Дмитрий Силлов
Кровь Охотника

– Потому есть предложение, – сказал Рус, обозначив на лице непреклонную решимость затащить меня в какую-то авантюру. – Думаю, с деньгами у тебя не очень. Потому давай прям завтра за тобой заедет мой водитель, и я повезу тебя знакомить с вожаком клана.

– С кем? – удивился я.

– Ну, это мы шефа так зовем, – слегка смутился Рус. – Я тебя отрекомендую как полагается и попрошу, чтоб он разрешил нам вместе работать. Думаю, он не откажет.

– А чем заниматься надо? – осторожно поинтересовался я.

– Торговля сопутствующими товарами, – ухмыльнулся бывший командир отделения моего взвода. – И ликвидация проблем с конкурентами.

– Товарами, сопутствующими чему? – уточнил я.

– Сопутствующими запросам тех, кто живет и дает жить другим, – туманно объяснил Бельский. – Да ты не заморачивайся. Пока в офисе пооботрешься, вникнешь в систему, доверие коллег приобретешь, а через пару недель…

Рус пошевелил пальцами в воздухе, подбирая слово.

– …ну, в общем, через пару недель мероприятие будет ежемесячное, типа корпоратива, все наши соберутся. Там и иници… в общем, введу тебя в круг.

Что-то не нравились мне все эти мутные Русовы «кланы», «круги» и мероприятия, замешанные на «сопутствующем товаре». Чисто интуитивно не нравились. Вполне может быть, что еще не адаптировался я к современной городской жизни, не понял, так сказать, своего счастья. Но вот так резко и с ходу влезать в сомнительные мероприятия как-то не хотелось. О чем я и сказал своему бывшему подчиненному.

– Почему-то я так и думал, – вздохнул Рус, разливая пахнущую шоколадом золотисто-коричневую жидкость по рюмкам уже из третьей бутылки. – Хотя оно и понятно. Я тоже со службы таким же вернулся. С полгода в себя приходил, пока разобрался, что к чему в современной жизни. Так что – понимаю. Как и то, что с нашими навыками и биографией мы никому здесь на фиг не нужны. Разве только в охрану или в киллеры…

Рус задумался на миг, а потом прищелкнул пальцами.

– Есть одно место, – сказал он. – Как раз по тебе. Сплошной экстрим. Деньги, конечно, не те, что нашему брату по статусу положены, но жить можно. На первое время хватит, пока не созреешь до принятия правильного решения. Завтра с тобой свяжутся. А это – подъемные на первое время.

Рус снова сверкнул своей голливудской улыбкой, после чего на стол мягко, словно большая зеленая жаба, шлепнулась толстая пачка стодолларовых купюр.

– И даже не вздумай отнекиваться, – предвидя мои возражения, сказал Бельский. – Все равно ж ты рано или поздно надумаешь со мной работать, так что считай это первой недельной зарплатой.

– Ничего себе у вас недельные зарплаты, – произнес я, пряча деньги в карман камуфлированных штанов. – А если не надумаю?

– Надумаешь, – утвердительно сказал мой бывший подчиненный. – Надоест ногами махать – звони. Причем учти, эти подъемные только начало. Дальше будет все гораздо интереснее. А пока давай еще по одной…

Назавтра со мной действительно связались. Так я познакомился с Папой Джумбо. Тем самым чернокожим эксплуататором, что сейчас сидел напротив меня, пуская клубы ароматного, пахучего дыма, от которого у меня потихоньку начало звенеть в голове.

Я приподнялся на локте, собираясь что-то сказать… но неожиданно понял, что у меня во рту обнаружился инородный предмет. Я замер и катнул тот предмет языком. По спине поползли холодные мурашки. Это был мост аж на четыре зуба, поставленный мне совсем недавно в американском стоматологическом центре.

Рассудив, что здоровье – прежде всего, задаток Руса почти полностью я вложил в зубы, которые от нервов и консервов, сопутствующих солдатской жизни, были в довольно плачевном состоянии. Потому сейчас в душе моей рождался утробный стон при мысли, какую сумму в твердой американской валюте я шевелю сейчас языком.

