Дмитрий Леонидович Спивак
Метафизика Петербурга: Французская цивилизация

Введение

Петербург был основан как своего рода огромный портал, при посредстве которого Россия могла бы знакомиться с ценностями и новинками европейской, в основе своей романо-германской цивилизации, а та в свою очередь получала доступ к обширному евразийскому рынку. Как следствие, немаловажная, а нередко и ключевая роль в развитии культуры «северной столицы», равно как и «петербургского периода» отечественной истории в целом, на протяжении последних трех столетий принадлежала культурным влияниям со стороны как «немецкого мира», так и «французской цивилизации»¹.

Вот почему, уделив уже достаточное внимание рассмотрению лейтмотивов русско-немецких культурных связей «петербургского периода», мы полагаем оправданным и необходимым посвятить особую монографию закономерностям российско-французского культурного взаимодействия. Поспешим сразу же оговориться, что настоящая книга является вполне самостоятельной во всех смыслах; чтение ее не предполагает знакомства с предшествующими публикациями автора².

Переходя к новой теме, мы вступаем в круг совершенно иных закономерностей организации «диалога культур». «Немецкий мир» испокон веков начинался поблизости, почти по соседству: ливонская граница была стародавней еще для «мужей новгородцев». Напротив, французы жили где-то на западном краю Европы, до которого надобно было, как говорится, скакать три года. Отсюда возникшее в коллективном сознании россиян почти шоковое состояние, когда французский император со своей «великой армией» вдруг объявился почти ниоткуда на западных рубежах нашей страны в 1812 году.

Сразу же после основания Петербурга в нем появилось достаточно многочисленное и сплоченное немецкое население, которое с течением времени лишь укрепляло свои позиции. Особы царствующего дома взяли себе за правило выбирать жен из числа юных принцесс германских княжеств. Немецкие карьеристы обсели доходные места Петербурга, с неизменным успехом оттесняя от них природных русских. Заведя разговор о мещанах русского происхождения, наш выдающийся критик XIX века вынужден был признать: «Петербургский немец более их туземец петербургский»³. С течением времени в окрестностях нашего города появились даже немецкие сельскохозяйственные колонии⁴. В итоге на приневских землях была в миниатюре воспроизведена стратификация немецкого общества в целом.

В противоположность этому, у нас всегда было очень немного выходцев из Франции или таких стран, как Бельгия, Люксембург, Швейцария, большая или меньшая часть жителей которых говорили по-французски. В значительной части то были посланцы французской «империи мод», развлечений и удовольствий, которая в свое время диктовала привычки и вкусы членам «приличного общества» едва ли не всей Европы. Любой образованный дворянин «золотого века» российской культуры был практически двуязычен – так что французы имели все основания дать одной из широко задуманных выставок, посвященных трехсотлетию Петербурга, эффектное название «Париж-Санкт-Петербург (1800-1830): Когда Россия говорила по-французски» (“Paris-Saint-Pétersbourg (1800-1830), quand la Russie parlait français”)⁵.

Императрица Екатерина II, поднявшая государство российское к вершинам могущества, была немкой по крови, родному языку и воспитанию. Но изображение основателя города, которого у нас еще при жизни стали почитать почти что как полубога, она заказала французскому скульптору, который к тому времени уже снискал известность на своей родине.

Приехав на берега Невы, Этьен-Морис Фальконе испытал прилив чистого вдохновения и создал монумент, поразивший умы современников и потомства. Поставленная на одной из главных площадей Петербурга – «императорском форуме», как стали недавно писать – статуя «Медного всадника» на диком «Гром-камне» придала мощный импульс воображению русских писателей и визионеров, создавших свой «миф Петербурга» и сама стала его зримым воплощением.

Кстати сказать, к 300-летию со дня основания Петербурга Представительство Европейской комиссии в России открыло в нашем городе так называемый «Европейский маршрут». Замысел его состоял в том, чтобы представитель каждой из стран, входящих в Европейский Союз, действуя при участии Администрации Петербурга, выбрал в городе один памятник, здание или какое-либо историческое место из числа тех, что с наибольшей полнотой воплотили в себе как дух этой нации, так и ее вклад в культуру «невской столицы». Так и составился план «Европейского маршрута» в Санкт-Петербурге⁶.

