Дмитрий Замятин
Геокультурный брендинг городов и территорий: от теории к практике. Книга для тех, кто хочет проектировать и творить другие пространства
3.6. Гуманитарно-географические информационные технологии и информационное общество XXI века
Прежде всего, необходимо определить, что понимается в данном случае под информационным обществом XXI века. Речь идет об основах развития и функционирования, формировании и динамике виртуальных информационных пространств. Эти пространства анаморфированы по сравнению с реальными политическими, культурными, экономическими, географическими пространствами, однако учитывают их конфигурации и законы развития. Событийная и операциональная емкость виртуальных информационных пространств огромна, поэтому именно они будут оказывать решающее воздействие на основные события, структуры действий и контуры мироустройства XXI века.
Теперь рассмотрим понятие гуманитарно-географических информационных технологий (далее – ГГИТ). Под ГГИТ понимаются операциональные действия, дающие возможность создавать, конструировать новые образы географического пространства (или гуманитарно-географические образы), максимально информационно насыщенные. Пространство географических образов в значительной степени отличается от реального земного, «физического» пространства и его конфигураций. Это новое пространство позволяет эффективно управлять и манипулировать стратегиями развития общества. ГГИТ позволяют максимально использовать в целевом отношении СМИ, концентрировать и «упаковывать» соответствующую информацию. В методологическом отношении это означает высокую экономию и рационализацию мысли, перевод ее на более «энергетически» емкий образный уровень. Данный перевод осуществляется с помощью естественных для человеческих сообществ категорий, понятий и образов земного пространства, которые трансформированы, переработаны и упакованы в определенные гуманитарные информационные оболочки.
Какова связь между ГГИТ и информационным обществом XXI века? Связь здесь самая прямая, поскольку несомненна близость между информационными виртуальными пространствами и гуманитарно-географическими образными пространствами. Эти пространства взаимодействуют между собой, само взаимодействие характеризуется когнитивной эффективностью гуманитарно-географических образов и ГГИТ. Именно оно обеспечивает в рамках естественных и рациональных операциональных действий четкое функционирование информационного общества. В известном смысле информационное общество XXI века можно рассматривать как хорошо организованную систему гуманитарно-географических образов, формируемых на основе естественной среды обитания человека и его восприятия. В целом ментально-географическая сфера человека дает главные мотивации и целевые установки, определяющие развитие информационного общества.
Глава 4
Гуманитарная география и архитектура: в поисках со-пространственности. Глубинные междисциплинарные основания геокультурного брендинга
Дисциплины, столь близкие пространству как предмету исследований, медитаций, практических действий – гуманитарная география и архитектура – несомненно, должны иметь что-то общее, при всех различиях их ключевых дискурсов. Мы попытаемся, хотя бы на первом этапе, избежать жёстких определений – с тем, чтобы уловить, наметить общее ментальное поле, в рамках которого обе дисциплины могут восприниматься и воображаться как близкие, «родственные» когнитивные схемы, работающие с пространством. Так или иначе, ясно, что понятие пространственности, по всей видимости, может быть одним из основных «реперов» указанного поля – несмотря на то, что оно является, например, одним из краеугольных понятий искусствоведения, истории и теории культуры, а в последнее время и философии.
4.1. Образ места в архитектуре и гуманитарной географии
И гуманитарная география, и архитектура, как правило, имеют дело с определённой территорией – если абстрагироваться в данном случае от строго теоретических дискурсов. Это отношение к территории во многом проявляется через образ, непосредственно образ территории. Сам образ территории может быть репрезентирован по-разному – через понятия среды и средовой архитектуры, культурного ландшафта и ландшафтной архитектуры, географического образа и места. Мы сознательно смешали здесь понятия, которые в различной степени используются указанными дисциплинами. Между тем, очевидно, что, скажем понятие культурного ландшафта – ключевое и для гуманитарной географии, и для архитектуры; то же самое можно сказать и о понятии «образ места». Что же содержательно находится в общем феноменологическом «субстрате»?
