Дмитрий Николаевич Астахов
Таблетка для Нобеля
– «Хорош, мерзавец… И что так долго ждал? Эх, одеть бы его лет десять назад. А лучше двадцать. Хотя… хотя, конечно, грех жаловаться, грех.» – отражение в зеркале тронуло и без того идеальный узел галстука-бабочки, пальцы прошлись по волосам оправляя непривычно покладистые пряди, – «Первый раз во фраке. Сейчас его денем с огнем не сыщешь. Или на заказ шить, но откуда такие деньжища, или вот так – на прокат, из хранилища комитета. Да и черт с ним. Кто знает, может этот самый одевал Ричард Гиз, на свое обретение бессмертия. Тот самый, славный парень Гиз, что…».
– Тук… тук… – деликатно окликнула дверь.
– …подарил его миру. – упрямо доживал мысль вслух. – Войдите! – обратился через отражение к двери.
Полированный прямоугольник открылся медленно и нерешительно. С порога заглянул маленький лысеющий человечек, пожилой, с круглым грустным лицом. Мягкая ладонь вошедшего осталась лежать на бронзовой ручке, взгляд увлажненных возрастом глаза скользнул задумчивым лучом по комнате, отыскали меня рядом с большим, в полтора роста, зеркалом.
– Вы позволите… – он не просил и не настаивал, а словно бы предложил один из вариантов. Ничего кроме саднящих чувств жалости и симпатии человек такой наружности вызвать не мог: хотя бы потому, что взгляд его, от окружающего мира, не просил большего, чем тот в свою очередь желал от него самого. Однако, еще в прошлую нашу встречу, я уловил за его теплым равнодушием манер, что то твердое и основательное… нет, не стержень – скорее его часть, очень низко сломанная, но она определенно в вошедшем присутствовала, у меня и самого был такой, только мой сточило время и алкоголь, а его, будто согнуло в один миг.
– Да, конечно Сэм. Прошу. Но, вы рано. – я обернулся, за длинной лентой иллюминатора все еще висела дугой полоска земли с выплывающим из-за горизонта итальянским сапожком, – Мне говорили я успею увидеть Пиренеи.
– Они покажутся через четверть часа. – дверь за спиной маленького человечка мягко щелкнула, – Отлично выглядите Сергей. Вам идет фрак. Знаете, что именно этот одевал Ричард Гиз?
– Были сомнения. – ответил я невнятно, ощутил, как краешек губ, зарытых в жесткую щетину кисло натянулся, – Я и сам не прочь подобный кафтан оставить для потомков. Или… – ухмыльнулся, – Или кто знает, одеть его еще раз… лет, эдак, через пятьдесят. А? Как считаешь Сэм? – мое отражение ободряюще ему подмигнуло, вновь тронуло галстук-бабочку, манжет сорочки, поправило цепочку часов, свисающую из кармашка жилета, – Но признаться, ручной труд в наше время поистине бесценен.
– А как же ваша книга? – спросило из глубины зеркала грустное лицо, – Подобная работа обязана приносить доход.
– Так и есть Сэм, так и есть. – в глотке сухо клацнуло, и я отвернулся от влажных бусин глаз, и от того другого – привычно смотревшего на меня черной слепотой безразличия, но с непривычно ровной, как отвес спиной, щетиной ухоженной, так будто скульптор высек скулы, похожего на меня словно брат близнец – определенно лучший из братьев.
Взгляд отыскал у иллюминатора на письменном столе стакан. Толстое дно красили остатки медовой влаги. Я неуверенно шагнул к нему.
– Только истина в том, что все права продал. Еще задолго до того, как тот, чей фрак теперь примеряю… – голос мой отяжелел, я смолк, позволяя досадной пене в груди осесть, порыхлевший взгляд спрятался в иллюминаторе, точно пытался отыскать за толщей стекла извечный город, – Это мое главное фиаско, Сэм… Ах, да и черт с ним! – махнул рукой. Я сгреб стакан, решительно направился к стеллажам, где среди книг скромно затесалась пара барных полок, – Хватило оплатить месячную мзду за съемную квартиру, и ладно. – ладонь прошла по частоколу прохладного стекла, выбрала на треть пустой Jameson, – Не люблю слишком дорогой. – услышал свой смущенный голос, – К хорошему быстро привыкаешь. Хотя и этот мне не по карману. – бутылка невесело подпрыгнула в руке, – Ну и отпраздновать, конечно, кое-что осталось! – вновь вспомнил я о книге, постарался улыбнуться как можно беззаботней, приветливо махнул стаканом Сэму.
– А премия?
– Ну… ее еще получить нужно. – виски булькнул, и я обернулся к гостю, – Я столько должен, что до меня дойдет не слишком много.
– И все же, вы обрели нечто большее.
– Возможно. – качнув плечами я удивился той прохладе и безразличию, с какой на этот раз отнесся к великой награде – до этого, при всякой мысли о ней, какой-то нехороший трепет точил меня паразитом. Взглядом смерив гостя, я вдруг вспомнил, что вряд ли тот явился узнать хорошо ли сидит на мне фрак, – Так что хотели, Сэм?
Рука маленького человечка быстро нырнула за лацкан наглухо застегнутого пиджака. Он прошагал через всю комнату по-хозяйски твердой не внятной его внешности чеканкой, остановился в полушаге от меня, в плюшевых пальчиках, высвобожденных из-за пазухи увязла книжица: размером с небольшой блокнот в дешевом переплете.
– Могли бы подписать?
Стакан в руке бодро продолжил прерванный путь, напиток обжег горло, и я отставил его на полку, небрежно приняв тощий фолиант, направился к столу.
Большой палец попробовал тиснение букв: ««Философия бессмертия. Сергей Выборнов.» – прочитал глазами. Да, та самая некогда в безделии выстроганная вещь, что сегодня купила мне отсрочку смерти.
На миг сознание затянула мысль: «Как повернулась б жизнь, будь на тридцать грамм скупее? Или на ту же унцию умнее?»
Я подошел к столу.
– Знаешь, ведь ее писал, когда еще и жизни то не знал. Считал, самым правильным, плыть по течению, не слишком обременённым корыстным трудом, в неизменном веселье и творческих муках. Даже с кафедры едва не вылетел за излишнее усердие в своих убеждениях. Хотя, в итоге…
Мой гость подошел ближе, короткий пальчик наставительно постучал в книгу.
– А теперь это Библия. И Коран если угодно. Канон врастания бессмертия в реалии нашей жизни. – благодушно вверил его голос
Я улыбнулся ему бородатой своей улыбкой.
– Кто б знал, что придется жить за кончиком собственного пера. – страницы прошелестели, – А вдруг и те великие книги слагались так же. – насмешливо заметил, кланяясь форзацу, – Так что писать?!