Дмитрий Тренин
Центральная Азия: взгляд из Вашингтона, Москвы и Пекина
Ислам и политика
Привлекательность ислама как религии и политической силы, несомненно, будет расти по мере расширения контактов между Центральной Азией и исламским миром – благодаря поездкам в мусульманские страны, программам, предлагаемым мусульманскими правительствами и неправительственными организациями, иностранной помощи в строительстве мечетей и в распространении информации об исламе. Но делать из этого вывод, что неизбежным результатом будет взрыв «фундаментализма» или «вахабизма», было бы чрезмерным упрощением ситуации или некритичным заимствованием формулировок, широко используемых Кремлем и большинством центральноазиатских диктатур. Строго говоря, вряд ли можно исключить перспективу роста революционных движений, находящихся под влиянием определенных форм ислама; фактически, они уже заявили о своем присутствии, о чем свидетельствует исламское движение Узбекистана (вроде бы подавленное после падения талибского режима в Афганистане) и продолжающее свою деятельность Хизб ут-Тахрир.
Но на огромном пространстве от стран Магриба до Малакки существует много разновидностей ислама, а 1,3 млрд мусульман очень несхожи между собой. Поэтому нельзя с уверенностью предсказать, как именно ислам повлияет на политическую ситуацию в Центральной Азии. Определенно можно сказать только, что культурно-исторические тенденции, которые должны были реализоваться давным-давно, будут реализованы в наше время. В XIX в. Россия завоевала Центральную Азию и прервала ее взаимодействие с исламским миром. Теперь этот процесс возобновился и будет идти намного быстрее, чем это было возможно при технологических возможностях позапрошлого столетия, а потому ислам будет одним из важнейших факторов развития мысли и поведения в Центральной Азии. А уж какую именно форму примет ислам, будет зависеть от политических обстоятельств и культурных особенностей каждой страны – например, традиционно ислам играет большую роль в тех частях Центральной Азии, где господствовали традиции не кочевой жизни, а оседлой, – и от результатов соперничества между разными формами этой религии. Тем не менее жители Центральной Азии получат от ислама новую интеллектуальную схему для понимания таких животрепещущих проблем, как коррупция, неравенство, межэтническая вражда и угнетение, а также инструмент мобилизации для борьбы с режимами, не умеющими совладать с этими явлениями.
Перспективы диктаторских режимов
Гегемония марксизма-ленинизма осталась в прошлом. Эпоха тоталитаризма кончилась. Центральноазиатские правящие элиты не смогли выдвинуть альтернативу, способную овладеть умами и сердцами. Даже самые репрессивные из режимов, возникших на обломках СССР – в Туркмении и Узбекистане, не способны проводить политику идеологического контроля масс, а их институциональная слабость, рождаемая зависимостью от продолжительности жизни диктатора, сулит им достаточно непродолжительную жизнь. Любой диктатор привлекателен, только пока он жив.
Более того, глобализация делает открытость незаменимым ингредиентом экономического развития и конкурентоспособности, а это, в свою очередь, затрудняет проведение политики репрессий и повышает сопутствующие ей издержки. Установление цензуры в Интернете для контроля доступа к информации и наказание инакомыслящих – это верный путь к застою. К этому же ведет попытка сделать систему образования инструментом увековечения режима, а не механизмом образования и подготовки людей к жизни в современном мире (крайним примером является Туркмения, где главным предметом стал примитивный трактат президента Сапармурата Ниязова «Рухнама» – «Книга души»). Железный закон таков: чем крепче диктатура, тем меньше шансы страны на экономическое развитие. Это может мало заботить местных диктаторов, главной целью которых является сохранение власти, но это не может не тревожить народы Центральной Азии.