На наш взгляд, обе дисциплины занимаются творением или сотворением нового пространства. Отвлекаясь пока от совокупности конкретных дискурсивных практик, характерных для них, мы можем сказать, что для архитектуры когнитивные процедуры «вписывания проекта в ландшафт» оказываются в феноменологическом плане широким спектром пространственных построений, которые проще назвать сериями прикладных пространственных образов. В то же время гуманитарная география, работая с территорией в рамках прикладных проектов, имеет целостный методологический инструментарий, посредством которого выстраиваются последовательности базовых географических образов, локальных мифов, территориальных идентичностей и культурных ландшафтов96. По сути дела, и там, и там пространство оказывается первоначальным полем формирования уже других специфических пространств, отвечающих интересам различных личностей и сообществ.
Очевидно, что и гуманитарная география, и архитектура имеют дело с воображением множества пространств, которые могут сосуществовать друг с другом. Отталкивать от представляемой онтологически пространственной «подложки», далее акторы, действующие в качестве архитектора, историка и теоретика архитектуры, гуманитарного географа, исследуют скорее пространственные множественности в их конкретных феноменологиях – иначе говоря, занимаются со-пространственностью. Мы полагаем, что в данном случае можно говорить об одновременности многих пространств, но только этого не достаточно. Противополагаемая современности (со-временности), сопространственность означает постоянное генерирование, продуцирование пространства внутри пространства, пространства-в-пространстве. Переводя это в философский дискурс, можно сказать, что бытие всякий раз оказывается со-пространственно самому себе. В известном смысле сопространственность может рассматриваться как когнитивная и методологическая альтернатива понятию современности, что ведёт и к принципиально иным трактовкам развития человеческих обществ, вне привычных модерных и постмодерных интерпретаций.
Тем не менее, уже здесь стоит указать, что если обращение Хайдеггера к проблеме времени и бытия означало исходное онтологическое «равновесие» обоих понятий, их со-размерность друг другу, то формулировка проблемы пространства и бытия изначально может оказаться «неравновесной» и в когнитивном плане запоздалой97. Если, как мы уже написали ранее, бытие может рассматриваться как со-пространственное самому себе, то оказывается возможной и имманентность пространства самому себе, как бы без бытия (делая его излишним в дискурсивной плоскости), в качестве субстанциальной «пустоты» – что хорошо, например, видно в буддийской философии и логике. Пространство «бытийствует», опространствляя самоё себя; тогда сопространственность как бы растворяет бытие, удостоверяя и легитимизируя в когнитивном плане процедуры имажинативного расщепления вновь возникающих, «расходящихся кругами» пространственных образов.
4.2. Специфика пространственности в архитектуре и гуманитарной географии
Вернёмся, однако, к тому, что создаётся, проектируется «в пространстве». Мы можем говорить о доме, среде, ансамбле, ландшафте, месте и т. д. В любом случае, то, что проектируется, с одной стороны, как бы вырезается из первоначального «куска» пространства, с другой стороны, оно же «вбрасывается» в это же пространство, кардинально изменяя его. Получается, что практически сразу исходное пространство расщепляется, раздваивается, и что с ним происходит дальше (куда оно исчезает?), не совсем понятно.
Репрезентируя пространственность интересующего нас объекта (дома, ландшафта, ансамбля), мы можем формулировать и описывать различные процессы, которые могут выступать в качестве пространственных или парапространственных – например, вписывание, наплывание, расширение, наложение, трансформация, заслонение, преображение и т. п. Часть этих процессов может описываться как чисто визуальные, однако, другая часть (трансформация, преображение и др.) требует не только визуальных, но и, очевидно, метафизических маркеров. Таким образом, визуальные формы, «регулирующие» пространственность на первом уровне (с чего, собственно, и начинается архитектура) оказываются, с одной стороны, недостаточными, а с другой стороны – провоцирующими появление неясных, нечётких, расплывчатых образов, демонстрирующих наличие вербальных и иных архетипических структур проектируемого объекта / предмета.