Наконец, решившись, я плюнул в ладонь – и в полумраке комнаты принялся рассматривать неожиданный сюрприз.

Мудрые американцы, посмотрев на костяшки моих кулаков и шрамы на портрете, прежде чем начать формировать мне голливудскую улыбку, поинтересовались родом занятий потенциального клиента. И, узнав, сообщили, что в силу моей профессии гарантий на свою работу дать не могут. То же самое мне сказали до этого в двух стоматологиях, потому я и согласился. С моей разбойничьей рожей пытаться выдать себя за клерка, который «опасен, но зато свободен», можно даже и не пытаться. И вот он результат…

Внезапно вчерашний вечер в подробностях нарисовался в моей памяти. Утробный стон, до этого сдерживаемый, вырвался наружу в виде протяжного «Твввою мать!».

Латаный-перелатаный плед, прикрывавший мои ноги, полетел в сторону. Так и есть, нога забинтована до колена, только кончики пальцев виднеются.

– И на шее, – подсказали с кресла.

Точно. Мангуст же меня еще и по шее ногтями полоснул.

Я рывком сел на кровати, больше напоминавшей фанерный ящик для продавленного пружинного матраса. Кровать недовольно скрипнула и угрожающе качнулась на тонких ножках немодного квадратного сечения. Как и вся мебель в данной комнате, она была сильно пожилой и явно не рассчитанной на нервные телодвижения полновесных экс-бойцов русского спецназа.

Шея… Так и есть – в бинтах. А нос? Сейчас морда должна быть как у поросенка, которому двинули кувалдой в пятак. Ломали не единожды, знаю. Ох, твою мать! Сходил, называется, подраться, деньжат подзаработать… Да на фоне этих разрушений Папины девятьсот баксов это даже не прожиточный минимум, а слезы крокодильи. Даже если он расщедрится и призовую штуку набросит… Хотя вряд ли – если исходить из правил, то ничья получилась, я небось еще раньше Мангуста отрубился. В общем, не заработок вчера получился, а сплошные убытки. За одни антибиотики сколько отдать придется – если, конечно, не подделку покупать, а нормальные лекарства брать в хорошей аптеке. Ну, дырки в ноге сам зашью, не впервой. Еще надо бы глянуть, что там Грогги с Мангустом нажевали. Помнится, с виду оно выглядело не особо аппетитно.

Я попытался пошевелить пальцами на покусанной ноге. Получилось. И то хлеб, значит, сухожилия не задеты. Да и не болит вроде… Может, какое обезболивающее ввели?

Папа перехватил мой вопросительный взгляд и криво усмехнулся полными губами. При этом трубка в уголке его рта качнулась, поставив в воздухе дымную галочку.

– А теперь снимай, – сказал Папа Джумбо.

– Что «снимай»? – не понял я. Из одежды на мне были только трусы-боксерки, в которых меня, наверно, и увезли с татами, не удосужившись одеть во что-нибудь более существенное.

– Бинты снимай, – уточнил Папа.

– Перевязка, что ли, будет? – не понял я, ища взглядом если не сестру милосердия, то хотя бы необходимый минимум медицинских принадлежностей. Но, кроме деревянного божка, убогой мебели и моего работодателя, в комнате больше ничего не наблюдалось.

– Не будет, – сказал мой немногословный работодатель. – Просто она тебе на фиг не нужна.

Насчет этого у меня имелись сильные сомнения. Я ясно помнил, как выглядела моя нога, надкушенная Грогги и практически доеденная Мангустом. И некоторый опыт локальных боевых действий подсказывал мне, что когда у тебя из стопы выглядывает кость, то быть ей упакованной в бинты еще как минимум с неделю. Может, я больше чем одну ночь провалялся без сознания? Да нет, вон отрывной календарь на стене, судя по которому все произошло вчера.

Перехватив мой взгляд, Папа развеял мои сомнения уже несколько раздраженным голосом:

– Вчера все было, вчера. На мою голову. Короче, двигай в ванную, снимай там бинты, потом иди сюда, говорить будем.

