Дмитрий Силкан
Всенощные бдения Фауста. Апокрифический список поэмы

Полная версия

«Гулливер, Дон-Кихот, Фауст…»

Начиная наш проект, мы говорили о масштабности начинаний, исторических и мифотворческих полотнах, о возврате к фантазии и ощущении жизни как чуда. Гулливер (он часто похож на Дон Кихота) – герой детский, чистосердечный, доверчивый, ищущий, в чём-то даже смешной.

Немногие согласятся взять на себя эту уязвимую роль, занять позицию, изначально предполагающую насмешку фарисеев и книжников – ироническая фигура надёжней: модель поведения отработана, да и исполнение не требует особых душевных затрат.

Дмитрий Силкан на эти затраты идёт: бесстрашно, размашисто, весело. Расчёт на провокацию есть, но он какой-то слишком невинный, этот расчёт. На него можно и не обращать внимания, он на поверхности: автор обращается к опыту Мефистофеля, посланника Мрака. Играть – так по крупному! Масштаб – не является залогом победы, но в его всеохватности есть очарование. Такие вещи подкупают, добрые люди обращают на них внимание, злые ворчат.

Я не уверен, что умение себя правильно позиционировать, вставляя лыко в строку литературной ситуации, оправдано стратегически: на больших дистанциях побеждает безоглядность.

Капитан Лебядкин перед написанием «Пиесы Таракан» тоже хорошенько подумал: «Россия – игра природы, сударыня!» …Лучше и не скажешь!

Эту убийственную формулировку можно применить и к стихам Силкана. Он ввязывается в авантюру с Фаустом с подростковой страстностью, не имитируя её, а, на мой взгляд, именно переживая от начала и до конца, – и эта его одержимость даёт возможность на время забыть о почти вековом скепсисе, окутавшем нашу культуру.

Свобода она для этого и существует, чтобы не спрашивать разрешения, а писать так, как считаешь нужным. Новые формы письма не отменяют старые, лишь дополняют. И если мы чего то и достигли в смысле эволюции, расширив наши знания и умения через информационные технологии, то это – возможность играть. Со старыми стилями и темами, версиями и контекстами, с героями и народами. Лишь бы что-то было за душой!

А там, к счастью, что-то есть. И это не только литературный опыт.

…Мы можем не обращать на это внимания, не знать об этом, но история нашего народа прорастает в нас: языческие костры, кресты и колокола, византийские орлы, звёзды и свастики, смуты и восстания, расколы и объединения, бомбометания, гулаги…

И постоянный вопрос и выбор – как ты распорядишься своей бессмертной душой, каков смысл твоего существования? И неуничтожим этот дух – и держит в напряжении всех, кто попадает в его орбиту – и не сделать с этим ничего, так устроен русский мир, русский хаос.

…Одна американская славистка недавно пыталась доказать нам с Андреем Тавровым, что стихотворение Пушкина «Пророк» – сатанинское. Аргументированно. С цитатами из Библии. Спорить не стали. Зачем спорить? Это основы нашей культуры, отпечаток темперамента, архетип.

«И внял я неба содроганье и горний ангелов полёт». Такое вот стремление, судьба, участь…

Вадим Месяц,

руководитель издательского

проекта «Русский Гулливер»

* * *

Трагические стихи Дмитрия Силкана неразрывно связаны с «непостижимостью» личной смерти и с ощущением Бездны.

Это и есть, собственно, великая отправная точка: а дальше – кто куда.

В его стихах…характерен такой момент:

 
«Снова – Счастье… Всё спокойно…
Жизнь опять свернулась в ленту.
Всё степенно… Всё достойно…
Смерть отсчитывает ренту…
Визги крыс подобострастных,
кайф сосущих алчным роем…
Только Дух познанья страстно
отметает блажь покоя»
 

Такой бунт против «Счастья» во имя броска в Великое Неизвестное – это очень и очень по-нашему.

Правда, счастье бывает не только «человеческое» (его-то всё-таки можно презреть), но и трансцендентное. Вот этакое «Счастье» (вечное по своей сути) презреть – такое уже явно по ту сторону и человеческого, и ангельского, (не говоря уже о «дьявольском», с его манией «власти» и «овладением» того, что космически пожирнее и послаще).

Вообще поэзия Силкана навевает мысли, отнюдь не относящиеся к сфере сытого метафизического благополучия.