В свою очередь, гуманитарная география, не занимаясь непосредственным проектированием дома, ансамбля, ландшафта, оказывается перед необходимостью регуляции различных регистров пространственности уже на стадии соотнесения пространственных представления различных уровней (образы – мифы – идентичности – ландшафты). Понятно, что и здесь визуальные порядки и последовательности воображения играют очень большую роль, однако, в отличие от архитектуры, вербальные структуры изначально оказываются со-положенными с визуальными, что хорошо заметно на стадии исследования географических образов и локальных мифов. Иными словами, пространственные нарративы и их подобия на уровне простейших когнитивных схем, возникающие в архитектуре скорее как следствие более общих визуальных соположений и сосуществований, рассматриваются в гуманитарной географии как основополагающие и часто подчиняющие себе, включающие в себя очевидные визуальные репрезентации.
4.3. «Природное» и «искусственное» в онтологиях пространственных образов
Здесь самым естественным образом встаёт вопрос о соотношении «природного» и «искусственного» – как в отношении архитектуры, так и гуманитарной географии. Архитектура умело располагает обоими «полюсами»: знаменитая горизонталь Ф. Л. Райта, тяготеющая к бесконечным плоскостям прерий, заявляет об органической архитектуре, являющейся предвестницей архитектуры бионической; с другой стороны наглядная минималистская геометрия архитектурных и дизайнерских проектов Ле Корбюзье, Баухауса, советского конструктивизма позволяет говорить о самодовлеющих искусственных мирах, явно отчленяющих себя от конкретных природных локусов, дистанцирующихся от очевидных природных подобий и подражаний. В свою очередь, гуманитарная география также балансирует в имажинальном плане между пространственными построениями, ориентированными на строго расчерченные городские порядки Модерна (полюс «искусственности») и более «природными», более органическими представлениями о сельских ландшафтах или же о более условных «визионерских» местах, репрезентирующих те или иные природные стихии. Пытаясь проникнуть к более глубоким когнитивным основаниям такой оппозиции, мы можем сказать, что обе стратегии, по сути дела, со-природны, ибо работают с пространственностью, рождающейся в ходе культурного дистанцирования, отдаления условного наблюдателя (культурного актора) от самого себя, собственного тела, которое может рассматриваться как онтологическая пространственная матрица.
Исходя из этого, следует наметить ключевое отношение между степенью, качеством «умозрения», которое определяет «градус» образного напряжения, и визуальной средой, которая может быть как фоном подобного умозрения, так и первичным образным «бульоном», в котором в дальнейшем могут формироваться, конструироваться важнейшие знаково-символические коды тех или иных проектов и представлений. Мы практически сразу можем выделить архитектоны Малевича и проуны Эль Лисицкого как примеры своего рода архитектуры бытия, которое опространствленно как бы заранее, на уровне первоначальной космогонического характера идеологии – пространство в этих, не реализованных практически, проектах становится над-природным, а-топическим, однако и сама его сверх-искусственность может трактоваться как выход из каких-либо возможностей геометрических интерпретаций. Супрематизм оказывается настолько умозрительным, что визуальная среда как таковая исчезает, трансформируется в «пустое место», немедленно заполняемое, затопляемое в онтологическом плане «космосом» – не предполагающим в качестве оппозиции «хаоса»98.
Между тем, традиции сакральной архитектуры и сакральной географии базируются на долговременном и протяжённом в пространственном отношении выстраивании конкретных сакральных вертикалей и горизонталей, целостных систем сакральных координат, в которых простейшие геометрические символы часто являются иероглифическими коннотациями глубинных природных архетипов99. Профанное видение пространства во многом вытекало, проистекало из сакральных оснований; Модерн постепенно переворачивает это соотношение – происходит постепенная эрозия сакрального, нарастающая профанизация большинства социальных структур, до того подпитывавшихся традиционной сакральной (религиозной) знаково-символической энергетикой. В этих условиях взрыв пространственных представлений, их коренная ломка и трансформация в первой трети XX века означает, с одной стороны, крах традиционных визуальных сред, формировавшихся столетиями и тысячелетиями, их переход из актуального состояния в разряд преимущественно «культурно-исторического наследия»100; с другой стороны, различного рода пионерные пространственные проекты-умозрения оказываются лишенными первичной сакральной онтологии и соответствующих визуальных сред, каких-либо привычных когнитивных контекстов.
