нас изначально готовили диспетчерами на станцию Янов. Был и такой проект. Месяца полтора-два мы честно что-то учили, но гражданские, принимавшие экзамены, нас «завернули», сказав, что на диспетчера в такие сроки не готовят. Спасибо им, конечно, но мне, например, тогда было очень обидно. Во-первых, я учил, и по билетам я всё ответил, ну, почти всё. Во-вторых, ну что там была за работа? Чтобы было понятно, я поясню – для тех, кто не знает, как ходят поезда.
Вот есть перегон, участок железной дороги, допустим, между станциями Вильча и Неданчичи. Дорога в одну колею. Когда на этот перегон входит состав, предположим, со стороны Вильчи, он его, как говорят, занимает. Диспетчер Вильчи сообщает об этом коллеге на Неданчичах, и тот, в свою очередь, никого на этот участок пути уже не выпускает. То есть только один состав на перегоне. А станция Янов находится примерно посередине, аккурат напротив ЧАЭС, делит перегон надвое и позволяет загнать туда уже не один, а два состава. Вот такая арифметика. А движения-то там никакого.
Ну, «вертушечка»[2] придёт – грунт скинет, ну, дрезинка бойцов «на лопату» привезёт – и всё. Тишь да гладь.
За путями – Припять, за плечом – Рыжий лес. Один состав на левом перегоне, другой состав на правом, а ты – посередине. И тишина. Опять-таки четвёртый энергоблок недалеко. Будет что вспомнить, в альбом вставить. Кстати, скажу сразу, чтобы не путаться. Это в ВДВ «вертушками» вертолёты называли, у нас в ЖДВ так назывались специальные составы, которые ходили туда-сюда. Например, с грунтом, от карьера до новостройки.
Но горевали мы недолго. Весь этот аттракцион со сдачей экзаменов провалился под Новый год, а уже в марте нас снова засобирали в долгожданную командировку. К тому времени мы, наверное, здорово всем надоели в Мостиске[3] – толпа преддембелей[4] и дедов[5], откровенно пинающих балду и уже с трудом соблюдающих даже видимость уставных взаимоотношений.
А поскольку я был не только преддембелем, но и связистом, в батальоне связи, где, разумеется, были свои связисты, мне совершенно нечего было делать. То есть совсем. То есть до такой степени, что я буквально хватался за любую работу, не унизительную для моего статуса. В какой-то момент надо мной сжалились. Выдали шурупы, молоток, шлямбур, и я принялся самозабвенно долбить стены по всей казарме. Вешал карнизы, полки, какие-то плакаты с наглядной агитацией. Кончилось это тем, что, вешая очередной стенд, я пробил насквозь перегородку в «ленинской комнате» и шмат штукатурки рухнул в соседнюю аудиторию, где шла политинформация.
Вообще-то наша часть, как говорили, располагалась в старых австрийских казармах – двухэтажных зданиях красного кирпича, с высоченными потолками и метровыми стенами. Мысль о том, что комнаты, в которых проходили занятия, были поналеплены вдоль короткой стены в полкирпича[6], просто не приходила в голову. Надо ли говорить, что дыру в стене я не стал заделывать, а просто прикрыл очередным стендом.
По достоинству оценив моё усердие и смекалку, наш новый замполит пригласил меня вместе с другими неприкаянными помочь ему с ремонтом. Справились, надо сказать, мы быстро, за день или за два. Что-то подмазали, где-то подштукатурили, побелили потолок, поклеили обои… По окончании работ, в знак благодарности, замполит неожиданно широким жестом выставил нам ящик пива и по-отечески сел пить его с нами. Он был немногим старше нас – старлей, недавно закончивший училище. Под конец посиделки он так расчувствовался, что закатил пламенную и неуставную речь.
– Эх, пацаны, вам, считай, завтра на дембель[7], а мне ещё двадцать пять лет! Трубить и трубить!
Хороший он был мужик. Надеюсь, воспользовался перестройкой и устроился на гражданке.
