Даниил Гранин подарил мне двадцать лет дружбы. В моих дневниках есть записи о наших встречах-разговорах. Еще больше – не записано, но осталось в памяти. Есть несколько интервью, которые Даниил Александрович дал в разное время, но с неизменным накалом мыслей и чувств.
Делюсь.
20 мая 1997 г. Открыли «Центр современной литературы и книги»[1] на углу Набережной Макарова и Биржевой линии.
В день открытия помещение со сводчатыми потолками и бронзовыми люстрами еще пахло краской.
Даниил Гранин сказал хорошую речь – книга, дескать, не умрет, Интернет ей не помеха, книгу можно взять на ночь в постель, а Интернет не возьмешь. Речей было много. Илья Штемлер назвал меня русским Соросом.
Знал бы он, сколько денег оставалось у меня на расчетном счете! Слезы – даже налоги не заплатить.
6 февраля 1998 г. Сегодня был в концертном зале «Октябрьский» на отчете Правительства Санкт-Петербурга о выполнении плана 1997 г. В отделе печати Раиса Владимировна Романова, которая работала еще в Союзе писателей, дала мне билет, и спросили, не отвезу ли я после собрания Даниила Александровича Гранина домой. С удовольствием, сказал я. Мне хотелось поговорить с классиком о пассивности творческой интеллигенции и работе «Центра». А также вручить ему клубную карту.
Без пяти четыре подъезжаю к «Октябрьскому». Гаишник машет полосатой палкой, торопит высадку и отъезд автомобилей. Еще несколько милиционеров помогают ему создавать суету и ажиотаж, без которого немыслимо появление высокого начальства. Темно-синие «Вольво» вице-губернаторов, джипы финансовых магнатов, искрящийся в морозном воздухе мех шуб и манто. Останавливаюсь напротив входа, приспускаю окошко и, дождавшись яростного взгляда замерзшего капитана, подзываю его жестом руки. Обалдев от моей наглости, он подходит.
– Приветствую! Я из Союза писателей. Где бы мне встать, чтобы потом увезти Даниила Гранина?
– Либо на Басковом, либо вон там, за углом, – сменив внутренний гнев на внешнюю милость, распоряжается он.
– Надо где-нибудь поближе. Не идти же потом пожилому классику по морозу.
– Ладно, вставай вот тут, за «скорой помощью».
Встал напротив главного входа. Уважают еще литературу!
После доклада сели с Граниным в машину. Едем. Адрес знаю.
Заговорил о собрании. Заметил, что в тезисах нет раздела «Культура» – он включен в раздел «социальная сфера». Там упоминаются новые памятники Гоголю и Достоевскому, открытые в минувшем году. Посетовал, что хотел воспользоваться открытым микрофоном, но смутила очередь.
– А о чем, Дима, вы хотели сказать?
– Об общей идее. Про то, что наш великий город не должен оставаться без великой нравственной идеи. Сидели, как на партхозактиве – городское хозяйство, транспорт, жилье… Проблем много, но флаг – должен быть общий.
– В принципе, генеральный план развития города есть… – неуверенно сказал Гранин.
– Я не совсем об этом… – И сказал, что давно хотел сказать Гранину. Про то, что происходит со страной, и про нашу пассивность. Ведь сейчас не тридцать седьмой год – чего мы боимся? Дети и внуки спросят потом: как вы допустили? Мы упрекаем тех, кто молчал в годы сталинизма, а сами? Почему молчит интеллигенция, молчат писатели – не выступают единым фронтом? Сказал про Толстого, который от отчаяния стал писать публицистику – напрямую обращаться к обществу…
– Ведь сейчас валовой национальный продукт составляет сорок процентов от того, что выпускалось в 1989 году. Нас порабощают, пытаются стереть с карты мира…
– Да, – грустно сказал Гранин, – я был недавно в детских тюрьмах – ужас, ужас…
Помолчали. Мне показалось, Гранин не готов с ходу браться за серьезную тему.
– Дизель? – Гранин кивнул на капот машины.
– Дизель! А вы в танке по какой части были?
Гранин сказал, что был командиром роты.
– Рота – это что в танковых войсках?
– Рота – это девять танков.