– А в бинтах нельзя? – на всякий случай поинтересовался я.

– Бессмысленно, – ответил Папа. – Не поверишь.

И снова вплотную занялся трубкой.

Курил он что-то такое, за что, наверно, простой укурыш продал бы душу не задумываясь. Пробовал я как-то – Папа по доброте душевной после одного боя угостил. От его «табачка» в отличие от водочной альтернативы, распространившейся за последние лет пятнадцать по всему бывшему СССР, ты временно не превращался в дебила, а скорее ощущал прямо противоположный эффект – голова становилась легкой, и мысли плавали в ней свободно, словно золотые рыбки в аквариуме. Причем мысли полезные, нужные и важные. Которые в обычном состоянии не приходят как ни тужься, разве только «задним умом» по прошествии времени. Когда они в принципе уже и на дух не нужны.

Конечно, Папин «табачок» в определенной мере штука полезная, однако во второй раз я бы его пробовать не стал. Любая химия рано или поздно на мозгах скажется, за время службы насмотрелся на всяких-разных любителей отрешиться от мира сего. И даже если ты с той химии сегодня шибко умный, то рано или поздно настанет обратный эффект. Компенсаторный, так сказать. По мне, уж лучше сто граммов для настроения опрокинуть. Это по-нашему. Да и давно известно – что афророссиянину хорошо, то просто россиянину – лучше не надо.

В душной комнате последствия Папиного очищения мозгов сказывались особенно сильно – в голове звенело уже не на шутку. Потому я поспешил последовать совету мудрого работодателя и направился в коридор.

В коридоре обнаружился висящий на вбитых в стену крюках ржавый велосипед, несколько тазов разных размеров, одетых друг на друга по принципу матрешки, гора сильно ношенной обуви, соседствующая с кучей неопределяемого хлама, идентифицировать отдельные элементы которого в полутьме было сложновато. Хозяева явно экономили на электричестве – света одинокой, засиженный мухами лампочки под потолком хватало лишь для того, чтобы не свернуть себе голову в поисках рекомендованной ванной комнаты.

Дверей в коридоре было три, все крашенные когда-то желтой, потемневшей от времени и местами облупившейся краской. На одной из них была приклеена доисторическая пластмассовая табличка, изображающая писающего мальчика, что определяло находящееся за дверью помещение как санузел. Из-за второй раздавался здоровый храп, исполняемый дуэтом. Рассудив, что вряд ли найдутся охотники спать вдвоем в ванной, я открыл третью дверь – и не ошибся.

Щелчок выключателя, расположенного рядом с косяком, оживил лампочку, аналогичную коридорной как по мощности, так и по следам мушиного внимания. Джакузи с гидромассажем в данном помещении, естественно, отсутствовало. А присутствовали в нем лишь старая чугунная ванна с черными пятнами на месте отбитой эмали, треснувшая раковина в буро-коричневых разводах и большое зеркало, на удивление целое, но с толстым налетом застарелой грязи по краям и тусклым пятном посередине, худо-бедно отражающим окружающую действительность.

Честно говоря, я ожидал увидеть в зеркале все что угодно, но только не своё абсолютно целое лицо без малейших признаков новой травмы. На всякий случай я протер зеркало чьей-то несвежей рубашкой, валявшейся в ванне, после чего тщательно вымыл руки. Это несложное действие немного вернуло меня в реальность, но к разгадке не приблизило. Потому как если вчера вечером ты явственно ощутил удар по фейсу и хруст ломающейся спинки носа, то на следующее утро ты ну никак не можешь выглядеть выспавшимся, отдохнувшим и, ну разве что, основательно небритым.

– Мистика какая-то, – пробормотал я, в который раз уже ощупывая лицо. – Привиделось вчера всё, что ли? Или сегодня мерещится?