Автору довелось провести одну из первых экскурсий по этому, новому для нас маршруту для участников VI Международного философско-культурологического конгресса, который был проведен в нашем городе под эгидой ЮНЕСКО осенью юбилейного 2003 года. Помнится, представители разных европейских народов с живым интересом отнеслись к тому, что будет их представлять на «Европейском маршруте».

Исторические справки, равно как критические замечания звучали почти беспрерывно. Но когда наш автобус повернул с набережной к «Медному всаднику» – а именно его Франция выбрала в качестве своего представителя на «Европейском маршруте» – голоса на мгновение утихли, а дискуссии прекратились. Действительно, трудно представить себе пример более полного единения двух культурных традиций, который имел бы сравнимое продолжение и в символическом пространстве!⁷

Завершая вводное сопоставление вклада французов и немцев в культуру нашего города – а оно представляется нам не менее плодотворным, чем привычное для отечественной традиции «прение Москвы с Питером» – нужно заметить, что «петербургская империя» вступила в смертельную схватку с германским милитаризмом в союзе с державами Антанты и истощила в этой войне свои силы. Верность этой «entente cordiale»⁸ и душевное сострадание к тяготам, которые переносил народ союзной Франции, в свою очередь привели к исторической катастрофе и Временное правительство.

Что же касалось большевиков, то, строя свой «миф Петрограда-Ленинграда», они сознательно обращались к историософии, выработанной в рамках марксистско-ленинского учения и ставили свою революцию 1917 года в один ряд с Великой Французской революцией, а также Парижской Коммуной. В теоретическом плане, учение «победившего пролетариата» опиралось как на немецкую философию, так и французский «утопический социализм». Впрочем, тут нужно заметить, что «философская интоксикация» идеями, принадлежавшими французскому Просвещению, или восходившими к нему, традиционно снабжала петербургских вольнодумцев темами размышлений и программ переустройства российского общества едва ли не со времен «матушки Екатерины»…

Одним словом, к какому периоду в историческом развитии города на Неве мы бы ни обратились, творчество какого деятеля отечественной науки, искусства, литературы, политики ни затронули – везде нам приходится констатировать, что воздействие «французской цивилизации» было исключительно сильным, сравнимым по глубине и охвату разве что с немецким культурным влиянием.

Отрадно сознавать, что видные представители «французской цивилизации» склонны рассматривать и современный Санкт-Петербург как форпост своего влияния на востоке Европы. «Франция непременно должна участвовать в праздновании 300-летия Санкт-Петербурга – крупнейшего центра французской культуры за пределами национальной территории Франции»,– подчеркнул Чрезвычайный и полномочный посол Франции в России К.Бланшмезон⁹. «Город, основанный Петром Великим, стал через три столетия свидетелем и гарантом привилегированных связей, установленных между двумя нациями»,– вторит ему одна из крупнейших французских специалистов по русским делам, Постоянный секретарь Французской Академии Э.Каррер-д’Анкосс¹⁰.

Упомянув о влияниях и контактах, следует сразу же оговориться, что петербургская культура всегда была достаточно сильна для того чтобы, заимствуя отдельные приемы и целые стили, идеи и направления мысли, перерабатывать их, иной раз до полной неузнаваемости – и включать в собственные контексты. Вот почему, взявшись прослеживать обстоятельства и пути, которыми к нам приходили французские инновации и влияния, мы будем начинать от конкретных заимствований из сокровищницы «французской цивилизации» – заканчивать же, как правило, неоспоримо оригинальными феноменами, составляющими неотъемлемую принадлежность собственно петербургской культуры.