– Ого! Такая команда может взять штурмом город среднего размера.
Гранин скромно промолчал.
– У нас была рота тяжелых танков – «ИС».
– «Иосиф Сталин», – показал я свою осведомленность. – Их, кажется, с сорок второго года выпускать начали?
– С сорок третьего. До них «КВ» были.
– «Климент Ворошилов»…
– Да.
Хороший все-таки мужик Данила Саныч. Именно мужик. Иногда я представляю его в танке – ладный, убористый, в шлеме, с вылезшей на лоб челкой, спокойный внимательный взгляд – и не верю, что ему скоро восемьдесят.
– Работа в «Центре» у вас много времени отнимает?
– С утра до вечера. Часов в десять домой прихожу. В таком режиме уже больше года.
Гранин оживился, стал рассказывать, сколько времени и сил он отдавал Союзу писателей, когда был его председателем.
– Но хочу тебя предостеречь, – он неожиданно перешел на «ты». – Писатели всегда были пассивными в общественном плане! Ругать, осуждать – да! А создавать – единицы.
Я рассказал, как прошел последний вечер, где мы вручали клубные карты. И, вспомнив, про них, торопливо вручил Гранину его карту у красного светофора. Извинился, что в такой обстановке вручаю.
– Писатель должен не осуждать, а понимать… – Гранин убрал клубную карту в бумажник.
– Да, «Пахарь должен пахать», – процитировал я своего пассажира. – Но иногда нужно и кричать во весь голос. Кроме писателей этого никто не сделает. Одно дело, когда шахтеры стучат касками на Васильевском спуске в Москве, требуя зарплаты, и другое дело, если писатель вашего масштаба постучит авторучкой о стол и скажет власти: так нельзя, кончай безобразие!
– Если вы сделаете в «Центре» буфет, то народ, думаю, потянется. Водочки попить, повстречаться… А библиотеку Дома писателей туда разместить не удастся?
Я рассказал историю с библиотекой. Про то, как Чулаки перед встречей с губернатором попросил меня не заикаться о резервных площадях. Пусть, дескать, власть сама что-нибудь предложит.
Гранин задумался.
– Я поговорю с Мишей…
– Ведь там книги с автографами Чехова, Куприна… Из частных писательских собраний, которые они передали библиотеке Дома писателей… Камер-фурьерские журналы царей! Раритеты!
– Да, я поговорю с Чулаки, – повторил он обещание.
15 сентября 1998 г. Составляю план работы Центра. Вчера звонил Д. Гранину. Спросил, не хочет ли он провести в «Центре» свой творческий вечер.
– Дима, вы, наверное, заметили, что я не люблю этой шумихи… Ну что мне вечер? Если бы какой-то повод был – книга бы вышла… А так, я этого не люблю. Нет, спасибо большое, но не буду.
Я похвастался, что за лето почти закончил роман, 560 стр.
– Каждый день, как проклятый, сидел с одиннадцати вечера до пяти-шести утра.
– Почему же, как проклятый? Это такое удовольствие – работать!
– В общем, да, я снова почувствовал себя человеком, – пошел напопятный я. – Удовольствие от работы получал.
Я спросил, что он думает о создании в нашем «Центре» читальни для писателей.
– По-моему, это неплохо будет.
1998 г. 14 октября ходил по приглашению Гранина во дворец Белосельских-Белозерских на общественные слушания «Россия во мгле: уныние или оптимизм?». Выступил Гранин – чувственно, проникновенно. Была видна боль за страну.
Гранину долго хлопали.
Потом началась хрень собачья. Бывший ректор Архивного института, мелькавший в телевизоре во времена перестройки – Юрий Афанасьев – говорил непонятно о чем.
Зато куда понятней выразился некий Даниил – мальчик с длинными завитыми волосами: «Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех».
Он имел в виду Россию.
Некоторые даже зааплодировали.
Гранин сидел, тяжело опустив голову, словно и не слышал сказанного. Может, действительно не слышал.
Ольга С. с «Радио России», которой я сказал, что надо бы пойти и дать этому оратору в ухо, схватила меня за рукав: «Сидите спокойно, Дмитрий Николаевич, берегите нервы… Ему только этого и хочется – синяк пройдет, а репутация повысится!».