Нет, шрамы от старых травм были на месте. Честно говоря, рожа еще та. Некоторым девчонкам нравится, но большинство пугаются. Бледно-розовая полоса на левой щеке протянулась от края рта до уха – памятка от одного трёхнутого любителя ножей, нанюхавшегося дури и захватившего в заложники семью соседа. Ну и чуть выше звездообразный шрам на той же щеке – принятая мордой пуля снайпера, которая выбила три зуба и вылетела через раззявленный в крике рот – это я на захват вражьей силы в атаку шел. Полезно, знаете ли, иногда ходить в атаку, пугая врага утробным рёвом. Была б пасть закрыта, думаю, с нижней челюстью пришлось бы расстаться. Так что фотографироваться я предпочитаю в профиль.

Вот такой колоритный тип смотрел на меня из зеркала, трогая себя за отнюдь не греческий нос, неоднократно ломанный спарринг-партнерами и оттого кривой как турецкий ятаган. Но на этот раз он был абсолютно цел, без малейших следов вчерашней попытки Большого Грогги окончательно превратить его спинку в подобие ленты Мёбиуса. А может, я просто сейчас валяюсь на том же самом ринге в полной отключке и мне все это мерещится?

Я обвел взглядом ванную. Да нет, такой срач вряд ли придумает даже самое больное воображение. Стены, выложенные дешевым кафелем, наверно, когда-то были белыми. Сейчас же они настолько основательно заросли грязью и водным камнем, что под налетом было затруднительно разглядеть швы между плитками. Смеситель с обломанным вентилем, шланг душа без лейки, валяющийся прямо в ванне, чей-то рваный носок на полу, вонь как в бомжатнике, въевшаяся в стены… И здесь люди живут. Тьфу!

Вместе с плевком из моего рта вылетел белый твердый предмет.

Так-так, все-таки для моего здоровья вчерашнее мордобитие не прошло даром. Помимо моста еще и коронка слетела.

Признаться, в глубине души я ощутил что-то похожее на радость – все-таки какое-никакое, но объяснение происходящих метаморфоз. Конечно, мало радости снова идти сдаваться стоматологам – жужжание бормашины с детства вызывает во мне желание куснуть врача за руку – но, согласитесь, жить намного легче, когда ты в состоянии объяснить происходящие с тобой чудеса. Это ж не «желтая пресса» про инопланетян пишет, это твое собственное тело вытворяет вещи странные, необъяснимые. А так все понятно – дали в зубы, посыпались коронки…

Я приподнял верхнюю губу, ожидая увидеть под ней пару дыр на месте утраченных зубных протезов… и застыл в недоумении.

Дыры были. Только из тех мест, где полагалось быть лишь голым деснам, торчали белые шпеньки, которым быть там вовсе не полагалось. А обточенные зубы, с которых те протезы благополучно слетели, стали заметно толще и уже мало отличались от здоровых. То есть получается что? Коронки слетели не от ударов, а от того, что их стряхнули с себя… растущие зубы?

«Зубы растут. У меня растут новые зубы. Зубы у меня…»

Набор абсолютно дебильных мыслей крутился в моей голове словно заезженная пластинка. А какие могут быть мысли у человека, увидевшего такое? Правильно, никаких. Или вот такие, как у меня.

«Зубы…»

Я поднял руку и, плохо соображая что делаю, взял двумя пальцами и потянул второй мост – давнюю память об ударе мордой о гимнастический брус на школьном уроке физкультуры. Мост снялся свободно, словно крышка с чайника. В зеркале краем глаза я увидел лицо полного идиота, и меня это несколько отрезвило.

– Всё в порядке, спецура, – сказал я отражению, усилием воли возвращая мышцы лица в приличествующее случаю выражение. Ага, вот так нормально – портрет человека, лицом к лицу встречающего неожиданные выкрутасы своего организма. Так же, как тяготы и лишения сначала службы, а теперь вот – окружающей действительности.

На всякий случай я открыл кран и тщательно прополоскал рот водой, после чего еще раз не менее тщательно вымыл руки. Всегда был – возможно излишне – брезглив и не понимал, как люди могут жить в такой грязище, что, дотрагиваясь до выключателя, мысленно подсчитываешь количество микробов, переехавших с кнопки к тебе на палец. А тут как-никак после выключателя в рот теми пальцами лазил…

Признаться, меня не столько заботил моральный облик аборигенов, сколько я серьезно опасался занести не только в рот, но и в рану какую-нибудь гадость. Тем более что перевязку ноги сделать было нечем, разве что трусы на полосы порвать.