Но надо сказать, что пивко-то мы и без него потягивали. Нами даже был разработан и внедрён способ покупки в увольнительном ящика пива на «наркомовские» семь рублей. А вдохновило нас на это некое произведение Катаева, в котором мальчик сетовал, что дедушка, мол, купил голубой шкалик за шесть копеечек, напился и разбил пустую бутылку, а ведь мог бы её сдать и выручить копейку залога. Могут теперь что угодно говорить про советскую систему образования, но нас научили читать, считать и выделять главное.
А теперь – смотрим внимательно.
Ящик пива «Ячменный колос», 20 бутылок по 54 копейки – 10 рублей 80 копеек. А у нас, напоминаю, только «наркомовские» 7 рублей. Не получается?
Считаем: 6 рублей 48 копеек – 12 бутылок пива и 52 копеечки в остатке. Аккуратно выпиваем и сдаём дюжину пустых бутылок по 20 копеек. Получаем 2, 40 да 52 копеечки остатка – итого 2, 92.
На вырученное покупаем пять бутылок пива по 54 копейки и имеем ещё 22 копейки в остатке.
Пиво аккуратненько выпиваем, посуду сдаём и к вырученному целковому прибавляем 22 копейки остатка. Итого – рубль двадцать два. Усекаете?
На вырученные деньги покупаем ещё две бутылки пива по 54 копейки, итого – за пивасик рубль восемь и 14 копеек остатка.
Сдаём оставшиеся после распития последние две бутылки, складываем 20 + 20 + 14 остатка, и – вуаля – ещё одна! Вот и погуляли!
Считаем ещё раз: 12 бутылок плюс 5 + 2 + 1 – итого 20. Ноль в ноль.
Так ещё и пачку «Дымка» или «Верховины» в придачу сверху, на последнюю сданную! А что вы хотите? Белая кость! Отдельная гвардейская железнодорожная рота эксплуатации. Наш паровоз первым в Берлин вошёл, между прочим, что ж мы теперь, и пивка не попьём?
КУЛЬТУРНАЯ ЭЛИТА
Тут надо, наконец, раскрыть все карты и признаться, что поддавали-то мы изрядно и регулярно. Не то чтобы прямо так сильно хотелось, но в этом армейском питии был какой-то нездоровый азарт, какая-то зудящая сласть доступного, но запретного.
В Закарпатье на трассе пили вино. Пили так, что к весне в округе оставался только перебродивший виноградный жмых. Местные в него насыпали сахара, доливали воды, и наш праздник продолжался. Были, конечно, эстеты, покупавшие одеколон «Тройной» или лосьон «Огуречный», но таких были единицы, и на них смотрели с недоумением.
Как-то, на втором году, мне из дома прислали одеколон «В полёт» с надписью «НЗ». Дорогой, зараза, 4, 60. Наверное, хороший! Собралась дегустационная комиссия во главе с ротным писарем и киномехаником. Можно сказать, культурная элита. Предложили мне недорогую альтернативу, для «после бритья». Долго топтались вокруг да около, подыскивая слова и аргументы, – уговорили, махнулся.
Да мне, признаться, и самому было интересно посмотреть, как они в себя это – того. Сам-то я ни-ни, ну если только чуток, самую малость, попробовать за компанию. А на то, как другие гробятся, – что ж не посмотреть? Святое дело!
Опростали фунфырик в кружку, плеснули воды, пошла реакция, раствор сначала позеленел, потом неожиданно приобрёл мутно-молочный оттенок. Сели пить вкруговую. Парфюм ядрёный! Уж и кряхтели, и морщились, но марку держали. А я смотрел на них и думал: «Вот они что себе видели, что одеколон – как коньяк? Чем дороже, тем лучше?» Озорство, чистой воды озорство. И зачем было пить эту дрянь, да ещё и тратить свои кровные, когда вокруг столько винища и процветает натуральный обмен? Пей, Родина платит! Пара сапог – ведро, бушлат – лагун вина. Каптёр спишет. Правда, чайник – трояк, а фляжка – рупь. Ну да это уже была мелкая тара, и для неё было сложно придумать достойный эквивалент. Но зато ей находили достойное применение. Был такой некий гусарский шик – пить при офицерах. Я вот так как-то из такой фляжки аж при начштабе бригады винцо цедил. Всё боялся, а ну как его пропрёт на демократию, мол: «Дай-ка и мне из твоей фляжки, солдатик!» Но не таков был советский офицер! Не таков! Слава богу. А вот на Чернобыле… Что было на Чернобыле… Но не будем торопить события, «далi буде», всё впереди, всё по порядку, всё расскажу.
