Дмитрий Мережковский
Тайна Трех. Египет и Вавилон
XIV
На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле – полураскрытая лилия.
Лев и Лилея – сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою – нежность лилейная.
XV
Гильгамеш – «друг печали», по дивному слову певца своего.
«Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,
Дал ему сердце немирное?» —
жалуется богу мать богатыря.
От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».
Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».
Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы – нежность лилейная.
Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.
XVI
Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.
«О, друг мой, я проклят: не в битве паду я, —
Блаженны бесстрашные, павшие в битве,
А я устрашился, и вот умираю,
Умираю на ложе бесславно, как трус!»
Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», – от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира – водный потоп; конец мира второго – потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?
«Энгиду, о, друг мой, степная пантера,
Всего мы достигли: на горные выси
Взошли, победили Небесного Тура,
Гумбабу сразили, под сенью кедровой…
О, что же он значит, твой сон непробудный?
Зачем ты так бледен и друга не слышишь?»
Не слышит он друга, на друга не взглянет.
Тот к сердцу притронулся, – сердце не бьется;
И другу лицо он покрыл, как невесте,
И громким рыканьем, как лев, зарыкал,
Как львица, чей львенок похищен ловцами…
«О, как умолчать мне, как выплакать горе?
Кого возлюбил я, тот сделался прахом!
Мой друг, мой Энгиду, он сделался прахом!
И так же я лягу, как он, и не встану,
Не встану во веки веков!»
Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?
«Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.
«С тех пор, как он умер, и я не живу», —
это слово Гильгамеша – вечное слово любви о смерти.
«Никто не любил тебя больше, чем я», —
это слово Изиды мог бы повторить Гильгамеш, но с иным смыслом, не утоляющим, а жаждущим. Что «крепка любовь, как смерть», знает и он; но что крепка и смерть, как любовь, тоже знает. Любовью смерть победить труднее, чем думал Египет. Вот этот-то смертный труд любви и поднял Вавилон.
XVII
Любовь познал Гильгамеш через смерть – в этом нежность его лилейная; за любовь восстал на смерть – в этом сила его львиная.
Так же познал он, как Энгиду, в смерти человека смерть человечества и замыслил подвиг сверхчеловеческий – со смертью смертный бой.
Тут-то и начинаются страдания, «страсти» Гильгамешевы, подобные страстям Таммузовым, Озирисовым, Дионисовым – всех богов страдающих.
Царь, покинув престол, идет скитаться по свету нищим бродягою. Как бы неведомой силой гонимый, изможденный, одичалый, страшный под шкурой звериной, как зверь, все бежит и бежит, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину.
Куда? На край света, где обитает Атрахазис Дальний, последний человек первого мира, от потопа спасшийся. Один из людей, жил он и смерти не видел, потому что вкусил от Злака Жизни. От него-то и хочет узнать Гильгамеш, где растет этот Злак.
XVIII
Путь его – путь Солнца, от востока к западу. Не к тому ли крайнему западу, где погибла Атлантида в бездне вод потопных?
Там, на рубеже мира, может быть, у Столпов Геркулесовых, видит он двух страшилищ, мужа Скорпиона с женой Скорпионихой.
На главах их небо покоится,
Тела их ушли в преисподнюю.
Стерегут они врата небесные.
Смертоносен их лик ужасающий,
Скалы дробит их блеск ужасающий…
Стерегут они солнечный выход и вход.
(IX, 39–44)
За четою скорпионною – горы Машу (Maschu), дремучие, застящие небо так, что царит в них вечная ночь. Не те ли, которые мы называем Атласскими? За горами – сад из драгоценных камней. Не тот ли, который мы называем тропической Африкой? И, наконец, океан. Не тот ли, который мы называем Атлантическим?
Там Дева морей на престоле сидит…
Гильгамеш. Путь через море мне, Дева, открой,
К Атрахазису Дальнему путь укажи!
Дева Морей. Нет путей через море, нет переправ;
Никем, кроме Солнца, не хожен тот путь,
Замкнут Водами Смерти бездонными…
Как же ты, Гильгамеш, переступишь их?