Трусы было жалко – без них современному мужику живется как-то неуютно. К тому же появилась у меня безумная надежда, что если таким вот чудесным образом мой портрет остался неповрежденным, то, глядишь, и нога цела осталась?

Разматывал я бинт осторожно, поставив пятку на край ванны. Потому как знал по себе: при первой перевязке отдирать присохший бинт от раны – занятие не из приятных.

Рана всё-таки была – под первыми двумя слоями бинта обнаружились кровавые пятна. Так. Ладно. Прорвемся. Может, показалось вчера насчет кости? Может, вражьи дети только шкуру подпортили, а мышцы целы-невредимы?

Первый оборот. Второй. Третий… Третий пошел сложнее – спекшаяся кровь слепила бинт. Ага, а вот и салфетка марлевая на том месте, где мне Мангуст икру глодал… Судя по тому, что вся салфетка – один бурый спекшийся прямоугольник, все же придется орать дурниной, сдергивать с кресла кайфующего Папу и требовать свежий бинт.

Но прежде все-таки нужно посмотреть, что же под бинтом.

Если нет под рукой фурацилина или хотя бы кипяченой воды и присохший перевязочный материал нечем отмочить, то рвать надо сразу. Иначе, если рана серьезная, при медленном отдирании бинта можно и болевой шок схватить. Потому я взялся за край салфетки, выдохнул и, зажмурившись, дернул со всей силы.

Что за черт?

Ощущение было будто пластырь с ноги сорвал. Неприятно, конечно, но, когда с раны кровавую заплатку рвешь, оно в разы неприятнее – если, конечно, этим словом можно обозначить раздирающую боль, сравнимую по впечатлениям с отрыванием по живому фрагмента собственной кожи. А тут…

Я открыл один глаз. Посмотрел на рану. Выдохнул. И забыл вдохнуть.

Раны не было.

На том месте, куда вчера впились зубы обезумевшего Мангуста, была тонкая сеточка розовых шрамов, обрамленных каймой запекшейся крови. Такие отметины могут появиться на теле через месяц после удачного заживления серьезной дыры в мясе. Но никак не на следующий день!

Я осторожно провел пальцем по бурой корке, ковырнул ее ногтем, лизнул палец. Свежая, максимум вчерашняя кровь без признаков разложения. И шрамы рядом с ней без признаков отметин от хирургических швов, хотя такие раны шить надо обязательно.

Невероятно!

Стопу я размотал гораздо быстрее, сорвал такую же пропитанную засохшей кровью марлю – и обалдел окончательно.

Здесь было почти то же самое. Почти – да не совсем.

Видать, мышцы челюстей Мангуста были немного послабее, чем у Грогги. Мангуст скорее жевал мою ногу, разрывая кожу и полосуя мышцы. А Грогги, рефлекторно сомкнув челюсти после моего удара, хватанул вглубь, на всю длину зубов – хорошо, что башкой не успел мотнуть, а то бы просто откусил полстопы. Потому рана еще не успела затянуться до конца, оставив на коже розовый след, в самой середине которого пока что имелся небольшой кровавый участок, напоминающий ножевую рану. Но и тот затягивался прямо на глазах, словно с двух его концов кто-то тянул за невидимые язычки двухсторонней молнии.

Я наклонился ниже, борясь с отвращением. Наверно, что-то похожее испытывала бы та кучерявая тётка из фильма «Чужие», когда в ней завелся космический ящер – если б, конечно, фильм не был фантастикой. А то, что происходило со мной, являлось объективной реальностью.

Не то чтобы я сильно переживал по поводу того, что моя нога не изжевана в двух местах, а находится в конечной стадии регенерации. Напрягал сам факт регенерации – с какой это радости у меня открылись такие кинематографические способности? С того памятного момента, когда я обнаружил, что Дед Мороз это Семен Игнатьевич с соседней квартиры, в чудеса я не верил. Потому оставалось принимать происходящее как данность. Либо пойти в соседнюю комнату и послушать, что скажет по этому поводу Папа Джумбо, который явно неслучайно отправил меня в ванную снимать бинты.