В числе предметных областей – или же «кодов и текстов», как стали в последнее время говорить под влиянием идей «московско-тартуской семиотической школы» – мы выделяем прежде всего геополитический и историософский, при посредстве которых государство и общество, о которых пойдет речь, позиционировали себя на пространстве историко-географического «большого пространства и времени»¹¹. «Поменяв экспозицию» – а именно, перейдя к кратко- и среднесрочным задачам и целям, которыми в первую очередь занимаются дипломатия и административный аппарат любого государства – мы приходим к перипетиям «реальной политики» с ее войнами и революциями, недолговечными договорами и вековечными предубеждениями.

Еще более сузив наш кругозор, мы обращаемся далее к тому, как события эпохи отразились в общественной жизни конкретного города – в нашем случае, разумеется, Санкт-Петербурга. Впрочем, нам доведется периодически обращаться и к парижским событиям – в особенности в тех случаях, когда история напрямую соединила их с духовным развитием «петербургской империи», как это было в пору триумфального вступления российских войск в столицу Франции весной 1814 года. От того времени пошел отсчет «внутренней истории» движения декабристов, а с ним и позднейших этапов «освободительного движения в России». В контексте организации городской жизни естественным будет обратиться и к историческим судьбам и занятиям членов «французской колонии на берегах Невы» – одним словом, к этнопсихологической и этнокультурной проблематике¹².

К слову, заметим, что, уделяя основное внимание историко-психологическим закономерностям развития «петербургской цивилизации», сменившей во времени и пространстве одно московское «затворенное царство» и предшествовавшей другому, мы будем систематически суживать горизонт, обращаясь к «трудам и дням» жителей собственно Петербурга, служившего, образно говоря, «мозговым центром», лабораторией и витриной инноваций своего времени. Надеемся, что читателю ясна как принципиальная разница, существующая между двумя этими сферами, так и объединяющая их глубокая связь.

Переходя к области изящных искусств, мы обращаемся вслед за тем к облику города, который во все времена оказывал самое непосредственное и глубокое воздействие на психологию своих обитателей – в первую очередь, к его архитектуре. При необходимости, нам придется дополнять это рассмотрение, обращаясь к закономерностям организации градостроительной структуры, которая составляет смежный, но более высокий уровень «города как системы» – либо спускаться на уровень ниже, переходя к так называемому «монументальному тексту» (в первую очередь, памятникам).

К числу областей особенно плодотворных культурных контактов относилось искусство танца. Будучи вполне несловесным, оно всегда очень много говорило сердцам и умам петербуржцев. Вот почему и мы не сможем обойти молчанием деятельность череды танцовщиков и балетмейстеров, покинувших Францию затем, чтобы блистать на берегах Невы, от Жана-Батиста Ланде – до Мариуса Петипа. Придется хотя бы коротко рассказать и о начавшемся около ста лет назад мощном встречном движении, связанном с именами Дягилева и Бенуа.

Культура послепетровской России была, как мы знаем, последовательно логоцентрична. Одной из важнейших задач русской классической литературы на всем протяжении ее существования стало раскрытие темы Петербурга во всей ее сложности и полноте. Как следствие, в ее рамках сложился своеобразный «петербургский текст», одно вычленение которого стало событием в новейшем отечественном литературоведении¹³. В силу этих причин, мы уделим самое пристальное внимание петербургской литературной традиции.

Таков общий план, которого мы предполагаем достаточно строго придерживаться на протяжении всего дальнейшего изложения. Каждая глава у нас соответствует определенному крупному периоду в истории русско-французских культурных связей. Соответственно, в каждой главе мы сперва обратимся к доминантам геополитического мышления данного периода и расскажем о них все, что нам представляется существенным, от начала избранного временного периода – до его конца.

Вслед за тем мы обратимся к реальной политике и попытаемся проследить за последовательностью событий, определивших ее ход, опять-таки с начала периода – до его завершения. Потом перейдем к следующей области «кодов и текстов» – и так далее, следуя нашему общему плану, вплоть до балета и изящной словесности. Как следствие, временной период, которому посвящена каждая глава, будет проходиться последовательно столько раз, сколько у нас выделено предметных областей. Надеемся, что, приняв во внимание этот принцип, читатель сможет легко ориентироваться в тексте книги.