И работали. Работали, работали, работали. Работали, как заведённые, как проклятые. До обмороков, до галлюцинаций и потери сознания. Это не преувеличение, не фигура речи. Скажешь, я для красного словца?
Когда приходил октябрь и бригада не выполняла план, начинались КШУ[8], ТСУ[9] и дожди. Я видел, как ребята-путейцы, придя вечером с трассы, шли мимо столовой в палатки и падали ничком на койки, а старшина с дневальными молча ходили и стаскивали с уже спящих сапоги. Так было не всегда, но так тоже было.
Однажды они на строительстве НФС[10] перебили нам экскаватором кабель, по-моему, на 60 или 80 пар. Кабель старый, свинцовый, все жилы одинаковые, тестера нет, ничего нет. То есть всё, конечно, было, но старшина не выдавал, мотивируя это тем, что мы пропьём, а ему отвечать. И в этом был резон. Незадолго до того наши коллеги с «Горизонта» за ночь таки прогуляли полевой коммутатор, телефоны и шесть километров полевого кабеля прямой линии в придачу. Хорошо, что один из них, проснувшись к обеду, всё вспомнил, усовестился, пошёл на станцию, украл обратно у гражданских пропитый телефон и вышел на связь через «город».
Но мы-то были не такими! Совсем не такими! Мы даже купили на свои кровные маленькую блестящую шлицевую отвёрточку с бледно-зеленоватой восьмигранной пластиковой ручкой. Мы же были связисты – белая кость. Мы же даже в петличках носили скрещенные молнии. Впрочем, кого я обманываю, ребята на «Горизонте» тоже носили в петличках скрещенные молнии, и он, видимо, это прекрасно знал.
Поэтому, боже, что это была за работа! Мы с Жекой суток трое не спали точно. В отсутствие тестера использовали вынутую из телефона «гэбэшку»[11] на 10 вольт и солдатскую смекалку. Один прижимал к батарейке клеммы, другой в котловане, в грязи, облизывал провода в поисках пар, пока язык не опухал и не начинал неметь, потом менялись. И так – от бокса до разрыва и от разрыва до коммутатора. Потом наковыряли где-то немного битума, сварили его в жестяной банке, вымочили в нём полоску от старой простыни, да так и заизолировали. Да ещё и в первый же час полёвку кинули на «город» и дали какую-никакую связь через гражданских.
В общем, если ты в детстве не плавил свинчатку и не надувал лягушек через соломинку, тебе нечего делать в армии. А если у тебя в жизни всё это было, то ничему новому уже не научишься.
Надо ли говорить, что на трассе солдаты переставали отдавать честь офицерам, а те – обращать на это внимание. Я помню, как в мою сторону все косились, когда меня только-только перевели в Батьево из управления бригады…
В ЦАРСТВЕ БЕЛОГО ПАРКЕТА
О! Рота управления бригады! Настоящий асфальтовый плац, солдаты, отдающие честь даже друг другу, и белый-белый паркет в казарме. С этого благолепия и началась моя служба.
О паркете надо рассказать отдельно. Во-первых, по казарме мы ходили исключительно в кирзовых тапочках, чтобы не оставлять на паркете чёрные полосы каблуками сапог. Во-вторых, каждое второе воскресенье, по «плану выходного дня», рота строилась, дневальные надевали сапоги и торжественно выносили на середину пару листов оконного стекла. В гробовой тишине они брали стёкла вдвоём за края и, опустив их книзу, с лёгким взмахом били плашмя об пол перед замершим строем, после чего топтали каблуками крупные осколки. Со стороны казалось, что два солдата сначала разводили руками, кланялись друг другу, а после, встряхнув кистями рук, распрямлялись и пускались в пляс. На этом «танце» церемониальная часть заканчивалась. Далее следовала команда «разойтись и приступить». И мы, соблюдая очерёдность согласно сроку службы, разбредались разбирать осколки. Иногда слышалось злобное шипение:
– Ты куда ручонки тянешь, гусина[12]! Не видишь, дедушка стёклышко выбирает!