Бросив окровавленные тряпки в ванну, я еще раз посмотрел в зеркало. Так и есть – под впечатлением происшедшего я совсем забыл о царапине, нанесенной мне Мангустом. Естественно, что на ее месте тоже был практически незаметный шрам.

– Н-да… – протянул я, после чего почесал тонкую розовую полоску под челюстью и вернулся в комнату, стараясь по пути наступать босыми ногами на свободные от хлама участки. Несмотря на вновь открывшиеся способности, лишний раз ловить пяткой плохо забитый гвоздь или осколок бутылки как-то не хотелось.

Папа Джумбо сидел в кресле в той же позе.

– Ну как? – невозмутимо спросил он.

– Впечатляет, – признал я, усаживаясь на кровать и демонстративно шевеля пальцами на ноге. – А как это?

– Это еще долго, – сказал Папа. – Был бы ты полноценным вампиром или оборотнем, такие царапины заросли бы без всякой дезинфекции и бинтов меньше чем за сутки. Это им в случае чего-то более серьезного приходится ждать полнолуния, чтобы полностью восстановиться.

– А серьезное для них – это что?

– Ну, рука там оторванная, глаз выбитый или кровопотеря при множественных ранениях, от которых человек бы сразу загнулся, – пояснил Папа Джумбо. – Мясо же при поверхностных ранах – тьфу, чуть не на глазах затягивается.

Сочтя сказанное шуткой, я хмыкнул и спросил:

– Что ж, сейчас я, получается, неполноценный?

– Сейчас ты кандидат на тот свет, – веско сказал Папа. – Жить которому осталось один день.

– И одну ночь? – уточнил я.

Этот разговор про книжно-киношную нечисть и невозмутимый вид явно прикалывающегося Папы меня позабавил. Никогда не думал, что мой работодатель может нести всякую чушь с таким невозмутимым видом. Хотя Папу, укуренного в хлам африканской травой, я раньше тоже не видел. Поэтому его дело, пусть развлекается.

– Ночи ты не переживешь, – сказал Папа. После чего выколотил прямо об подлокотник потухшую трубку, пожевал полными губами, видимо анализируя, чего ему еще не хватает для полного счастья, и заорал зычно:

– Нга!

Как уже упоминалось, голос у Папы был как у нашего зама по тылу – на другом конце полка слыхать без мегафона.

Доносящийся из коридора храп прервался. После чего почти сразу скрипнула дверь, раздались шаркающие шаги, и в комнату вплыл худой чернокожий пацан в цветастой рубахе, широких штанах и перепутанных со сна дредах, отчего казалось, что на голове у него поселилась стая крупных пауков, передравшихся с осьминогами.

«Однако шустро пацан подорвался, – отметил я про себя. – Похоже, у них тут иерархия как в армии и Папа что-то вроде дембеля со стажем».

Окинув взглядом сонного юношу, Папа Джумбо коротко распорядился:

– Воды.

Юноша качнулся, устоял и отправился в коридор, достаточно ловко огибая встречающийся на пути хлам. Где-то – видимо, на кухне – хлопнула дверь холодильника, после чего юноша вплыл в комнату, досыпая прямо на ходу и при этом достаточно уверенно держа в руке пластиковую бутыль «Шишкиного леса».

Папа принял требуемое, высосал половину, дергая мощным кадыком, после чего причмокнул довольно и бросил:

– Свободен.

Не говоря ни слова, сомнамбула развернулся – и звуки повторились в обратном порядке. Шарканье, скрип двери и почти сразу храп, присоединившийся к соло, которое, кстати, все это время так и не прерывалось.

– Племянник мой, – пояснил Папа. – Здесь живет со своей бабой. Раздолбай редкостный, тупой, как полено до того, как из него сделали Буратину. Но исполнительный. Так что имей в виду, пока будешь здесь кантоваться, можешь этого антропоморфного дендромутанта засылать куда потребуется. Разрешаю.