Выбор предметных областей, на которых нам предстоит сосредоточить свое внимание, определялся не столько интенсивностью русско-французского культурного взаимодействия, сколько теми направлениями, на которых России довелось достигнуть самых своих впечатляющих успехов.

Шла ли речь об упорядочении «форм жизни» на евразийском пространстве или о равноправном участии в политической жизни Европы, о выработке психологического типа чиновника или о временном снятии болезненных для страны этнорелигиозных конфликтов – во всех этих областях идеологам «петербургской империи» довелось найти убедительные решения и эффективные способы их проведения в жизнь.

Что же касалось искусств и словесности, то они вошли в пору подлинного расцвета под романовским скипетром. Достаточно перечислить имена Достоевского и Толстого, Чайковского и Стравинского, чтобы понять, что дала миру российская культура. Тем более поучительно будет восстановить в памяти, как многим были обязаны «французской цивилизации» ведущие деятели этого культурного подъема, сравнимого, по верному слову Аполлона Григорьева, разве что с перикловыми Афинами или же с итальянским Ренессансом.

Предметные области, очерченные выше, а также избранный метод их рассмотрения в своей совокупности определяют то, что на строгом научном языке следовало бы назвать семиотикой Петербурга. Едва сформулировав это определение, нам приходится сразу его ограничить. В каждой предметной области мы избираем лишь ту часть, в структуре которой прослеживается непосредственная связь с так называемым «мифом Петербурга». В свою очередь, под этим мифом мы понимаем психологическую доминанту, сводящуюся к тому, что глубокое приобщение к некоторым аспектам петербургской культуры позволяет установить контакт с «метафизической областью».

Под метафизикой в традиционной университетской философии понималось учение о Боге (теология), о бытии (онтология), а также душе и конечных ценностях человеческого существования – таких, как смысл жизни или свобода воли (пневматология)¹⁴. К началу ХХ века традиция метафизической мысли почти угасла. Восприняв ее ключевые идеи, классик психологической науки Уильям Джеймс пересмотрел и заново определил их, придав им, таким образом, новую жизнь.

Отказавшись судить о наличии или отсутствии «метафизической области» в структуре мира за полной непостижимостью этой проблемы для человеческого разума, Джеймс обратил внимание на то, что существует определенный тип людей, которые поколение за поколением стремятся установить контакт с этой областью так, как если бы она существовала на самом деле и черпают в том обильные творческие инсайты.

Как следствие, он предложил выделить в психике человека «метафизическую область», в задачу которой входит «порождение смыслов» – в особенности, ценностей и архетипов, играющих ключевую роль в жизни человека¹⁵. Приняв эту инновацию, конструктивность которой осталась по сей день не вполне оцененной в рамках как исторической, так и религиозной психологии, возможным становится определить предмет нашего интереса как метафизическую семиотику Петербурга – или, для краткости, его метафизику.

Придя к этому общему, родовому определению, нужно признать, что оно влечет за собой необходимость выработки ряда более частных, видовых. К примеру, неясное представление о метафизике города коренится в коллективном подсознании его жителей, находя себе выражение в преданиях и слухах¹⁶. Историки Петербурга лишь недавно обратились к их систематическому рассмотрению и сразу же стали приходить к весьма конструктивным выводам¹⁷.

Значительно более четкое выражение метафизика города находит себе в психологических установках и жизненных стилях тех социальных групп и слоев, которые определяют жизнь города и страны – или по меньшей мере играют в ней видную роль. Как водится, члены этих групп в массе своей имеют весьма слабое представление о собственных психологических доминантах, что не мешает им воплощать таковые в спонтанных или намеренных действиях¹⁸.

Рано или поздно в городе появляются люди, которые черпают вдохновение в его облике и судьбе, осмысляют свои озарения и дают им выражение в формах, присущих культуре своего времени. Накладывая свою собственную, сверхличную логику на течение творческой мысли этих людей, «душа города» наконец обретает свой голос.