Прочтите, к примеру, стих «Ночные молитвы Фауста». Комментировать его и не стоит – настолько там всё ясно выражено.

За такие стишки в давние времена на Западе фарисействующие прямёхонько отправляли на костёр (не задумываясь, правда, о том, какой костёр будет уготован им самим)…

Юрий Мамлеев,

Писатель, философ, драматург.

«Эсхатологическое комильфо Дмитрия Силкана»

В современной России давно уже появилась смыслокреативная когорта писателей, которую объединяет вовсе не некий единодушественный интерес с модной приправой той или иной местечковой партийности.

Нет, этих особенных авторов отличает вечно актуальное созидание = поиск, (как правило, традиционно-исконных значений и ценностей, причем в контексте наиболее глубокой мировой культуры: метафизики).

Да, уже в XX веке и прежде всего европейским народам пришлось усугублено и заново открывать самих себя в лице Э. Юнгера, О. Шпенглера, Ж. Батая или М. Хайдеггера.

Теперь пришёл черед пока свободной (от самой себя) России, и это «пока» – в ключевых руках Юрия Мамлеева и Тимура Зульфикарова, Владимира Гусева и Сергея Кургиняна, Сергея Сибирцева и Александра Проханова… Именно их отмыкающиеся тексты делают злободневными и животрепещущимися, можно сказать, впрок закоренелые в нашей истории и – каждом нашем «Я» – проблемы смыслокреативного порядка, (с их антиномическим сопряжением изначальной и – постиндустриальной, постмодернистской обращенности в будущее: прошлое – России. В ее идентифицированное и безумно-истинное – «да-бытие!»)

Нельзя не подчеркнуть, что нынешние сорокалетние (увы, исчезнувшие из критических обзоров былого «сорокалетнего» Владимира Бондаренко) преимущественно тяготеют как раз к смыслокреативному поприщу, и среди них сегодня знаменательно выделим Дмитрия Силкана (родившегося в 1966 году) – автора «Всенощных бдений Фауста».

Этот философско-художественный труд, в первую очередь, завораживает своей – по-пушкински! – аристократичной самодостаточностью (без привычного ныне – профанически-опрощенного, если не холуйски- уничижительного! – заискивания перед недалеким, но массовым и потому «рентабельным» читателем = покупателем).

На эпическом просторе «Всенощных бдений…» плодотворно сталкиваются и ратоборствуют классические смыслы Гёте, Байрона, Л.Н. Толстого, Ф. Ницше, Д.С. Мережковского, М.А. Булгакова, Ж. Батая, М. Хайдеггера и без преувеличения – всей! – апофатической тематики мировой культуры (от св. Иоанна Дамаскина, Мейстера Экхарта и до «тайны» К. Ясперса и Г. Марселя)…

И сегодняшний расползшийся (весомо и масс-культово) читатель «по-барски» рассердится – естественно, не на своё модное невежество, а на силкановскую «заумь» и выспренность! И поделом ему, обиженному – между кукишных пальцев – бесноваться…

Однако у автора «Всенощных бдений Фауста» – куда более значимые, «заслуженные» супостаты… которые (пусть, не по нулям, а полуобразованно, но все ж таки: «элитарно» и «интеллектуально») презентациозны – и настолько, что беспредельно норовят монополизировать по своему чванству всю христианско-мистическую проблематику с ее заведомо не антропоцентрическим и не гуманным – по-интеллигентски! – блезиром.

Дмитрий Силкан как раз и убойно нацеливается на подобную абсолютизацию Божественных смыслов – (но не собственно догматических, соборных правил!) – тем самым адекватно лишая своих оппонентов не воцерковленно-мистериальной, а наоборот: самозваной в духе! – «жизни».

Жизни, с ее исключительно рациональным (и еретитствующим!) произволом, вплоть до антихристова «блаженства и спасения здесь-и-сейчас». И вплоть до «слишком человечески» понятой Христовой любви, как некой официозной… и «кесаревой» разновидности «единой» (и – гламурной!) политкорректности.

Учитывая столь «позитивный» соблазн «Божественного»: по себе! – автор не боится вслед за Гёте (отсюда и общее название поэмы) и М. А. Булгаковым (что менее акцентировано) – апеллировать к метафизическому и опять же не строго-догматическому опыту Мефистофеля (= Воланда). Делая его по-современному востребованным мечом для «интеллигентски-элитарной» (и по-свински самодовольной) твари с «обвисшим» (и – аж «мадонно»!) оправданным «сердцем», (по прекрасному определению Силкана).