Вскоре я ушел в гневе. Дожили! Фраза: «Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех!» вызывает в центре Петербурга аплодисменты.
16 декабря 1998 г.
Звонил Д. Гранину, предложил провести в ЦСЛК прием по поводу его 80-летия.
– Спасибо, Дима. Должен вам сказать, что вы трепетный человек.
– Спасибо, – сказал растерянно. Я не знал, как это понимать.
– Это действительно так, – настаивал Гранин.
Спросил про библиотеку – когда она начнет работать. Готов передать свои книги в дар. Сказал, что позвонит через пару дней, соберется с мыслями и даст ответ насчет юбилейного вечера.
17 января 1999 г.
Справили 80-летие Д. Гранина. Гранин пришел без опозданий. Это гости, как чудаки, тянулись минут сорок.
“Как вам удалось так хорошо обжиться?” – спросил Гранин, побродив по нашему Центру.
Я рассказал о спонсорах, о помощи бюджета. Отдельно упомянул о домогательствах бывшего телевизионного комментатора К. на пачку зеленых за «неотделимые улучшения». Гранин быстро все понял. “А может, предложить ему подарить все это писателям? – сказал. – Позовем прессу, телевидение. Скажем ему спасибо. Ему будет приятно”.
Я обещал подумать. Идея простая и очень привлекательная.
Гранин с двух раз задул все восемьдесят свечек на праздничном торте размером с цветочную клумбу. Есть еще порох в пороховницах. Силен.
Была городская власть. Поздравляли в Белом зале, потом перебрались в буфетную, за бильярдной.
Гранин выпил полстакана водки. Остальные пили шампанское и коньяк.
…Сегодня утром позвонил Гранин и поблагодарил за "чудный, почти семейный" вечер. Звонил он в 13 часов. Я только проснулся, и он угадал мое состояние, извинился, что разбудил меня. Я соврал, сказал, что не сплю. Ночью мне вызывали скорую, болело сердце, думал инфаркт – оказалась невралгия. Сделали кардиограмму, сняли боли уколами.
Гранин сказал, что в Центре ему очень понравилось, обстановка раскованная, даже, дескать, представитель президента играл с писателями в бильярд…
А сегодня я начал читать его повесть из старых – “Обратный билет”. О поездке в места детства, в Великие Луки. Трогательная вещь, до слез. Банально, но в каждом мужчине действительно живет мальчишка. И я увидел мальчика Даню Германа, бродящего с отцом-лесником по сосновой роще, и его маму, перешивающую шинель отца на курточку сыну. Детские воспоминания сближают…
Весь день прожил с тремя доминантами настроения: радостью, что вечер Гранина удался, впечатлением от его книги и тяжелым чувством досады за украденный писателями коньяк.
В детстве, в начале шестидесятых, я ходил с мамой в книжную Лавку писателей, и помню, как она радовалась, что купила книгу Гранина с грозным названием «Иду на грозу». Мама читала ежедневно, начинала с утренних газет и заканчивала вечерним чтением книги у торшера. А за большим дубовым столом по вечерам тихо трясся от смеха отец – он читал Лескова, Джерома К. Д. Джерома или О. Генри. Иногда он по нашей просьбе начинал читать насмешившую его фразу, но не мог дочитать до конца – махал руками, слезы текли из-под очков…
1 сентября 2000 г. Санкт-Петербург.
Закончил вторую редакцию «Романа с героиней», размножил, раздал читать Даниилу Гранину, Борису Стругацкому и Борису Никольскому. Жду замечаний.
Еще до больницы получил замечания на «Роман с героиней». В целом, толковые, доброжелательные.
Гранин сказал задумчиво по телефону: «Дима, поймите, любовь к жене и любовь к женщине – это разные вещи…» Ему, как я понял, не понравилось, что мой герой не переспал с героиней. Не все замечания учту, но кое-что пригодится.
Лето 2004 г.
Ездил к Гранину в Комарово.
Сидели на большом крыльце его дачи, где стоят круглый столик, три кресла и диван. Рассказал о замысле повести про блокадных железнодорожников, про работу отца в «Коридоре смерти», о том, как открылся мне материал.