«Отражение Петербурга в душах наших художников слова не случайно, здесь нет творческого произвола ярко выраженных индивидуальностей. За всеми этими впечатлениями чувствуется определенная последовательность, можно сказать, закономерность»,– писал в 1922 году гений петербургского краеведения Н.П.Анциферов, и мысли его сохранили свою актуальность по сей день¹⁹. Кажется, что участники научного и общественного движения «Дух места», недавно развернувшегося в США, просто продолжили его любимые мысли, заявив: «Есть люди, которые становятся «голосом» определенного места – нередко сами не зная, почему. Однажды выступив в этой роли, они часто испытывают потом настоятельную потребность выражать свои чувства средствами искусства или же действиями»²⁰.

Итак, первостепенным предметом нашего рассмотрения станет спектр проявлений «души города» – от подсознания масс до творческого сознания «культурных героев». Немаловажную тему составляет и выбор тех предпочтительных средств выражения своих мыслей и интуиций, который приходится делать духовным лидерам каждой эпохи: в нем проявляются не столько их личные пристрастия, сколько надличный «дух места»²¹. С особым вниманием приходится относиться к истории религиозно-мистических движений, в силу того факта, что их участники могли развивать в себе способности сообщения с «метафизической областью» психики или бытия.

Подчеркнем, что, начав со строго научного определения метафизики Петербурга, мы поведем далее наш рассказ в довольно свободной форме, рассчитанной на внимание широкой читательской аудитории. Причина того, что мы обращаемся в первую очередь к ней, состоит в убеждении, что не время ученому замыкаться в сфере академических штудий, когда на глазах разрушается привычный образ жизни, людям приходится в массовом порядке изменять свои жизненные стратегии, подвергаются коренному переосмыслению и сценарии будущего развития города.

Впрочем, для внимательного читателя, тем более для ученого, ближе знакомого с материалом, не составит большого труда восстановить внутреннюю логику нашего повествования, руководствуясь как его общим духом, так и расставленными в тексте краткими поясняющими замечаниями.

С такой расстановкой приоритетов связан и принятый нами порядок библиографических ссылок. Литература о русско-французских культурных связях «петербургского периода», созданная на русском, французском и многих других языках мира, стала к настоящему времени практически необозримой²². А ведь есть еще более чем обширные материалы, содержащиеся в исторических архивах. Их публикации, появляющиеся едва ли не каждый месяц, существенно дополняют наши знания о событиях продолжающегося по сей день диалога двух великих наций, иной раз заставляя вносить принципиальные изменения в представления, кажущиеся не подлежащими.

Стремясь по возможности облегчить изложение, мы приняли решение ограничиться в тексте ссылками на книги или статьи обобщающего или обзорного характера, опубликованные или же переизданные у нас в последние десятилетия. Читатель легко обнаружит в их тексте библиографические указания, которые помогут ему продолжить знакомство с соответствующей предметной областью.

Надо признать, что поворот темы, предложенный в серии книг «Метафизика Петербурга», может восприниматься как разновидность постмодернистских интеллектуальных игр. В противоположность этому, весь ход восприятия наших мыслей широкой читательской, слушательской и зрительской аудиторией убеждает в том, что они соответствуют ожиданиям, уже сформировавшимся в массовом сознании и способствуют, как мы надеемся, выработке личных и групповых стратегий, отвечающих вызовам «нового мирового беспорядка»²³.

Мы говорим в первую очередь о многочисленных отзывах, которые вызвал телевизионный сериал «Метафизика Петербурга», созданный силами петербургского филиала Межгосударственной телерадиокомпании «МИР» по мотивам книг автора этих строк²⁴. Летом и осенью 2003 года фильм был показан по пятому каналу петербургского телевидения и вызвал целый поток живых, заинтересованных откликов телезрителей нашего города и области. Несколько раньше, весной того же года, был проведен премьерный показ сериала на национальных телевизионных каналах стран СНГ. Как выяснилось, и там он прошел с успехом – по всей видимости, в первую очередь в связи с тем интересом, который привлекли к нашему городу торжества, посвященные его трехсотлетию.