Подивившись про себя способности Папы генерировать сложные определения, я еще раз окинул взглядом убогий интерьер комнаты и честно сказал:

– Неохота мне как-то племянника напрягать. Может, я домой?

– Дело твое, – пожал плечами Папа. – И то правда, чего целый день ждать, пока раны снова откроются и все мясо с костями через них гноем истечет? Лучше уж сразу.

– За что мне такие ужасы? – удивился я.

– Закон природы, – веско ответил Папа. – Укушенному нелюдем жить до новолуния. А новолуние у нас через… – Папа глянул на календарь и прищурился, – через четырнадцать часов. И тогда либо перерождение, либо смерть. Хотя, если хочешь, расскажу подробнее.

Я кивнул. В вампиров, оборотней и другие сказки я не верил, зато верил в чудеса современной медицины. Как знать, может, Папа за время рассказа отойдет от своей этнической травы и все-таки расколется, что за секретный регенерирующий препарат он мне вколол.

Но оказалось, что от сказок мне не отвертеться.

– Тебя вчера укусили сначала вампир, а потом оборотень, – сообщил мне Папа, степенно набивая трубку по второму заходу. Я подумал, что ближе к третьей трубке меня, наверно, укусит самолично Кощей Бессмертный. Но предпочел помалкивать.

– Вообще-то вампиры и оборотни имеют общих предков с людьми, – продолжил Папа. – Но сами они считают по-другому. Кровососы ведут свою родословную от Каина, оборотни – от Вениамина, тоже библейского персонажа. Но от кого бы они их ни вели, на выходе мы имеем примерно равных по силе и интеллекту особей со схожим обменом веществ, но с несколько различным набором способностей. И те и другие похожи на людей тем, что любят деньги, власть, а также хорошо пожрать, нормально выпить, красиво потрахаться – ну, список можно продолжить, здесь, думаю, ясно. Отличает их от нашего брата лишь любовь к свежей крови, предпочтительно человечьей. Ну, ликаны еще мясо любят. Некоторые даже больше, чем кровь.

– Ликаны – это…

– Оборотни так себя называют, – пояснил Папа Джумбо. – Про ликантропию слыхал?

Я кивнул.

– Болезнь такая. Когда человек себя волком считать начинает.

– Вот-вот. От греческого «ликос» – волк. Только здесь все взаправду. По желанию человек превращается в волка, так же как вампир может стать тварью, сильно смахивающей на гигантскую летучую мышь. Кстати, людей они называют «хомо». Заметь, пропуская сапиенс, так как считают их чем-то средним между ходячими консервами и тупой рабочей силой.

– Ишь ты, – хмыкнул я. – А люди как их называют?

– Иногда люди называют их нечистью, но они этого очень не любят. А вообще-то с древних времен славяне называли их нежитью. Или нелюдями, что на мой взгляд более верно. Не мертвые они, совсем не мертвые. Живут, причем на всю катушку. Так что любой хомо обзавидуется. А вот что нелюди они – это точно. Общие только предки да внешний вид. Остальное все разное, начиная от уровня жизни и заканчивая обменом веществ.

– А если человек начнет пить кровь сородичей или жрать их заместо говядины, то он может стать нелюдем? – поинтересовался я. Не любопытства ради, а только чтоб Папу не обидеть и разговор поддержать.

– Не получится, – покачал головой Папа, с удовольствием затягиваясь вновь разожженной трубкой. – Обычному человеку пить кровь соплеменников и есть их мясо полезно лишь в тех случаях, когда он испытывает белковый дефицит. Например, раньше в Африке каннибализм был обусловлен именно отсутствием либо малочисленностью домашнего скота. А современные вампирские кланы есть следствие возникшей в Средние века во Франции массовой вспышки порфирии. Это болезнь такая, при которой организм не может произвести основной компонент крови – красные тельца, которые вампиры приспособились получать извне. Отсюда и другой обмен веществ, и некоторые весьма полезные способности. До этого болезнь встречалась достаточно редко и до кланов дело не доходило.

– А оборотни?