Гранин помолчал, проникаясь доставшейся мне находкой. Выяснилось, что о «Коридоре смерти» он слышит впервые. Он воевал на Ленинградском фронте, но в начале блокады, а потом отправился учиться в танковое училище. К тому же, этот коридор, названный так самими железнодорожниками, официально называли Дорогой Победы. А это совсем другое дело.
«Да, – сказал, чуть улыбнувшись, – это интересно». Я спросил Гранина, что он думает об икре, красной рыбе, муке, горохе, какао-велле, топленом сале-лярде и блинах из гречишной муки, которые встречаются в воспоминаниях железнодорожников, когда речь идет о конце 1943 года, о карточках, которые так щедро отоваривали после того, как 48-ю колонну поставили на вторую категорию Ленфронта.
Гранин сказал, что вопрос икры, который меня волнует, может иметь следующее объяснение. К берегу Ладоги со стороны Большой земли прибывало множество поездов с подарками для Ленинграда, с продуктами, которые не успевали перевозить на другой берег. И у железнодорожников, дескать, была возможность этим слегка попользоваться. Но это всего лишь версия, подчеркнул Гранин.
– Но ведь это давали по карточкам в вагоне-лавке при депо Московская-Сортировочная в декабре 1943 года. Так написано в воспоминаниях одной кочегарши…
Гранин не удивился и не опроверг такой факт. Сказал, что я должен собрать все возможные свидетельства о той войне, о блокаде, о железнодорожниках в «коридоре смерти».
– Будет ли это интересно современному читателю? – задумался я. – Как его привлечь?
– Меньше всего об этом думайте, – сказал Гранин. – Тем более о современном читателе.
Гранин, поглядывая на далекий комаровский закат, вспомнил, что работа над «Блокадной книгой» приводила к болезни, потере сил, депрессии.
Верю. По себе знаю. Только разбежишься по тексту глазами, вдруг – бац! – срыв, тормоз, сердце сжимается…
Я рассказал об удивительных книгах Ковальчука, в одной из них упоминается мой отец, спасавший горящий эшелон. Гранин передал привет Валентину Михайловичу, сказал, что это обстоятельный исследователь блокады, его старинный приятель.
Отдал Гранину «Неву» № 6 за этот год с моей повестью «Записки ретроразведчика».
3 июня 2006 г. Санкт-Петербург.
Гранин пригласил сходить в кафе. Встретились у его дома, дошли до кондитерской на Австрийской площади. Гранин посоветовал взять горячий шоколад и пирожные. Заказали.
Гранин заговорил о том, что культура дорожает, становится недоступной для многих. Привел расчет поездки семьи из трех человек в Пушкин, с посещением Екатерининского дворца. Билеты во дворец, электричка, перекусить – получилась тысяча рублей.
Заговорили о Булгакове, я рассказал, какую статью о Булгакове закончил.
– Почему Сталин пятнадцать раз смотрел «Дни Турбиных»? – спросил Гранин. – Это же патология, столько раз смотреть не оперу, не музыкальную программу, а пьесу, где сюжет известен! Я думаю, ему важна была не пьеса, а обстановка в театре – ему надоедали партийные братки, товарищи-лизоблюды, вся эта кремлевская шпана, которой он знал цену, и Сталин шел в театр, во МХАТ, смотреть пьесу талантливого Булгакова в постановке талантливого Станиславского, там была другая обстановка, другие люди…
Гранин:
– Паустовский в 60-е годы мне рассказывал, что он учился в гимназии вместе с Булгаковым, с ними еще кто-то учился, кажется, брат Валентина Катаева – Евгений Петров. Так вот Паустовский говорил, что они Мишку Булгакова всерьез не воспринимали, даже когда он «Дни Турбиных» поставил, уже писателем становился. А вот когда «Мастера и Маргариту» напечатали в 60-х годах, то восхитились! И по заслугам!