Презентация фильма прошла в нашем городе в рамках юбилейных мероприятий 2003 года – а именно, выставки «300 лет Санкт-Петербургу, 300 лет во славу России» и культурной программы VI Международного философско-культурологического конгресса. Кроме того, он был представлен международной общественности в рамках официальной программы Санкт-Петербурга на форуме «Духовные традиции Европы» (“Interfaith Europe”), проведенном летом 2003 года в австрийском городе Грац, по случаю присвоения ему титула «культурной столицы Европы».

Презентация серии книг «Метафизика Петербурга» была параллельно проведена в рамках специально им посвященных заседания «Исторического радиоклуба» на «Радио Петербург», передачи «Глагол» радиостанции «Град Петров», а также передачи «Книжный угол» на «Радио Свобода»²⁵. Во всех случаях обсуждение темы проходило на удивление активно и живо, причем слушатели и зрители, как правило, не испытывали трудностей в соотнесении метафизических построений с собственными переживаниями и наблюдениями. Отклики научной общественности были, как положено, более сдержанными и критичными, но целом весьма положительными²⁶.

Именно этот доброжелательное, теплое отношение со стороны как научного сообщества, так и широкой общественности придает нам силы, позволяя надеяться на положительный прием и настоящей книги, продолжающей систематическую разработку проблем метафизики Петербурга. Настоящее издание включает ряд результатов, разработка которых была поддержана Российским Фондом фундаментальных исследований, грант № 03-06-80217.

Книга посвящена матери автора – блокаднице, прима-балерине Мариинского театра Нонне Ястребовой.

Во время работы над заключительной версией текста, скончался ответственный редактор книги, ведущий научный сотрудник Музея антропологии и этнографии (МАЭ) имени Петра Великого РАН, доктор исторических наук А.Д.Дридзо. Глубокий знаток целого ряда языков и культур, он уделял самое пристальное внимание проблемам истории и культуры Санкт-Петербурга²⁷. Будучи бессменным научным редактором серии книг «Метафизика Петербурга», Абрам Давидович оставил и в их тексте оттиск своей неповторимой личности. Потеря этого замечательного человека невосполнима для автора этих строк – как, впрочем, отечественной науки в целом.

Первой главе предпосланы изображения франкского боевого топора – знаменитой «франциски» (“francisque”) – и «галльского петуха» (“coq gaulois”). Они символизируют духовные традиции двух народов – германского племенного союза франков и местного галло-римского населения – слияние которых положило начало французской нации. Петух был включен в геральдику нового времени на волне энтузиазма Великой Французской революции и стал с тех пор одним из излюбленных символов Французской республики. Что же касается «франциски», то она нашла себе применение в эмблематике «Французского государства», вассального по отношению к «Третьему Рейху».

Вторая глава начинается с изображений золотой лилии (“fleur de lis d’or”) и красного «фригийского колпака» (“bonnet phrygien”). Со времен седой древности цветок лилии был окружен у французов ореолом святости: в одинокой лилии они почитали богородицу, в тройственной – троичность Божества, а во множестве этих цветков, разбросанных по лазурному полю, видели звездный свод и его Творца. Но важнее всего было соотнесение лилии с «идеей монархии», согласно которой прямые потомки Гуго Капета по мужеской линии, занимавшие французский трон на протяжении более восьми столетий, были естественными предстоятелями нации и помазанниками Божиими.

Считается, что «королевская лилия» была официально включена в герб Франции в царствование Филиппа II, то есть в конце XII века – и с тех пор оставалась в его составе вплоть до революции, уничтожившей все прежние установления, не исключая и геральдических. Покончив с делом разрушения, буйные санкюлоты немедленно приступили к выработке собственных символов, почетное место среди которых занял «фригийский колпак». Употребимый еще в античные времена при церемонии освобождения рабов (так называемой «манумиссии»), он издавна соотносился с «идеей свободы» и был в этом качестве принят восставшим народом. Бюсты прекрасной женщины во «фригийском колпаке» (так называемой «Марианны») по сей день украшают мэрии французских городов.

