Дмитрий Мамин-Сибиряк
В последний раз
VII
Прошло лето. Наступила осень, всегда в горах сырая и ветреная. На «Змеевике» дела находились в прежнем положении и царило уныние. Даже рабочие работали нехотя, как на всех промыслах, где золото идет плохо. Некоторые прямо уходили.
– Что нам на пустом месте биться? – объясняли они. – Даром только хлеб едим…
Но Поршнев не желал расставаться с делом и решил его вести до конца, пока хватит сил. Им овладело непобедимое упрямство. А деньги быстро подходили к концу, хотя можно было работать до первых заморозков. Катаев тоже заметно подтянулся и неохотно делал расчеты, учитывая каждую копейку. Поршнев понимал, что он это делает только для отвода глаз, чтобы не платить его, поршневской, доли, а что деньги у него есть и не маленькие.
«Краденое золото поднимает», – с огорчением думал Поршнев.
С другой стороны, у Поршнева задета была его гордость, именно, что Катаев высосал из него все деньги, а теперь над ним же и важничает. Скоро будет прямо за последнего нищего считать. Вот так «твоя половина – моя половина»… Оно так и выйдет, когда Поршневу придется бросить все дело.
«Нет, погоди, я еще покажу тебе, старому черту!» – про себя ругался Поршнев.
По-настоящему, когда вылетел из кармана последний рубль, следовало бы вернуться к себе домой и приняться за свое насиженное дело. Но Поршнева точно приковала какая-то невидимая сила к «Змеевику». Ему казалось, что еще немного потерпеть, перемочься, и дело наладится. Вернуться домой мешало отчасти и то, что все знали о «Змеевике», о котором ходили самые нелепые слухи, и его одолели бы расспросами и шуточками.
– Поезжай-ка ты, в самом деле, домой, Гаврила Семеныч, – ласково уговаривала его Татьяна. – Только даром здесь путаешься… Пора и честь знать. А дома у тебя полная чаша, сам большой – сам маленький.
– А ты отчего не едешь?
– Ну, мое дело десятое… Одним словом, непокрытая девичья голова, как дом без крыши. Некуда мне ехать…
Сначала Поршнев сторожился пирожницы и делал вид, что совсем ее не замечает, а потом свыкся и даже любил с ней поговорить. Девушка была умная и с характером. Она ему нравилась чередовавшимися припадками ласковости и какой-то особенно красивой тоски.
Поршнева на время спасло то, что ударили ранние заморозки, и работы пришлось прекратить. Ставить теплые казармы для работ не хватало средств. По окончательному расчету, Поршнев остался должен Катаеву около двухсот рублей.
– Я тебе к рождеству все заплачу, – говорил Поршнев. – Как-нибудь сколочусь…
– Знаю, что заплатишь, да я тебя и не неволю, – ответил Катаев. – Человек ты обстоятельный и сам вполне можешь понимать…
Невесело возвращался к себе в Мияс Гаврила Семеныч на паре своих лошадок. Огибенин правил за кучера и всю дорогу потряхивал головой.
Маремьяна Власьевна встретила мужа с великой радостью и ни одним словом не заикнулась об его делах. Надо, так и сам скажет. Дома все было благополучно. Постоялый двор и мелочная лавочка работали хорошо, и Поршнев получил около ста рублей чистой прибыли.
«Катаевские денежки… – с горечью думал он, пересчитывая засаленные кредитки. – На эту прорву никаких денег не напасешься…»
И перед женой ему было совестно: вот приедет Катаев и за здорово живешь отберет трудовые, кровные денежки… По пятачкам да по копеечкам копила Маремьяна Власьевна свой капитал, а он пойдет прахом, как ветром дунуло. Обида взяла Гаврилу Семеныча, и он решил, когда приедет Катаев, рассчитаться с ним по-своему. Пусть чувствует кошка, чье мясо съела.
Занялся своими делами Поршыев, и все пошло, как по писаному. Вообще жить было можно, хотя нажива была и небольшая.
Прошло около месяца, и Поршнев отдохнул, точно стряхнул с себя налетевшее вихрем увлечение легкой наживой. В минуту откровенности он рассказал жене все, как было. Маремьяна Власьевна даже не убивалась о потерянной тысяче рублей да о долге в двести, а только сказала:
– Твое дело, Гаврила Семеныч… Ты наживал деньги, тебе и знать, что и к чему. А я твоя раба последняя. Что прикажешь, то и буду делать. Век вековали, и делить нам нечего.
Очень понравился ему этот ответ жены, и еще раз сделалось совестно, что он ее и обижал, и скрывался, и обманывал. И она же еще жалела его, по-хорошему жалела, на совесть. С такой бабой жить, как за каменной стеной. Эта уж ухранит, сделай милость, и не выдаст, что бы ни случилось. Правильная баба, одним словом…
Опять зажили Поршневы душа в душу. Маремьяна Власьевна опять повеселела и опять воротила все хозяйство. А работы было немало, когда привалит обоз телег в сорок. Всех ямщиков надо накормить, напоить, обо всем позаботиться. А Гаврила Семеныч сам перестал даже на базар ходить, а все поручал жене. Он точно стыдился своей летней прорухи. И знакомых избегал, а только когда зайдет Огибенин – ну, посудачат вдвоем о разных приисковых делах. Выходило так, как будто ничего и не было.