Как Воды Смерти пройдешь?..
Ступай к Ур-Шанаби: может быть,
с ним переправишься…
(X, 65–77)
Ур-Шанаби (Ur-Schanabi), Атрахазисов лодочник, велит Гильгамешу нарубить в лесу сто двадцать шестов, сажает его в лодку, и на третий день плавания достигают они Вод Смерти. Что это за воды?
Саисский жрец у Платона говорит почти словами вавилонской былины: «моря того (над затонувшею Атлантидою) нельзя ни переплыть, ни исследовать, потому что ход кораблей преграждается множеством ила, поднявшегося над затонувшим Островом» (Тимей).
И карфагенские мореплаватели, обогнувшие мыс Доброй Надежды за 2000 лет до Васко де Гама, натолкнулись, у Канарских островов, на великое Море Трав. Его же видел и Колумб на пути в Америку.
Не эти ли воды суть Воды Смерти? Если так, то понятно, почему Гильгамеш не гребет веслами, а толкает лодку шестами, и, увязая в иле, в чаще водорослей, гнутся шесты, ломаются; понятно и то, почему эти воды, над затонувшею Атлантидою, называются Водами Смерти, и почему Атрахазис Дальний живет на острове, среди океана, может быть, незатонувшей вершине Атлантических гор.
XIX
Переправившись через Воды Смерти, пловцы выходят на берег.
Говорит Гильгамеш Атрахазису Дальнему:
«Ты, как я; вид у тебя человеческий…
Но вечно борюсь я и вечно труждаюсь,
Ты же, праздный, лежишь на спине.
Как же обрел ты бессмертие в сонме богов?»
(XI, 1–9)
Следует сказание о потопе – гибели первого человечества.
Что сердцу Гильгамеша смутно брезжило, то здесь уже освещено почти полным светом сознания: смерть человека – смерть человечества, и воскресение человека – воскресение человечества.
«Так принят богами я в сонм богов», —
заключает Атрахазис свое сказание.
«А тебя, Гильгамеш, кто из богов примет тебя?
Как обретешь ты, смертный, вечную жизнь?..
Тайну тебе я открою великую,
Тайну о Злаке Жизни поведаю:
Терну и розе подобен тот Злак…
Если ж найдешь его, жив будешь им».
(XI, 205–206)
Вот и вся тайна: Злак Жизни – роза и терн, Роза Любви, Терн Страдания. Не потому ли из терна сплетется венец того, Кто даст людям вечную жизнь в любви?
Но где находится Злак, об этом не сказано. Или, может быть, громко не сказано, а прошептано на ухо, потому что из дальнейшего видно, что Гильгамеш все уже знает: подвязал тяжелые камни к ногам, бросился в море, нырнул, опустился на дно, нашел Злак, сорвал, отвязал камни и вынырнул.
Злак Жизни, Древо Жизни райское – на дне океана, в бездне вод потопных, Вод Смерти, или, как сказал бы Саисский жрец у Платона, – в «затонувшей Атлантиде». Вечная жизнь, то, чего второе человечество ищет, первым уже найдено, ибо в мировых веках-вечностях все повторяется, возвращается:
Все это уже было когда-то,
Но только не помню, когда…
XX
«Вот, Ур-Шанаби, обещанный Злак!
Неутолимое им утоляется.
Имя же Злака: Вечная Молодость.
Отнесу его людям, да вкусят бессмертия!» —
торжествует Гильгамеш, но недолго. На обратном пути, когда он сходит в овраг, чтобы искупаться в студеном источнике, запах Злака учуял Змей, подполз, схватил его и унес.
Гильгамеш возвращается, видит, что Злак исчез, проклинает Змея, садится на землю и плачет:
«Для кого, Ур-Шанаби, трудился я?
Для кого истекало кровью сердце мое?
Не себе я сделал добро, —
Сделал добро я Змею ползучему!..»
(XI, 295–313)
И здесь опять, как везде, о самом святом и страшном сказано вскользь, как будто с нарочно загадочною краткостью; угол завесы приподнят и тотчас опущен.