Дело в том, что паркет в казарме скребли все, вне зависимости от срока службы и положения, занимаемого в солдатской иерархии, и отцы-командиры за этим послеживали. Всем выделялись примерно равные квадраты пола, каждый потом лично сдавал свой участок и отчитывался за проделанный фронт работ. Получалось, что единственное, на чём можно было выгадать, так это на стекольном бое. Зато потом, когда паркет был отциклёван, старшие товарищи под благовидными предлогами самоустранялись от дальнейшей работы. Попробовал как-то и я, чего греха таить, воспользоваться этой схемой, но мне тут же объяснили, что в моём случае она не работает.
Надо заметить, что вообще-то молодым в бригаде жилось замечательно. Правда, понял я это только потом. Часть была, как говорили, уставная, и деды «угнетали» нас, затравленно озираясь и опасливо косясь по сторонам. Ну, так вот. Когда старослужащие сваливали, казарма подметалась и из каптёрки выволакивались две «машки». Это, если кто не знает, такие, похожие на швабры, широкие щётки с длинными ручками и чугунными утяжелителями. На паркет выдавливалась мастика, и он натирался до блеска. По большому счёту, это была работа дневальных, но, поскольку все старослужащие были заняты в «управлении», наряды по роте было суждено «тащить» молодым. Рядовым – дневальными, сержантам – дежурными по роте. До, так сказать, освобождения вакансий в связи с уходом на дембель. Стоишь, бывало, ночью на тумбочке, справа – взвод связи, слева – карданы. Справа – то и дело, тревожно и надсадно: «Чаща! Слушаю вас!» – и совсем уже истерично: «Слушаю вас, товарищ полковник!» Потом – с усердием и тревогой:
«Вызываю, товарищ полковник!» – и, уже срывая голос, на пределе связок: «Горизонт! Горизонт!! Горизонт!!!» – … далее непечатно. А потом, после паузы, вдруг светло и благостно: «Соединяю, товарищ полковник!» – и затихало, вот и отпустило его, мятежного. А слева тем временем: «Др-др-др-дру-уе-уе-уе-е-е-е-и-и-и-ы-ы…» – и далее тоже непечатно. Удивительно только, как друг другу спать не мешали.
Солдатские сны. В армии даже сны непечатные. Но, если вдуматься, они в тот момент охраняли Родину, а я охранял их сон. Хотя, по совести сказать, спать не помешала бы и боевая тревога. Наверное, именно поэтому к ней наша часть начала готовиться заранее.
ВСЯ ПРАВДА
Про армию никогда не напишут всю правду, чтобы не выдать военную тайну. Именно поэтому всю правду и я писать не стану. Да я её никогда и не знал, а теперь ещё и не помню. К примеру, не знаю, как в других частях, но в нашей о предстоящей внезапной проверке, учениях и боевой тревоге узнали где-то за месяц. Ну, мы-то уж точно за месяц, мы ж связисты.
Я в тот день как раз в ожидании вакансии ошивался на телеграфном узле, поскольку свою дальнейшую воинскую карьеру связывал именно с ним. Дело в том, что у меня была гражданская специальность – телеграфист. Я её себе честно вымучил в школе на УПК[13].
Ну так вот, мы-то эту телеграмму и приняли. И пока один клеил ленточку и оформлял документ для господ офицеров, другие уже звонили в роту и «радовали» товарищей. Может быть, именно тогда впервые у меня и возникла параллель с крепостными. Нам пришло высочайшее повеление: пойти за сарай, срезать хворостину и выпороть себя, но непременно внезапно.
Как бы там ни было, часть принялась готовиться к учениям и предстоящей тревоге. Поначалу всё складывалось как нельзя более удачно. Незадолго до означенных мероприятий к нам в бригаду передали три старых сломанных БТРа.
Можно сказать, привезли в автопарк умирать. Три стальные щербатые чушки скинули у боксов на гравий, и земля содрогнулась.