Гранин:
– Мне недавно подарили книжку Илизарова, в которой собраны заметки Сталина на полях прочитанных книг. Это очень интересно! Там начиная с реплик вроде «Ха-ха!» и кончая рассуждениями в один-два абзаца. Сталин много читал. Он был самоучка, очень начитанный человек, несостоявшийся поэт, в этой книге есть его рассуждения о поэтическом творчестве. Вы знаете, мне Сталина не за что хвалить, но надо признать, что к писателям он относился с уважением: ценил талант. И если против него лично не высказывались, не задирали его, не оскорбляли, как это сделали Пильняк и Мандельштам, то он с уважением относился к собственному мнению писателя. Например, рассказ Андрея Платонова «Сомневающийся Макар»! Или «Тихий Дон» Шолохова. Ведь эти вещи вовсе не воспевали происходившее, они шли вразрез с установками того времени. Или «Дни Турбиных»! Ведь Осип Мандельштам написал явное оскорбление. Кстати, считается, что Сталин звонил Пастернаку, советовался насчет Мандельштама, и тот не заступился за коллегу. Если бы сказал, что Мандельштам гений, Сталин бы Осипа Эмильевича не тронул.
Еще Гранин рассказал, как его недавно пригласили на открытие Талион-клуба в бывшем особняке Шереметева, где был Дом писателей.
– В Лепном зале было накрыто угощение. И вот эти раздавшиеся вширь мужики в дорогих костюмах, налитые дорогими коньяками, пахнущие парфюмом, рассказывают друг другу, что здесь раньше было, это, дескать, дворец сподвижника Петра – Шереметева (а это совершенно другой Шереметев, никакого отношения к фельдмаршалу не имевший). Потом мне нечто вроде экскурсии устроили, говорят: сейчас мы вам покажем кабинет Михаила Зощенко, где он работал… Я говорю им, что у Зощенко никакого кабинета в этом здании не было, они руками машут: нет-нет, вы не знаете, нам сказали, что был, он там сидел и писал… И приводят в кабинет первого секретаря, где я отсидел несколько лет, когда был избран на эту должность. Бессмысленно спорить!
Я ходил по этому дворцу и вспоминал – призраки разных лет были со мною рядом. Вот здесь, в Лепном зале, сойдя с трибуны умер Борис Эйхенбаум… Здесь Жданов выступал, Ельцин… Вот тут, у лестницы, возле ресторана, был разговор с Олей Берггольц… Тени друзей виделись мне на шумном вечере сытых богатых людей… Раньше дворец принадлежал всем писателям города, теперь одному человеку…
Они всё восстановили – и масонский зал, и библиотеку, и лестницы… В библиотеке стоят антресоли, лестницы резные к ним, а для кого? Там и книг-то нет. Я хотел им предложить нашу писательскую библиотеку, да мысленно рукой махнул – не в коня корм!
– А вы знаете, где сейчас писательская библиотека? – спросил я, с тайным умыслом похвастаться добрым делом.
– Конечно. Я ее сам и перевозил, – к моему удивлению сказал Гранин. – Она на Васильевском…
– Ну да, да, – покивал я, припомнив, что Гранин с губернатором Яковлевым действительно были приглашены в качестве почетных гостей на выставку раритетов после перевоза.
Я спросил, не читал ли он мою недавнюю статью «Город на костях? Мифы Петербурга» в «Невском времени». Не читал. Я обозначил основную мысль, сказал, что триста тысяч трупов, которые приписывают Петру I, это чуть меньше самого большого в мире мемориального Пискаревского кладбища. Археология – наука материальная, не найдено в Ленинграде-Петербурге захоронений петровского времени такого объема. Не в Неву же умерших сбрасывали…
Гранин согласился, что Петербург построен не на костях и Петр вовсе не душегуб. Вспомнил Аню Андрееву из Меншиковского дворца, которая консультировала и меня, и его, когда он писал свой роман «Вечера с Петром Великим». Это меня порадовало. Сказал, что иностранные послы интриговали против Петра и завидовали становлению России у Балтийского моря, отсюда и разговоры о немыслимых жертвах. Да и московские бояре не жалели сплетен о Петре и его жертвах. Гранин сказал, что даже сейчас Москва ревнует к переносу Конституционного суда в Петербург. «Я тут с этими ребятами говорил, они настроены против. Председатель Верховного суда Зорькин… Да, они против…»
Гранин сказал, что сегодня сняли с должности Генерального прокурора Устинова, который недавно пообещал бороться с коррупцией. Сказал, что комментарии пока очень невнятные.