Кто этот Змей, решающий судьбу второго человечества, может быть, так же, как первого? Не он ли изображен на вавилонском резном камне-печати, за спиною Жены, сидящей против Мужа, у Древа Жизни? «Как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22). Это сказано об Адаме, и о Гильгамеше – почти то же:
«Жизни ты ищешь, но не найдешь:
Когда сотворили боги людей,
То людям назначили смерть,
А себе оставили жизнь».
XXI
Нищим ушел он и нищим вернулся. Но, тайны жизни не узнав, хочет узнать, по крайней мере, тайну смерти. Вызывает заклинаниями тень друга из подземного царства бога Нергала.
Открыл Нергал в земле расщелину
И тень Энгидову, как ветер, выпустил.
(XII, 88–89)
Гильгамеш. Скажи мне, мой друг, скажи мне, мой друг,
Тайну смерти, ее же ты видел, скажи!
Энгиду. Не скажу тебе, друг, не скажу тебе, друг:
Если б сказал я, то сел бы ты и заплакал.
Гильгамеш. Пусть же я сяду, пусть же заплачу!
Далее клинопись стерта так, что трудно прочесть; но, кажется, мертвый только повторяет плач живого: «Кого возлюбил ты, тот сделался прахом; твой друг, твой Энгиду, он сделался прахом!» И заунывен, как вой ночного ветра, непонятный припев:
В пыли сидят на корточках!
В пыли сидят на корточках!
Опять стерто, уже так, что ничего нельзя прочесть, как будто нарочно здесь тайна веков легла на тайну вечности.
И, наконец, последний разговор, которым все кончается:
Гильгамеш. Того, кто железом убит, ты видел ли?
Энгиду. Видел.
На ложе покоя лежит он, пьет чистую воду.
Гильгамеш. Того, кто в сражении пал, ты видел ли?
Энгиду. Видел.
Мать и отец обнимают его, супруга склонилась над ним.
Гильгамеш. Того, чье тело брошено в поле, ты видел ли?
Энгиду. Видел.
Душа его в земле не успокоится.
Гильгамеш. Того, кто никем не оплакан, ты видел ли?
Энгиду. Видел.
Дно горшков лижет он, ест объедки нечистые.
(XII, 92 – 158)
Этим кончается все. Какой конец какого начала!
Увидел он все до пределов вселенной.
Все испытал и познал,
Взором проник в глубочайшие тайны,
С сокровеннейшей мудрости поднял покров…
И вот что увидел: «дно горшка с нечистыми объедками». По Екклезиасту: «Нет у человека преимущества перед скотом… Все идет в одно место: изошло из праха и отыдет в прах». И по египетской мудрости: конец всего – Всесмерть.
XXII
Но Египет к этому пришел, а Вавилон исходит из этого, и сам еще не знает, к чему придет.
Путь Гильгамеша – путь всего Вавилона-Ассура. Царь Ассурбанипал молится богине Иштар:
От тебя дара жизни ищу я;
Для него прохожу через степи,
Чрез моря, через реки,
Через горные дебри;
Беды, муки меня изнурили,
Исказили мой образ прекрасный.
И доныне путь Гильгамеша не кончен. Вечно скорбящий, стенающий, как бы гонимый неведомой силой, все идет и идет он, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину. Путь его – путь всего человечества.
XXIII
Не нашли, чего искали, искатели вечной жизни, не вкусили от Древа Жизни, но уже простирали к нему руки: уже предлагалась Пища Жизни Адапе; уже возносился Этана к небу Иштар, за Злаком Рождения; уже имел в руках своих Злак Жизни Гильгамеш. Этого никогда не забудет человечество.
Зачем обрек его Бог покоя не знать,
Дал ему сердце немирное?
Вот зачем: чтобы искать, пока не найдет.
XXIV
«Гомер мучается в аду за то, что лгал на богов» (Пифагор). На богов все певцы лгут, сплетают лживые басни о них – мифы, чтобы скрыть под ними ужасную истину: «Дно горшка с нечистыми объедками». Но пророки знают, что миф не ложь, а прообраз божественной истины, воплощаемой в мистерии.