Такая социальная и одновременно онтологическая ситуация могла и до сих пор может разрешаться двумя основными способами. Один из них, более очевидный – это попытка концептуальной сакральной реакции, восстановления в новых условиях целостных сакрально-пространственных систем. Ярким примером подобной реакции может служить антропософская архитектура, чьи идеологические и космогонические основания были заложены Р. Штейнером. Не пытаясь оценивать с архитектурной точки зрения осуществленные проекты (прежде всего два последовательных храма в Дорнахе), мы хотели бы указать только на вполне очевидную, эклектическую в содержательном плане, тенденцию возврата к сакрально-архитектурной утопии, столь характерной для всех традиционных религий откровения; наряду с этим в антропософских проектах есть стремление выйти на более архаические пласты религиозного мировоззрения. В результате мы наблюдаем причудливый в когнитивном отношении комплекс архаических и модерных пространственных представлений, реализующихся как довольно традиционные умозрительные проекты, диктующие относительно новые, свежие визуальные среды101.
Второй способ разрешения сложившейся ситуации – скорее, эволюционный, нежели революционный – это попытка формирования в XX веке международного «космополитического» стиля в архитектуре102. Несмотря на то, что сама эта попытка была бы невозможна без уже упоминавшегося слома пространственных представлений, она стала лишь затянувшейся «прелюдией» к возможному рождению принципиально иных онтологий пространства. Тем не менее, стоит сказать, что количество в данном случае перешло в качество: доминирование на протяжении многих десятилетий такого стиля привело к становлению типичных форм нового урбанистического ландшафта, метастазы которого активно проникали и в традиционную сельскую местность. На наш взгляд, здесь сформировался очевидный баланс, некое устойчивое равновесие между предлагаемыми умозрительными конструкциями геометрического порядка и соответствующими им визуальными средами, описываемыми в основном как «искусственное».
4.4. Архитектура территориальных идентичностей: Иван Леонидов и геоархитектура
Итак, на наших глазах до сих пор происходит неясный по своим последствиям пространственно-онтологический переворот. Понятие сопространственности, возможно, позволяет описывать некоторые параметры и качества этого переворота. Очевидно также, что сопространственность тесно сопрягается с понятием и образом тела, и во многом генетически обусловлена пониманием телесности как онтологической пространственности. В предельном случае можно говорить о сопространственности самому себе, когда тело оказывается полностью «освоенным» в рамках пространственных представлений – как место, ландшафт, географический образ. Исходя из сказанного, сопространственная архитектура – это, прежде всего, архитектура локальных (территориальных) идентичностей, что означает не только и не столько учёт всякий раз местных архитектурных традиций, сколько когнитивную ориентацию на сосуществование различных телесных пространств, воображаемых как одно место, формируемое конкретным архитектурным проектом (проектами).
Между тем, уже небоскрёб как устойчивая архитектурная форма-архетип может восприниматься и воспринимается как аналог горы. Урбанистический ландшафт, состоящий из многочисленных небоскрёбов (классика – панорама Нью-Йорка), воспринимается как «горная система» со всей вытекающей отсюда горно-ландшафтной оптикой103. Фактически, современная архитектура на пути к сопространственности работает, явно или неявно, с образами природных стихий, крупными природными формами, что может быть выражено и используемыми материалами, а также точками обзора и всевозможными транспозициями. Так, идея стеклянных домов, столь популярная в начале XX века (В. Хлебников, В. Шеербарт и др.), была реализована сравнительно быстро, что позволило получить принципиально иную оптику современных городских пейзажей104. Развивавшаяся параллельно со стеклянной архитектурой футуристическая идея летающего воздушного города (тот же Хлебников, проект летающего города Г. Крутикова и др.) хотя и не могла быть реализована буквально, однако оказала серьёзное влияние на многие конструктивистские проекты, для которых воздушная стихия оказалась дополнительным планом инновационной репрезентации (прежде всего, проекты И. Леонидова).