В зависимости от экономических и политических особенностей страны можно с большой степенью уверенности рассчитывать еще на три результата. Во-первых, политические системы, слабые в силу того, что их единственной опорой является личность всемогущего лидера, обречены на кризис наследования, поскольку неясны как правила игры, так и процедуры передачи власти. Поэтому всякая смена власти создает условия для соперничества за пределами легального институционального поля, что чревато неопределенностью и даже беспорядками. Очевидно, что подобная перспектива особенно реальна для Туркмении и Узбекистана, хотя и все остальные страны не вполне избавлены от нее. Во-вторых, чем основательнее политические институты предотвращают подлинное участие и душат народное представительство и выражение общественных интересов, тем меньше перспектив у умеренных политических сил и тем больше вероятность того, что в подполье разовьется радикальная оппозиция. Это уже можно наблюдать в Узбекистане, особенно в Ферганской долине, отличающейся от других частей страны большей бедностью и более высокой плотностью населения, где ислам обладает большим потенциалом в качестве религии и средства мобилизации и выражения недовольства. В-третьих, все зависящие от нефти экономики способны обеспечивать быстрый экономический рост, но при этом неизменно порождают сопутствующие патологии, такие как: концентрация власти в руках государства, пронизывающая все общество коррупция, потеря конкурентоспособности в неэнергетических секторах (так называемая «голландская болезнь») и сопротивление экономическим реформам. Причина всего этого в том, что руководству легче тратить нефтяные деньги, чем принимать трудные и порой небезопасные решения4.
Пекин и Москва: настоящее против будущего
Отмеченные выше характеристики сулят Центральной Азии довольно мрачное будущее. Они же создают глубоко укорененные источники нестабильности. Последняя проблема – политические потрясения – особенно значима для соседних стран: России и Китая. Россия была не просто империей, но еще и континентальной империей (подобной Оттоманской и Габсбургской), а не морской (такой, как Британская, Французская, Испанская и Португальская). Со стратегической точки зрения разница очень важна. В принципе метрополия морской империи в состоянии избавиться от своей периферии, хотя процесс – как показала история ухода Франции из Индокитая и Алжира – может оказаться длительным и кровавым. В континентальных империях бывшая метрополия, напротив, остается в прочной связи с бывшими колониями, а потому ей бывает непросто защититься от беспорядков в своих бывших владениях, и дело здесь не только в географии5. Такова судьба России. Она обречена участвовать в делах Центральной Азии, и региону предстоит смириться с этим будущим: развод невозможен. Аналогичная ситуация с Китаем, для которого Центральная Азия стала стратегическим западным флангом. Роль Китая в торговле и инвестициях растет; этот регион важен для него (пусть и в последнюю очередь) как источник энергии, необходимой для поддержки экономического бума, а также как коридор, ведущий к Синьцзяну, беспокойной провинции, далеко отстоящей от центра власти, расположенного на востоке страны. В свете этого не должны удивлять усилия, прилагаемые Пекином для усиления своего влияния в Центральной Азии и создания соответствующих институциональных механизмов, таких как основанная по инициативе Китая и России Шанхайская организация сотрудничества (ШОС).
В настоящее время у России и Китая есть совпадающие интересы, в основе которых лежат: тревога из-за американского военного присутствия в регионе, символизируемого доступом США к киргизскому военному аэродрому Манас, плюс к этому озабоченность перспективами исламского радикализма в Центральной Азии и «стратегическое партнерство», возникшее в ответ на однополярный мир с американским доминированием. Но все это может измениться и, вероятно, изменится. Военное присутствие США со временем станет менее значительным, возможно, даже сойдет на нет, поскольку очень маловероятно, что Центральная Азия надолго останется стратегическим приоритетом в глазах Вашингтона, да она и не стала бы им, если бы не 11 сентября. Уход американцев и смещение баланса сил между Россией и Китаем в пользу последнего может в ближайшие десятилетия изменить планы Москвы и Пекина.
Здесь интересен следующий вопрос: придет ли на смену нынешнему партнерству острое соперничество, или Россия, осознав ограниченность своих сил, постепенно приноровится к китайской гегемонии в этом регионе, так что в итоге мы получим исторический процесс, в начале которого Москва соглашается на соперничество ряда государств в давнишней сфере своего влияния (что она в настоящее время делает по необходимости), а в конце признает верховенство одного из них. На данный момент, когда Россия сохраняет свою базу в Канте (Киргизия), получает доступ к узбекским базам (по пятам событий в Андижане, после которых Узбекистан разорвал сотрудничество с Соединенными Штатами) и на равных с Китаем действует в рамках ШОС, такой итог не кажется вероятным. Но в долгосрочной перспективе довольно велика вероятность того, что Китай вытеснит Россию в качестве преобладающей внешней силы из Центральной Азии. Важно лишь как это произойдет – мирно или со скандалами.