Но водилы у нас были по-хорошему наглые, грамотные и рукастые. Поменяли двигатели, перебрали трансмиссию, подчистили, подлопатили-подлатали, подкрасили, и всё заработало. Были, конечно, проблемы – то что-то в них не желало синхронизироваться, то ещё что-нибудь, но в итоге всё победили и со всем справились. Так в нашей бригаде появилась своя бронетехника. И, как всегда водится в таких случаях, когда сами восстановили, потом оживляли. Им дали имена, с ними разговаривали, водили «гулять» по парку, здоровались и хлопали при встрече по пыльным бортам. Не удивлюсь, если с ними втихаря делились конфетами из посылок или показывали фотографии девчонок и читали письма из дома. На одном поставили сверху пулемёт, на другом – радиостанцию, это был наш БТР связи, а на третий ничего не поставили. Видно, это был очень важный, штабной БТР.
Принимать работу приехал сам командир бригады гвардии майор Емельченко. Интересный, надо сказать, субъект. Майору в тридцать с небольшим получить в мирное время в управление бригаду – это, я вам скажу… для тех, кто понимает… вещь непростая. Но поговаривали, что он удачно женился, и это многое объясняло. Связисты, они такие сплетники! Пухленький и ладненький, свеженький и хрустященький, весь такой ухоженный, в форме, видимо, пошитой у хорошего портного, в фуражке «Энтерпрайз» с немыслимо задранной тульей, благоухающий парфюмом, он долго молча ходил вокруг отремонтированной техники, то сурово всматриваясь в тупую броню, то поглаживая её пальчиком. Над парком повисла гнетущая тишина, все обречённо ждали развязки. Рядом молча стояли офицеры, навытяжку молча стояли и мы, молчание росло и разбредалось, а он всё ходил и ходил кругами, словно сгонял его, как пастух стадо.
* * *
Вот так же, уже потом, в Батьеве, он кружил на дорожке под окном моего коммутатора. Сыпались отрывистые команды, висели серые облака, моросил дождь, работы не было, звонить было некому, все офицеры ходили строем по автопарку и месили хромом грязь. Бригада не выполняла план. Я сидел за пультом и от нечего делать смотрел на них в окно.
– На-ле-е-во!
– Шагом а-арш!
– Стой, раз-два!
– Круго-о-м марш!
– Направо, через одного!
– Руки в локтях согнуть!..
А я смотрел и думал: вот, умные, взрослые, многие действительно хорошие люди, у некоторых дети – мои ровесники…
И вдруг:
– Вспышка с тыла!
И, словно поймав спиной мой оторопелый взгляд, резко обернувшись:
– А ты занавесочку-то задёрни!
* * *
– А почему это на наших бэтээрах нет никаких отличительных знаков?! У всех есть, а у нас нет?! – неожиданно рявкнул он, выведя меня из оцепенения.
Надо сказать, что, как правило, на технике рисуют такую же эмблему, как в петлицах у солдат. Заданная тема была предельно ясна. Все тут же оживились, загалдели, задискутировали, посыпались предложения… Но эмблему ЖДВ, посовещавшись, неожиданно отклонили. Не знаю уж, что повлияло на решение, думаю, некие эстетические воззрения, а может быть, и мнение комбрига.
– У связистов… иди сюда, боец! Вот! – воскликнул он, одной рукой хватая меня за ворот и тыча в петличку пальцем. – Скрещенные молнии!
– Почему знаки различия не по уставу?! – это уже мне.
– У лётчиков – пропеллер, у десантников – парашютики, – вдохновенно продолжал он, воздев палец и тут же забыв обо мне, – а у нас будут… – он на секунду задумался, – паровозики!
Строй выдохнул.
Ну, паровозики так паровозики. Как говорится, наше дело бабье. Художник на листе плотной бумаги нарисовал трафарет, его утвердили и белой краской оттампонировали на зелёных бортах. Произведение было гениально в своей простоте. Слева направо – вертикальный прямоугольник с окошком и под ним большой кружочек, далее – горизонтальный прямоугольник с трубой, под ним несколько маленьких кружочков и треугольник метельника[14]. Всё. Не помню только, был ли над трубой дымок. Типичный «Паровозик из Ромашкова», скажете вы. Возможно. Но, с другой стороны, тот, кто видел эмблему железнодорожных войск, сможет оценить по достоинству и мудрость начальства, и радость художника.