Как видим, уже не только Бог, но и дьявол становится Провиденциальным бичом для гуманно-антропоцентрически зацикленного на себе потомка Адама, который по-хамски оприходовал сегодня (по<pseudosection>фаустовски – трагические?!…нет, бери выше: прямо Небесные!…но лишь посмертно – блаженные и спасительные!) СМЫСЛЫ, превратив их в рукоблудную (прости, Господи!) «благодать». Или в «лучшем» случае – учинив оргию с той или иной, «по-христиански» к-рай-не любвиобильной профурсеткой…

И безумно-истинно (и вызывающе!) изничтожая – закостеневшие в своей скотско-элитарной «одухотворенности» и «заслуженности» – Ценности беспредельной не-до-росс-ль-скости, Дмитрий Силкан креативно возвращает им истинно-сущее Безмолвие самого Спасителя (в виде апофатически «пустого» Внебытия; в виде первозданно-оригинальной «Бездны» – нашего Я и не-Я).

Да сгинут, сгинут мертвецки-с-мир-енные с «тем здесь-и-сейчас» самообожествлением… и действительно новые (в этой «исключительно» потусторонней заклятости) грешники – в эсхатологическом (и актуальнейшем!) комильфо.

Пётр Калитин,

член Президиума Московской городской организации

Союза писателей России,

доктор философии, профессор кафедры культурологии

Государственного университета управления (ГУУ)

«Побеждён ли Фауст Мефистофелем?»

(религиозная мифологема в поэме Дмитрия Силкана

«Всенощные бдения Фауста»)

Представленная читателю поэма посвящена «вечной» проблеме богоискательства, нашедшей отражение в образе гётевского Фауста (явившегося, по словам известного философа начала XX века Льва Шестова, «первым интеллигентом, пытавшимся решить проблему человеческого бытия»).

Обращение к классике здесь не случайно, поскольку и у Гёте, и в современной вариации на первый план выходит гуманистическая философия, явившаяся символом эпохи Просвещения, с её религиозной идеей антропоцентризма. Тот же антропоцентризм найдёт своё продолжение в романтизме, в немецкой идеалистической философии, (начиная с Фихте и заканчивая Ницше и Штирнером). Современный неоромантизм, опять же, находя истоки в просветительском гуманизме, эту идею доведёт до своего логического конца. Точнее – до абсурда, выразившегося в «теории человекобога», (которая в наше время стала столь знаменательна и популярна, что затмила собой христианскую идею Богочеловека, «перевернув» христианство таким образом, что оно превратилось в свою противоположность, в антихристианство, где Бог превратился в диавола, а диавол – предстал богом, освободившим человека от уз «закона»).

Отметив сходство с вышеуказанными философами, (проводящими идею «человекобога» – как человека будущего, индивидуума нового типа), тем не менее, укажем и на одно существенное отличие: просветительский гуманизм Гёте с его верой в человека не предполагал ещё тогда абсолютизации человека. Ещё жива была вера в Бога, во Христа, несмотря на то, что уже тогда возникали ростки идей атеизма. Гётевский Фауст как раз и стремился показать несостоятельность таких идей, их изначальную абсурдность. Для Гёте и нужна была особая фантастическая атмосфера, как можно ярче высвечивающая существующую реальность. Нет, Гёте не стремился к описанию сверхчеловека, его цель состояла в том, чтобы показать реального человека, оказавшегося, как праведный Иов, перед выбором добра и зла. И как праведный Иов, Фауст, преодолев все препятствия – выбирает добро.

Чтобы яснее понять отличие гётевского Фауста от современной трактовки, необходимо обратиться к протолегенде, которая, как известно, возникла из раннесредневекового жития о святых мучениках Киприане и Иустине. Краткая канва жития такова: Киприан, будучи язычником, был настолько искусен в волховании, т.е. колдовстве, что своими чудесами приобрёл большую популярность. Казалось, для него нет ничего невозможного: он мог повелевать стихиями, превращать неблагородные металлы в благородные, мог управлять людьми, их желаниями и мыслями.