Очень невелика вероятность того, что позицию гегемона в Центральной Азии займет кто-то другой вместо Китая. В первые годы после окончания холодной войны было много разговоров об амбициях Турции и ее естественных преимуществах в Центральной Азии (культурная, языковая и религиозная близость к народам этого региона). Но поглощенность Турции внутренними проблемами, ограниченность ее экономических возможностей и отсутствие географического доступа к Центральной Азии продемонстрировали, что ее реальные возможности здесь невелики. И чем больше центральноазиатские режимы узнавали о Турции, тем меньше они на нее рассчитывали. Иран, со своей стороны, мог иметь некоторые преимущества в Таджикистане, но даже здесь, посредничая в 1997 г. в достижении договоренностей, приведших к окончанию гражданской войны, он действовал как партнер Москвы. В любом случае, Тегеран не проявил большой склонности жертвовать выгодными отношениями с Россией ради укрепления своих позиций в Центральной Азии, где он утвердил прочное, но малозаметное присутствие.
О статьях
Многие из кратко обозначенных выше сквозных тем существенно более подробно рассматриваются ниже в статьях, написанных Евгением Румером, Дмитрием Трениным и Хуашеном Чжао. Помимо того, что каждый автор внес в эту книгу свои знания и своеобразный подход к анализу, стоит отметить и то примечательное обстоятельство, что три автора – из России, Китая и Соединенных Штатов – пришли к разительно близким выводам по многим ключевым вопросам, и это при том, что они рассматривали быстро изменяющуюся часть мира из трех мировых центров и каждый со своей особой точки зрения. Чтобы не опережать авторов, я посвящу остальную часть введения тому, чтобы кратко осветить их основные аргументы.
Евгений Румер напоминает нам тот примечательный факт, что Соединенные Штаты проявляют активность в Центральной Азии только с конца 2001 г., а на протяжении 1990-х гг. Вашингтон почти не обращал внимания на этот регион. Точнее говоря, Соединенные Штаты поддерживали экономические реформы, основанные на принципах рынка и частной собственности; поддерживали политическую и военную активность Турции в этом регионе, потому что рассматривали ее как противовес Ирану; и содействовали установлению связей между Центральной Азией и НАТО в рамках программы «Партнерство ради мира». Более существенным было то, что Соединенные Штаты финансировали вывоз и уничтожение советского ядерного оружия из Казахстана в рамках так называемой инициативы Нанна-Лугара. Но в сравнении с ролью Соединенных Штатов в Европе, Персидском заливе или на Дальнем Востоке их стратегическое вмешательство в Центральной Азии было очень ограниченным. Недемократичность здешних режимов была расценена как потенциальное бремя, а академические и политические круги сочли, что их репрессивный характер не сулит ничего, кроме неприятностей (и этот подход вряд ли изменился).
Это пренебрежительное отношение было отброшено после 11 сентября 2001 г. Центральная Азия превратилась в ключевой центр логистической поддержки американской войны против талибов, проведения операций по подавлению терроризма и усилий по созданию стабильности. Никто в 1990-х гг. не сумел бы предвидеть, что Соединенные Штаты развернут военные базы в Киргизии и Узбекистане. Вашингтон холодно отнесся к настойчивым попыткам узбеков координированно проводить антирусскую политику. Сходным образом, приветствуя на словах многообещающую демократию в Киргизии, Вашингтон оказывал этой стране очень скромную материальную поддержку. После 9 сентября 2001 г. неодобрение диктаторского режима Каримова и озабоченность вопросом о правах человека сменились реальной политикой, и Центральная Азия заняла видное место в стратегических расчетах американцев.
Результатом более тесного контакта стало взаимное разочарование. События в Андижане подействовали на обе стороны как холодный душ. 13 мая 2005 г. в расположенном в Ферганской долине городе Андижане около 10 тыс. человек собрались на митинг протеста против ареста 23 местных торговцев, которых режим Каримова обвинил в принадлежности к экстремистской исламской организации Хизб ут-Тахрир. Вызванные местной властью войска открыли огонь, и были убиты сотни людей (точные цифры неизвестны). Каримов заявил, что погибло только 189 человек и что убили их так называемые экстремисты, что было явной ложью. Соединенные Штаты после недолгих колебаний осудили действия властей и призвали к проведению независимого расследования. В ответ Каримов в июле того же года лишил США доступа к военной базе Карши-Ханабад. Каримов уяснил, что у американской реальной политики есть свои границы, а изгнание американцев с военной базы Карши-Ханабад показало Вашингтону, что его присутствие в регионе держится на шатком фундаменте и что Россия хоть и ослабла, но вряд ли ушла со сцены. Имперская традиция, сохранение коммуникаций по оси Север-Юг, значимость России в качестве торгового партнера, русифицированность местных элит и страх центральноазиатских диктаторов, что американцы станут опорой демократических движений, – все эти факторы позволили России сохранить существенное присутствие в Центральной Азии, а богатство, ставшее следствием роста нефтяных цен, дало Кремлю возможности для его расширения.