Третьей главе предшествует изображение золотого орла, потрясающего золотой молнией (“l’aigle d’or empiétant sur un foudre du même”), принятого Наполеоном I в качестве герба Франции в год своей коронации. Родовой герб Бонапарта выглядел, как известно, совсем по-другому (на нем были изображены две пятиконечных звезды, разделенные диагональными полосами). При составлении нового герба в качестве кандидатов на включение рассматривались лев и «галльский петух». Предпочтение было все же отдано изображению одноглавого орла, как наиболее ясно передающему «имперскую идею» и в этом качестве преемственного символике как императоров Древнего Рима, так и Карла Великого. В свою очередь, к этой эмблеме возвратился и император Наполеон III – так что если не самая легкая, то наиболее блестящая часть XIX века прошла у французов под сенью орлиных крыл.

Четвертую главу открывает изображение креста с двойной перекладиной (“croix avec double croisillon”), включенного в геральдику Лотарингии по воле герцога Рене II, то есть к концу XV столетия. Оно поначалу употреблялось в качестве символа лотарингского суверенитета под скипетром герцогов из анжуйской династии и, соответственно, получило название «лотарингского креста» («croix de Lorraine»). Принятое в геральдику Франции, это изображение стало с течением времени передавать идею первенства «французской цивилизации» в борьбе за пограничные провинции Эльзас с Лотарингией – и, более того, ее твердости в историческом противостоянии германскому натиску. В этом качестве ее и заимствовал генерал Ш. де Голль, распорядившийся начертить изображение кроваво-красного «лотарингского креста» на белом поле традиционного французского триколора. Под этим знаменем французское Сопротивление спасло честь Франции и обеспечило ее возвращение в круг «великих держав» послевоенного мира.

Другая эмблема представляет собою пучок прутьев со вложенным в его середину топориком. Служившее в Древнем Риме знаком власти высших должностных лиц (магистратов), изображение «ликторской фасции» (“faisceau de licteur”) было принято в годы Великой Французской революции для воплощения «идеи порядка», который рано или поздно приходит на смену стихии вольницы – и в этом качестве включено в эмблематику Французской республики. В теперешнем варианте эмблемы, который был официально принят в 1953 году, фасция наложена поверх перекрещенных ветвей дубового и оливкового дерева, символизирующих соответственно достоинство и почет, и перевита золотой лентой с прославленным старым девизом «Свобода – Равенство – Братство».

Заключению предпослано изображение короны из двенадцати золотых звезд (“couronne de douze étoiles d’or”) на лазурном фоне, где круговое расположение передает идею союза, а 12 рассматривается как «число совершенства и полноты» (“perfection et plénitude”). Впервые рекомендованная для официального употребления Советом Европы еще в 1955 году, эта эмблема на протяжении последнего полувека применяется для выражения «европейской идеи». В теперешней Франции принято вывешивать флаг Европейского Союза, содержащий это изображение, рядом с традиционным триколором.

Другая эмблема, а именно пять разноцветных полос²⁸, сцепленных кругом на белом поле, вошла в употребление с 1970 года. Она передает «идею франкофонии», то есть содружества независимых наций пяти континентов, объединенных уважением к ценностям «французской цивилизации» и допускающих более или менее широкое использование французского языка в сферах образования, массовой информации, а иногда и государственного управления. В настоящее время «мир франкофонии» объединяет более пятидесяти стран. Две этих идеи – «объединенной Европы» и «франкофонии» – задают магистральные направления включения Франции в контекст европейской и мировой политической и культурной жизни.

В настоящем издании воспроизводится первоначальный текст книги, подготовленный автором к трехсотлетнему юбилею Санкт-Петербурга. В несколько измененной авторской редакции, он был выпущен в свет двумя годами позднее петербургским издательством «Алетейя»²⁹.

Иллюстрацию, предпосланную Введению, я нашел на обложке официальной программы «Русских балетов в театре Шатле», изданной в 1911 году. Она была помечена именем A.P.Marty, и тем же, 1911 годом. Прочие иллюстрации, открывающие каждую из четырех глав и Заключение, были подобраны и выполнены автором этих строк.