Но вот однажды, повстречав юную девушку-христианку, так пленился её красотой, что пожелал ей овладеть. Но на его страсть благочестивая дева ответила отказом. Тогда, уязвленный гордостью, Киприан решает прибегнуть к волхованию. Но вера девушки была настолько сильна, что колдовство оказалось бессильным.

Призвав к себе духов тьмы, Киприан повелевает им совратить Иустину. Но и духи оказались бессильны, и тогда раздасованный Киприан взывает к самому князю мира – диаволу… Однако история заканчивается тем, что разочаровавшись в волховании, Киприан приходит к Христу и становится христианином. Вместе с Иустиной он принимает мученическую смерть…

Постепенно история о Киприане превратилась в легенду о докторе Фаусте, который в позднесредневековых легендах, в немецких фаблио становится уже не волхвом, а алхимиком и философом, (соответственно моде того времени).

Смысл истории также несколько меняется – Фауст оказывается гордецом, занимающимся чернокнижием, а не влюблённым юношей, за что и терпит наказание: его душа попадает в ад. Мораль истории такова, что знание – ещё не источник мудрости, и диавол, как князь мира сего, хотя и может управлять стихиями, но высшая мудрость ему не доступна. Мудрость божественная невозможна без любви, а любовь немыслима без смирения.

Знаком нашего времени становится оторванность от Бога – абсолютная автономия, «Я» возведённое в абсолют – именно этим гордится человек, именно это «Я» становится его кумиром и идолом. Отсюда, побеждает Мефистофель: человек, утративший Бога – перестает быть человеком, автономное сознание разрушается, будучи заключённым в замок собственных иллюзий. Наш Фауст устремляется в миры иные, он ищет инобытие, не соприкасающееся с реальностью – убогой, беспросветной и «унылой». Против этого «сытого покоя» бунтует Мефистофель, даруя своему герою мечту о неведомых далях… Но кто сказал, что христианство стремится к сытости и проповедует «о райских кущах, в руках заветы теребя?». Напротив, заветы и были даны на горнем месте, чтобы от скотоподобия человек пришёл к богоподобию: «Горе имеем сердца». Не об этом ли говорил Гёте, обращаясь к житию святого Киприана, что «мудрость горнюю познал»? Нет, Фауст Гёте не привязывается к миру, ведь «Остановись мгновенье, ты прекрасно» – являлось той ловушкой, в которую и хотел поймать его Мефисто. «Остановись мгновенье – вот мир у твоих ног, его богатство и разнообразие, пленись хотя бы на момент, на миг…» – и ты погиб! Но Фауст победил, сохранил дыхание юности – не вкусившей соблазн греха, юности наивной и чистой любви. Об этой любви и свидетельствуют евангельские заповеди блаженства, этой любовью и побеждается Сатана. Слова «Остановись мгновенье, ты прекрасно» – приобретают совершенно другой смыл, своё истинное значение: любовью побеждается зло и упраздняется царство антихриста.

Если разбить «магическое зеркало», искажающее смысл, то в поэме можно увидеть это стремление к гётевскому идеалу любви – любви не чувственной, а целомудренной; не эгоистической, а жертвенной. Для этого необходимо снять маску и посмотреть на мир открытыми глазами. Нет, Фауст не является случайным персонажем – мы видим то стремление к прекрасной ясности, которое встречаем в христианстве.

Автор в чём-то подобен Киприану, который ещё не обрел Христа, но уже разочаровался в обманчивой силе мефистофелевского зеркала. Увы, в современном мире, Мефистофель, в отличие от гётевского Фауста, подменив понятия, оказался победителем! Отрекшись от «старых догм», «глупых религиозных обрядов», отрекшись от «никому не нужного Христа» и Церкви, человечество утратило главное – свободу, которая невозможна без Богочеловечества Христа, без Распятия и Воскресения.

Увлекаясь «игрой бесконечности», человек отказался от Вечности и тем самым, «остановив мгновение», похоронил себя заживо. Затворились врата пещеры, захлопнулась крышка гроба – Воскресения не состоялось. Нет Бога, Бог умер.

А впереди – Ничто, зияющая бездна, манящая и пугающая одновременно, завораживающая душу, влекущая в «небывалое», где подобно ледяному замку Снежной королевы, предлагается хитроумная головоломка, собрать которую пытается утративший веру Фауст…

Ольга Козарезова,

член Союза литераторов России, бакалавр богословия,

кандидат философских наук, доцент кафедры культурологии

Российского государственного гуманитарного университета