– Деньги – дело наживное, – говорила Маремьяна Власьевна к случаю. – Пришли – ушли… Не с деньгами жить, а с добрыми людьми.
Старик Огибенин был того же мнения, тем более, что никогда не имел денег, а всю жизнь «околачивался у воды без хлеба».
Одним словом, все пришло в порядок, и Маремьяна Власьевна даже начинала забывать эту налетевшую вихрем беду, как вдруг, недели за две до рождества, неожиданно приехал Катаев, да еще со своей пирожницей, которую Маремьяна Власьевна сейчас же назвала поганкой.
– Не наше дело, – заметил ей Гаврила Семеныч. – Наше дело сторона…
– И все-таки поганка!.. – настаивала Маремьяна Власьевна, охваченная неожиданной тревогой.
Гаврилу Семеныча неожиданно выручила безответная дочь Душа, которая как-то сразу сошлась с приисковой пирожницей и сделала открытие, что та уже «на тех порах», то есть беременна, и приехала в Мияс «разродиться», Маремьяна Власьевна сразу осела. Как не покрыть девичьего греха? А по уральской поговорке, тем море не испоганилось, что пес налакал… Судили-рядили на тысячу ладов, судачили, бранили старого греховодника Егора Спиридоныча за его баловство, а в конце порешили так, что надо пирожницу укрыть.
– Сотельный билет тебе скощу, Гаврила Семеныч, – говорил Катаев. – А только сослужи службу… Конечно, грешный человек… совестно…
– Это не мое дело, – строго ответил Поршнев. – Поговори с моей женой… Это их, бабье, дело.
Маремьяна Власьевна и Душа приняли сторону пирожницы. Уж очень девушка хороша издалась, и безответная какая-то, а старый змей хитер.
– Маремьяна Власьевна, голубушка, – говорил Катаев, прижимая руки к сердцу. – Вот как перед богом, так и перед тобой… Грешный я человек, действительно, а только по духовной откажу Тане триста рублей… Меня же будет вспоминать, старика.
Пожалела Маремьяна Власьевна непокрытую девичью головушку и даже оставила ее у себя. Не дорого – не дешево, а купил ее скощенными со счета ста рублями. Деньги не маленькие, хотя и виноват кругом. На дворе у Поршневых был флигелек, и Татьяну туда можно было упоместить в лучшем виде. Все-таки не зверь, а живой человек. Пса, и того жалеют.
Устроив свою пирожницу, Катаев оставался в Миясе недолго.
– Ох, дела у меня, Маремьяна Власьевна! – повторял он, качая головой. – Вот какие дела… В том роде, как в котле кипишь. Может, ты и сердитуешь на меня, а только напрасно: моя половина – твоя половина.
– И не говори, Егор Спиридоныч, – ответила с бабьей отчетливостью Маремьяна Власьевна. – Не нашего бабьего это ума дело… Говори с Гаврилой Семенычем, а мое – бабье дело.
Гаврила Семеныч все время отмалчивался. Он как-то вдруг точно потемнел. Первая заметила это Душа.
– Мамынька, с тятенькой неладно… Опять закрутил его Егор Спиридоныч.
– Ну, это не твоего ума дело, – почему-то сурово ответила дочери Маремьяна Власьевна.
Перед отъездом Катаев, как будто между прочим, заметил Поршневу:
– Ну, Гаврила Семеныч, ты, значит, того… Сколачивайся за зиму-то деньжонками, а весной я опять приеду в гости.
– На «Змеевик» я не поеду, Егор Спиридоныч. Ну его…
– И окромя «Змеевика» дела найдем до усов…
VIII
В первый момент к предложению Катаева попытать счастья летом еще раз Поршнев отнесся очень недоверчиво и даже посмеялся про себя.
«Ишь, какой сахар нашелся!.. Закопал я на „Змеевике“ близко тысячи рубликов – и будет. Очень даже благодарны вам, Егор Спиридоныч. Сыты по горло…»
Поршнев не скрыл закинутого Катаевым лукавого словечка от жены, и Маремьяна Власьевна страшно перепугалась.
– Да не змей ли, прости господи!.. – повторила она в ужасе. – Вот человека нанесло на нас… Погубитель он наш!
– А ты не бойся, старуха, – утешал Поршнев жену. – И мы тоже не лыком шиты… Не на таковых напал. Одурачил он меня тогда, пряменько сказать… В другой-то раз и поумнее будем.
Но Маремьяна Власьевна не успокоилась. Она сердцем чуяла неминучую беду. Змей не отстанет, пока не изведет вконец всю семью.