XXV
«Боги людям назначили смерть, а себе оставили жизнь» – вот что знает миф. «Бог любит мертвых воскрешать, sa miti bulluta irammu», – вот что знает мистерия.
Конец мифа – начало мистерии: Гильгамешева трагедия, в мифе неразрешимая, разрешается в Таммузовой мистерии.
Жизни вечной искал Гильгамеш и не нашел; ее найдет Таммуз.
Таммуз – тень воскресшего
I
Таковы клинописные знаки Таммузова имени: Dumu-zi, Истинный Сын. Или полнее: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны. «В начале сотворил Бог (Боги – Elohim) небо и землю. Земля же была безвидна и пуста; и Дух Божий носился над водою» (Быт. I). Этот, носящийся над бездною, Дух Божий и есть Эа-Иа, отец Таммуза.
Dumu-zi-absu – Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.
II
«Видишь ли сии великие камни? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне» (Map. XIII, 2). Будет и было: будет в конце, было в начале нашего мира, с теми, кого Платон называет «Атлантами», а Бытие – «исполинами». Прошли над землею воды потопа, и от великого здания – Атлантиды – не осталось камня на камне, все было разрушено.
Лицо земли, омытое от скверны человеческой, опять засияло райскою невинностью. Все началось сызнова: по диким пустыням скитались опять дикие люди, звероловы и пастухи-кочевники, – дикие, но не совсем. О человечестве умершем новорожденное не сохранило даже памяти; одна только точка светилась в этом черном провале беспамятства, как звезда на дне колодца, одно воспоминание или чаяние неимоверное, одно имя, такое святое и страшное, что люди произносили его шепотом, уже почти не зная, не помня, откуда оно: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны.
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын…
(Britisch Museum К 4950)
Кто, даже из нас, ничего уже не знающих, не помнящих, прочтет эту полустертую клинопись, услышит этот шепот веков или вечности, без удивления и ужаса? Не влагаем ли мы здесь персты свои в какую-то грозную тайну первого человечества, как Фома Неверный – в язвы Воскресшего?
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын, – впоследствии бездна подземная, а в начале – подводная, потопная; из нее-то и выходит бог-рыба, бог бездны, Оаннес-Эа (Oannes), по сказанию Бероза (Babylon., Fragm.), чтобы «учить людей», или, может быть, не столько учить новому, сколько напоминать древнее, забытое, высветлять чуть брезжущую точку в провале беспамятства, звезду на дне колодца.
Даже для нас, не знающих, не помнящих, разве это не удивление, не ужас, что Сын Человеческий второго человечества был уже Им и для первого? «Прежде нежели был Авраам, Я есмь», на это слово Его отвечает бездна веков: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.
III
«Весть нам принес о веках допотопных» Гильгамеш, человеческий образ бога Таммуза. Не ту же ли весть повторяет смутно, невнятно, как бред, сказание, дошедшее до нас в священных книгах Набатеян? (Nabathai, сиро-аравийское племя. Chwolson. Tammuz, 78.) В каждом мировом веке, эоне, сохраняется в нетлении мертвое тело одного Человека; когда же наступает новый век, оно воскресает, и Человек Тот становится Богом; потом опять умирает, опять воскресает, – и так во веки веков. Во всех веках-вечностях – Он, как солнце в каплях росы.
IV
Дикими кажутся нам эти первые люди второго человечества, бродящие по лицу пустынной земли, послепотопной; под звериными шкурами, сами, как звери. Но странно, непостижимо для нас, сквозь дремучую тьму этой дикости светит Свет Истинный. В косматых звериных сердцах – то же что в сердце Гильгамеша-Энгиду, львино-лилейное.
Дики, жестоки; льют кровь, как воду, убивают бесчувственно. Но вдруг наступает минута: взор человека встречается со взором животного-жертвы, и жалость, как нож, пронзает сердце жреца, и неимоверное слышится в плаче Таммузовых флейт:
A-dan dub-ba en dingiz-Dumuzi.