По мнению Румера, Соединенные Штаты, со своей стороны, должны учитывать по меньшей мере три следующих обстоятельства. Во-первых, они должны подчинить преданность демократии необходимости иметь дело с недемократическими режимами этого региона, который стал столь значимым для безопасности Америки. Во-вторых, Вашингтон должен не только соперничать с Россией и Китаем, но и сотрудничать с ними. С одной стороны, обе страны стремятся усилить свое влияние в регионе и ослабить американское, но, с другой стороны, они являются важными игроками и без их сотрудничества Соединенным Штатам не добиться здесь устойчивых результатов. В-третьих, Соединенные Штаты должны взвешивать издержки и выгоды от углубления своей вовлеченности в дела региона, отличающегося множеством ловушек и склонностью к потрясениям и в результате сулящего массу неприятных сюрпризов. Андижан и стал напоминанием о всех этих опасностях.
Статья Дмитрия Тренина начинается с указания на чрезвычайно важный факт: соседство. На русском политическом сленге бывшие советские республики именуются «ближним зарубежьем». Из анализа Тренина ясно, что Центральная Азия – это «самое близкое зарубежье»: протяженность длиннейшей в мире российско-казахстанской границы составляет 7500 км, а приволжская мусульманская республика Башкирия отстоит от нее всего на 50 км. Оказалось, что вопреки лозунгу, что глобализация сделала расстояние малосущественным, близкое соседство все еще играет роль – и огромную. Более того, стратегическое значение, созданное географией, усиливается под давлением демографии. В России живет около 25 млн мусульман (оценка спорная и зависит от того, кого учитывают, а кого исключают), и, хотя не стоит автоматически предполагать в них сторонников мусульман Центральной Азии, игнорировать этот фактор было бы явной глупостью – слишком многое зависит от будущего политического развития России и Центральной Азии. Тренин отмечает и проблемы, создаваемые Центральной Азией для России: речь идет о наркотиках, которые попадают в Россию из Афганистана через Центральную Азию. Учитывая, что наркомания превратилась для России в тяжелую проблему, а с ней пришла эпидемия СПИДа, понятно, почему эта необычная угроза безопасности так раздражает Кремль.
Тренин совершенно верно, на мой взгляд, отвергает апокалиптический сценарий русского ирредентизма (это особенно тревожит Казахстан с его славянским большинством в ряде северных областей) или насильственного присоединения. Москве, подчеркивает он, нужна сфера влияния, но она не стремится к присоединению территорий. Это не пустое различие. Можно осуждать желание России иметь решающий голос в делах Центральной Азии, но в свете истории и политических реалий в этом нет ничего необычного: вспомните традиционную политику Соединенных Штатов в отношении Латинской Америки или усилия Британии сохранить влияние в бывших колониях через механизм Британского содружества.
Стремление России иметь сферу влияния объясняет ее растущую двойственность в отношении к присутствию США в Центральной Азии, и это важный элемент в подходе Тренина. С одной стороны, Москва – пусть и неохотно – понимает, что американское военное присутствие в регионе стало неизбежным следствием начатой после 9 сентября кампании по унижению Талибана и установлению в Афганистане стабильного дружественного режима. Учитывая неприязнь Москвы к враждебным ей воинственным талибам, она, пожалуй, была даже в известной степени рада появлению американцев. Тренин полагает, что в целом Кремль и до сих пор предпочитает присутствие американцев, поскольку альтернативой стало бы восстановление власти талибов в Афганистане.