Предчувствия не обманули Маремьяну Власьевну. Гаврила Семеныч начал потихоньку собирать деньги, где только мог. Были кое-какие долги, и он получил их с особенной настойчивостью. Потом он налег на свой постоялый двор и торговлю; но тут много получить было нельзя. К марту он едва-едва сколотил рублей триста. Пришлось обратиться к займам.
«Что же, получу и отдам, – успокаивал себя Поршнев. – Сам давал взаймы…»
Но тут вышла неприятная история. Люди, которые имели деньги, и могли дать, и дали бы еще год тому назад, теперь точно сговорились и в голос отвечали:
– На что тебе деньги-то, Гаврила Семеныч? Слава богу, кажется, все у тебя есть…
– Оборотец надо сделать один… – лгал Поршнев, скрывая свои планы.
Богатые мужики отлично знали, какой оборотец на уме у Поршнева, но делали вид, что ничего не подозревают. В первое время Поршневу было очень трудно просить и обманывать, но потом все как рукой сняло, лишь бы добыть денег. Он не постыдился обобрать до нитки старуху-тетку, верившую ему по старой памяти.
– Ох, Гаврилушка, распоследние копеечки тебе отдаю, – стонала старуха. – Это у меня смертные денежки, чтобы похорониться чем было…
Нелегко было Поршневу слушать такие слова, но делать было нечего, приходилось терпеть.
В начале апреля Катаев приехал. Он сделал вид, что приехал навестить Татьяну, а потом по пути побывать на «Змеевике», где оставалась разная приисковая снасть. Поршнев встретил гостя хмуро и почти неприветливо, а Маремьяна Власьевна вся почти насторожилась, как птица над своим гнездом. Но змей сделал такой вид, что не замечает. Он оказывал теперь преувеличенную заботливость по отношению к пирожнице и подолгу засиживался у нее во флигельке, где она пока еще жила. Родившийся у нее ребенок сейчас же был отдан на воспитание куда-то в дальнюю деревню, и девушка страшно тосковала. Она, как говорится, не находила себе места, и Маремьяна Власьевна искренне ее жалела. Когда Катаев вошел во флигелек, Татьяна страшно испугалась. Она вся тряслась и смотрела на гостя округлившимися от страха глазами.
– А я тебе гостинца привез, Танюшка, – говорил Катаев, подавая шелковый головной платок. – Вот носи да не потеряй…
Она не взяла платка и только отодвинулась подальше от гостя.
Потом Татьяна побежала к Маремьяне Власьевне вся в слезах.
– Убегу… убегу… – шептала она в отчаянии. – Ох, погубитель он мой!
– Обижает он тебя?
– Нет, никогда не обижал… А только боюсь я его до смерти. Он ласково-ласково заговорит, а я трясусь, как осиновый лист… Теперь зовет меня на лето в Кочкарь, – там у него новый прииск; а я ему: не поеду! Ну, а он смотрит на меня и улыбается… Вот это самое мне нож вострый, когда он улыбается. Взяла бы его и на мелкие части растерзала…
– Тебя ведь никто не неволит, Татьяна, ехать с ним… Живо у нас дело найдется. Хочешь, я с ним сама переговорю…
– Ох, голубушка, Маремьяна Власьевна, ничего не говори! Мне же хуже будет! Вот и сейчас я его ругаю, а он рукой повел – я и пошла за ним, как овца. Нету моей волюшки, точно связал он меня, старый хрен…
Девушка и плакала, и смеялась, и ластилась к приголубившей ее Маремьяне Власьевне. Старуха ее полюбила и за глаза называла «приворотной гривенкой» – и тиха, и ласкова, и на всякое дело быстрая. Этакой-то девушке да пропадом пропадать – вчуже жаль.
Одно только смущало Маремьяну Власьевну по отношению к Катаеву, что он змей – в этом не было сомнения, – а в то же время такой богомольный. Каждое утро он молился по часу, да еще как молился: станет на колени и заливается слезами.
«Или уж очень грехов много накопил, – соображала Маремьяна Власьевна, – или уж такой угодник уродился…»
Катаев пожил в Миясе несколько дней, съездил на «Змеевик», а потом отправился в Кочкарь, захватив с собой Татьяну. Безответная, болезненная Душа очень привязалась к ней и провожала с горькими слезами, да и Маремьяна Власьевна жалела красавицу-девушку: что она – ни баба, ни девка, ни вдова.
При отъезде Катаев сказал Поршневу всего несколько слов:
– Вода скоро пройдет, Гаврила Семеныч… Каждый день вот как дорог.
После отъезда Катаева Поршнев ходил, как в тумане. Он точно боролся с самим собой. Власьевна чуяла неминуемую беду, и раз вечером сама первая проговорила:
– Ехал бы уж ты лучше к Катаеву, Гаврила Семеныч… Смотреть на тебя тошнехонько. А мы тут и без тебя с Душей управимся…