О Таммузе Далеком плач подымается…
Матка-коза и козленок заколоты,
Матка-овца и ягненок заколоты…
О Сыне Возлюбленном плачь подымается!
Возлюбленный Сын и есть жертва, «Агнец, закланный от создания мира».
V
Другое имя Таммуза столь же древнее – Umune Etura, Хозяин Овечья Хлева. Это и понятно: только что выйдя из бездны потопной, земля, утучненная прахом погибшего мира, зазеленела, как одно беспредельное пастбище; люди на ней – пастухи, и Бог – Пастух.
Таммуз-Адонис-Адонай, от Вавилона до Израиля – все тот же пастуший Бог. «Господь – пастырь мой… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. XX, 1–2).
И от Израиля до Сына Человеческого: «Я есмь Пастырь Добрый – жизнь Мою полагаю за овец… И они слышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Иоан. X, 14–16).
И от Сына Человеческого – до конца времен: «Не будут уже ни алкать, ни жаждать… ибо Агнец… будет пасти их и вводить их на живые источники вод» (Откр. VII, 16–17).
Вот куда ведет овец своих Пастырь Таммуз.
VI
Другое имя его – Владыка Подземного Царства. Когда речь идет о Таммузе, etura значит «овчарня подземная», то же что arallû, «царство мертвых», ибо не только живых, но и мертвых пасет Пастырь Таммуз.
«Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня», поют струны псалтири Давидовой об Адоне, Боге Израиля, то же что пастушья свирель – об Адонисе-Таммузе (Пс. XXII, 4).
VII
Другое имя его: Damu, Младенец. Волхвы с востока, поклоняясь Младенцу в вертепе Вифлеемском, могли бы назвать его Damu.
VIII
Другое имя его Du-zi по-вавилонски, по-ассирийски Lib-lib-bu, Росток, Отпрыск, Злак прозябающий, – тот «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш.
Первая зеленая точка ростка на черной земле и есть Он, Либлибу-Таммуз, Истинный Сын. Он умирает в каждом семени, оживает в каждом злаке. Божественная тайна растения – тайна воскресная – открылась людям впервые, кажется, именно здесь, на цветущих Сенаарских пастбищах, где все живое живет и дышит вместе с растеньями.
Когда, после зимних дождей, наступает весна, – все вдруг зеленеет, распускается; буйные травы доходят по грудь волам и коням, а овцы и козы совсем утопают в них. Цветы растут не отдельно, как у нас, а сплошными цветниками, чащами, белыми, желтыми, красными, голубыми, лиловыми, розовыми, так что вся равнина кажется многоцветным ковром. Гончие, возвращаясь с охоты, выходят из этих чащ, окрашенные в цветочную пыль разных цветов. Но уже в мае все увядает от зноя; засохшие стебли трав хрустят под ногой и ломаются; все черно, обуглено, как на пожарище; вся земля – царство смерти.
Тогда-то и заводит пастушья свирель унылую песнь:
О Таммузе далеком плач подымается,
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Ты – деревцо в саду воды не испившее,
Вершиною в поле не расцветавшее;
Ты росток, текучей водой не взлелеянный,
Ты – цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
«Он взошел, как отпрыск и росток из сухой земли» (Ис. LIII, 2). «Росток», по-еврейски natser, по-вавилонски du-zi, по-ассирийски liblib-bu, и есть Истинный Сын. Вот о Ком плачет и кого зовет из бездонной, может быть, допотопной, древности свирель Таммузова.
IX
Много у него имен – и ни одного: потому-то и много их, что все недостаточны. Как будто люди ищут и не могут найти настоящее имя, хотят вспомнить уже забытое или узнать еще неизвестное; тоскуют, плачут о Нем, зовут Его, Далекого.
Он далеко, но где, в прошлом или в будущем? Миф говорит: в прошлом; мистерия: в будущем.
Люди ищут Его, и в этих поисках – тоска неутолимая, неимоверное чаяние. Как будто уже знают они, что «нет иного имени под небесами, каким надлежало бы нам спастись».