Я сам не заметил, как заинтересовался темой. Пока что все выглядело вполне логично и научно, прикопаться было не к чему.

– То же самое, только болезнь другая, – сказал Папа. – Так называемый синдром Пагета, при котором происходит неконтролируемый рост костей, вкупе с териантропией, позволяющей этот рост контролировать и направлять.

– Это еще что за слово хитрое? – подивился я.

– То же, что ликантропия, – пояснил Папа. – Только не психическое заболевание, а реальная способность превращаться в животных полностью или частично, что тоже требует сумасшедшей скорости обмена веществ и большого количества эритроцитов.

– То есть в случае с вампирами и оборотнями эритроциты служат чем-то вроде питания для форсажа? – уточнил я.

– Не только, – покачал головой Папа Джумбо. – Это еще и зелье, позволяющее продлевать жизнь сколь угодно долго. И чем старше вампир или оборотень, тем он сильнее и тем большими способностями обладает. И если обычный человек еще может убить Младшего Брата, то с более старыми особями ему особо ловить нечего.

– Младшего Брата?

– Так они называют недавно инициированных, – пояснил Папа. – Процесс инициации довольно прост – вампир или оборотень кусает человека, слюна зверя попадает тому в кровь, после чего человек должен выпить крови укусившего. И в ближайшее полнолуние наступает Первое Перерождение, человек становится членом клана легендарных нелюдей.

Память услужливо преподнесла мне несколько картинок – Грогги, впившийся мне в стопу, Мангуст, грызущий мою икроножную, зубная коронка в руке, новые зубы, следы на ноге от затянувшихся ран…

– А… если человек не выпьет крови того, кто его укусил? – с некоторым вполне объяснимым волнением спросил я.

– Тогда он умирает очень плохо и больно, – пожал плечами Папа Джумбо. – Либо становится кормовым скотом, если вампир или оборотень укусит его снова. Слюна любого из зверей в образе человеческом дает укушенному практически мгновенный прилив сил и способность к сумасшедшей для человека регенерации, причем ее действие продолжается несколько дней. После чего она становится смертельным ядом, который нейтрализует новая порция слюны нелюдя либо кровь укусившего. Такая вот хитрая физиология.

Папа ухмыльнулся.

– Но твой случай особый, – сообщил он. – Тебя цапнули практически одновременно и вампир, и оборотень. Что получается из человека в таком случае, я, честно говоря, не знаю. Но могу предположить, что если ты выпьешь кровь и того и другого, то у тебя появится шанс выжить. Хотя и не стопроцентный. Многие люди, укушенные нелюдем, умирают, когда пытаются пить кровь инициатора. Организм не принимает. У большого количества народа фатальная аллергия на кровь нелюдей. Помимо этого сердце некоторых уже инициированных не выдерживает Первого Перерождения в новолуние – их жизненную силу выпивают люди или нелюди в Хороводе Душ. Но могу тебя успокоить – уже через тринадцать часов пятьдесят минут наступит это самое новолуние, и три раза подряд ты точно не умрешь.

– Спасибо на добром слове, – кивнул я, ни черта не поняв из последних речей Папы, кроме того, что шансы умереть в ближайшую половину суток у меня значительно подросли. – И за заботу тоже спасибо.

Я показал глазами на свою ногу, вчерашним вечером плотно забинтованную то ли Папой самолично, то ли его подручными, чтоб только мясо от костей не отваливалось, а уже сегодня покрытую лишь едва заметными шрамами.

– Угу, – промычал Папа, занятый трубкой.

– Стало быть, помру я сегодня так или иначе, – подытожил я. – И зачем тогда было меня спасать? Подозреваю, что Грогги с Мангустом тоже не знали что из меня получится, и, несмотря на травмы, с удовольствием додавили бы после боя настолько загадочное тело.

Папа кивнул с довольной улыбкой, так что лакированная мефистофелевская бородка слегка хрустнула, преломившись о мощные грудные мышцы, развитые у моего работодателя не по возрасту. Не иначе наш афропапа до сих пор железки тягает. И стероиды колет в перерывах между стравливанием людей с нелюдями.