Пространство, которое творил Леонидов в своих проектах и своими проектами, есть, по существу, пространство географических образов, как бы рожденных из ничего – из «вещества природы» – воздуха, ветра, травы. Леонидов был легендой советской архитектуры: человек сделавший несколько гениальных проектов, которые так и не воплотились в жизни: дипломный проект Института библиотековедения им. Ленина в Москве на Воробьевых горах (Институт Ленина) (1927), конкурсный проект памятника Колумбу в Санто-Доминго (1929), конкурсный проект Дома Наркомтяжпрома в Москве на Красной площади (1934), проект планировки и застройки Южного берега Крыма (1937–1941), и, конечно, Город Солнца (1943–1959) – личный утопический проект, где пространственная фантазия, не ограниченная уже более производственно-техническими заданиями, породила впечатляющие образы другой Земли, возвращающейся к своим истокам. В случае Леонидова мы сталкиваемся с геоархитектурой.
Геоархитектура, начатая, безусловно, еще Фрэнком Ллойдом Райтом, рассматривает любое пространство само по себе как начало и/или итог архитектурного творчества. Соразмерность форм, проистекающая из органики преображаемого земного ландшафта, достигается путем проецирования географических образов вовне; пространство как бы выворачивается наизнанку. Леонидов любил пространство, организующее себя пространственно; понимающее себя как сеть сквозных географических образов. При этом он мыслил, казалось, вполне стандартными геометрическими фигурами – шарами, окружностями, пирамидами и призмами. Сеть, налагаемая Леонидовым на пространство, и была самим пространством, но только уже явленным, выявленным, свершенным.
Географические (геоархитектурные) образы Леонидова в его лучших проектах как бы двигались в разные стороны. Проект Наркомтяжпрома предполагал растяжение, раздвижение Красной площади; ее явная теснота преодолевалась видением просторных перспектив, а само здание Наркомтяжпрома «работало» на Кремль, создавая ему, наконец, геоархитектурные рамки (их, кстати, Кремль не имеет до сих пор – здание гостиницы «Россия», конечно, не в счет). Институт Ленина на Воробьевых горах как бы взлетал вверх, это был ажурный, легкий корабль, воздушный корабль, приподнимающий приземленную и грузную матушку-Москву. Особенно удивителен проект застройки Южного берега Крыма – столь мощное и масштабное пространственное мышление буквально пронизало естественную живописность античной Киммерии, Крым оказался впервые образно сконцентрированным. Интересен и образ пионерского лагеря «Артек», в котором Леонидов организовал ландшафт в виде карты земных полушарий, на которой соответствующие растения размещались согласно их географическому положению105.
В проекте Города Солнца десятки эскизов Леонидова поражают свободой раскрытого, раскрепощенного в различных сферах, пирамидах и прочих геометрических фигурах пространства; фигурах, отрывающихся от Земли, летящих над ней. По сути, он проектировал саму планету, придумывал ей антураж, раз-мысливал ее как много-образное пространство. Хотя составными частями этого глобального проекта были вполне реальные частные и, конечно, нереализованные проекты («Остров цветов» в Киеве, монумент «Победа», резиденция ООН, Форум искусств и т. д.), главная идея – пространство, творящее самое себя и из себя – скрепляла их воедино, выступала и проявляла себя как тотально пространственная мысль.
Язык Леонидова сродни языку Платонова. Его фронтовая запись из дневника на удивление напоминает своей простотой и объемностью военные рассказы писателя. Чевенгур Платонова – не что иное, как город Солнца106. Однако сходство шире: географические образы обоих работают на увеличение пространственных параметров самого пространства, пространственность становится метапространственностью. Их пространство – околоземное, оно «разбрасывает» Землю, дает ей шанс увидеть себя «со стороны». И здесь лучше говорить о солярно-графических образах. В проектах Леонидова земное пространство есть эманация Солнца, условная проекция его топографии на Землю. Географические образы культурных ландшафтов возникают в данном случае как результат остранения от привычных, устоявшихся в культуре образов и в то же время как продукт масштабной интерпретации образов-архетипов земных стихий, получающих цивилизационную «упаковку».