Тем не менее, как показывает Тренин, Россия при поддержке Китая подозрительно относится к долговременным планам Америки и полна решимости не допустить постоянного присутствия американцев в этом регионе, и это отношение сквозит в той раздражительности, которая стала характерна для отношений между Москвой и Вашингтоном. Об этом же свидетельствуют активность в рамках ШОС, русские базы в Канте, Киргизия, и в Айни, Таджикистан, и быстрое налаживание отношений со своевольным Узбекистаном. С точки зрения Тренина, России нужны не демократические правительства, а стабильные и больше всего она боится длительной нестабильности в своих бывших южных провинциях. России удобно иметь дело с имеющей советские корни элитой, которая правит в этом регионе. Проблема для Москвы только в том, что во всех странах Центральной Азии настало время смены лидеров (революция тюльпанов в Киргизии уже осуществила это, и пыль еще не до конца осела), и все еще велика вероятность того, что этому будет сопутствовать длительная неопределенность или потрясения. Поэтому для Москвы чрезмерная вовлеченность сопряжена с опасностью стать заложником подобных событий.
Вопреки распространенному мнению, что китайское руководство осуществляет коварную стратегию, направленную на установление своего доминирования в Центральной Азии, Хуашен Чжао утверждает, что у китайских руководителей, напротив, отсутствует ясный всеобъемлющий план и нет единого мнения, а потому политика представляет собой бессистемный набор разных по стилю мероприятий. Однако стоит вспомнить ту методичность, с какой Пекин внедрился на нефтяной рынок Центральной Азии – не пожалел ни сил, ни денег для покупки нефтяных фирм Казахстана и для прокладки трубопроводов, – и будет трудно избежать вывода, что по крайней мере в этой области Китай действует обдуманно и целенаправленно. Нефтяная дипломатия Пекина в Центральной Азии явно нацелена на то, чтобы обеспечить себя надежными источниками нефти, которую можно было бы доставлять по защищенным внутренним коммуникациям, чтобы поменьше зависеть от беспокойного и непредсказуемого Персидского залива, морские поставки из которого могут быть в любой момент прерваны в силу случайных катастроф или враждебной политики. Центральная Азия, конечно, не решает всех проблем, но она определенно полезна. Несмотря на эту методическую оплошность в случае энергетического сектора, Чжао подчеркивает момент, имеющий особую важность в свете склонности видеть в Китае врага, которого следует сдерживать всеми мерами. Он отмечает трудности, с которыми Китай сталкивается в Центральной Азии, а для обоснования своего утверждения, что у Пекина нет последовательного плана действий в Центральной Азии, он отмечает, что китайские ученые все еще страдают от нехватки информации и исследовательских данных. Если это отнести и к правительству, то не стоит предполагать, что Пекин действует уверенно и расчетливо, тогда как его соперники в Центральной Азии все только спотыкаются и ошибаются.
Китай столкнулся с тем – и Чжао это подчеркивает, – что хотя Центральная Азия больше не является вражеской территорией, как это было на протяжении длительного времени после Второй мировой войны, когда здесь были размещены советские войска и Кремль имел возможности заварить бучу, взбунтовав уйгуров, но регион этот достаточно проблемный. Начать с того, что протяженность границ Китая с Казахстаном, Таджикистаном и Киргизией превышает 2250 км, а после того, как возобновилось движение по железным и автомобильным дорогам, она стала открытой – и есть планы строительства новых дорог, а потому Китай вынужден считаться с тем фактом, что все, что происходит в Центральной Азии, может перехлестнуть в западную провинцию Синьцзян.
Чжао не оставляет нам сомнений в том, что является самой большой головной болью для Пекина: уйгурский национализм и опасность того, что он может усилиться благодаря большей проницаемости границ, так как изгнанные в Центральную Азию уйгурские националисты могут перенести свою деятельность на восток, в Синьцзян. Помимо уйгурского национализма, Пекин подозрительно наблюдает за исламистскими движениями в Центральной Азии. Есть понимание того, что укрепление талибов может взбаламутить всю Центральную Азию и повлиять на развитие событий в мусульманском Синьцзяне, где, несмотря на настойчивую политику насаждения китайской культуры, уйгуры сохранили чувство культурной идентичности. Таким образом, медленное усиление взаимозависимости между Китаем и Центральной Азией – это, в своем роде, есть нечто обоюдоострое6. Растет влияние Китая в Центральной Азии, но растет и его уязвимость в случае неблагоприятного развития событий. И это, как показывают Румер и Тренин, верно и для двух других стран – России и Америки.