Пришло время расплачиваться, я сунул нос в принесенный счет, засуетился с деньгами. Гранин строго посмотрел на меня:
– Я приглашал, я заплачу.
Изучил счет. Спокойно отсчитал деньги. Спокойно добавил чаевые.
Меня поразило, как он уважительно обходился с деньгами. Не пренебрежительно, не скуповато, а именно уважительно. Он знает им цену…
21 сентября 2006 г.
Был в Финляндии на культурном форуме. В мое отсутствие звонил Даниил Гранин, просил перезвонить по приезде. Сейчас позвонил ему на дачу в Комарово. Похвалил мои «Хроники смутного времени» в № 7 «Невы», сказал, что надо продолжать вести дневник, он дорогого стоит. «Дневники – как коньяк, чем дольше выдержка, тем ценнее…»
Пригласил «просто так» заехать к нему на дачу.
5 сентября 2007 г.
Звоню Гранину на дачу.
Начинаем разговор с погоды. Вот, говорит Гранин, радуюсь солнышку, теплым осенним денькам, а как ты поживаешь? Пишу, говорю, радуюсь, что ушел от административной работы, денег пока мало, но свободы много. Рассказываю о питерском вкладыше в «Литературную газету», который мне предложил выпускать Юрий Поляков. Он прочит этому проекту успех. Это хорошо, говорит Гранин, нужное дело. Назовите его «Невский проспект»[2].
Напоминаю Гранину, что мы должны встретиться на конференции по блокаде. Рассказываю, как я поздно узнал об этой конференции и сделал заявку через историка Никиту Ломагина. Хочу, дескать, сделать доклад, показать фильм о «коридоре смерти». Гранин говорит, что он организовал эту конференцию и на ней все будет очень строго, – улавливаю легкое недовольство, что его обошли. Хотя приглашение, которое мне прислал по факсу Ломагин, подписано Граниным. Я даю задний ход – дескать, против воли организаторов идти не буду: дадите слово – выступлю, не дадите – послушаю. «Я организовал эту конференцию потому, что мне кое-что было непонятно в блокаде Ленинграда, – рассуждает Гранин, – как фронтовику, как писателю. Почему, например, немцы не сделали того или иного. Почему наши сплоховали в сентябре… Конечно, о блокаде можно говорить долго и всего не скажешь, а вот конкретные явления мне очень интересны…»
Потом Гранин говорил о том, что моя десятилетняя деятельность на посту директора ЦСЛК не должна остаться без благодарности – писатели имели приют, место для встреч и всё такое прочее. Вспоминает, сколько сил он сам отдал Союзу писателей, когда был председателем и секретарем парткома, и голос у него начинает дрожать…
8 сентября 2007 г.
Был на конференции по блокаде. Шикарный отель недалеко от Сенной площади. Прозрачные лифты, запах свежего кофе, на лицах швейцаров читается скрытая ненависть к посетителям и тоска по прежней милицейской работе: дубинка, пистолет, наручники…
Канадский и американский профессора делали доклады. В переводе звучит гладко, но вскоре приходишь в недоумение и бешенство – общие слова, риторика, такое ощущение, что сами не понимают, о чем говорят. «Эта информация требует изучения». Эти ребята знают о блокаде из учебников и научной литературы – для них она, как изучение Луны или Марса. Они ее не чувствуют.
Канадский ученый наехал на финна – дескать, вы не забывайте, что Финляндия была союзницей Германии! А то некоторые, понимаешь, забывают, что участвовали в блокаде Ленинграда. (Напишу, быть может, отдельно.)
Как Гранина на все хватает? Организовать такую конференцию! Он выступал сжато, но панорамно. В сентябре был момент взаимной растерянности оборонявших город и наступавших. Немцы словно испугались войти с южного направления в Ленинград. Или боялись подвоха и ждали ценных указаний из Берлина. Гранин сказал, что этот вопрос требует особого изучения.
30 декабря 2008 г.
На афишных тумбах – портреты почетного гражданина Санкт-Петербурга Даниила Гранина, ему исполняется 90 лет. Фото очень красивое, благородное. Гранин под стать Петербургу, он с ним единое целое.
…Каждая встреча с Граниным начиналась с его вопросов: «Ну, что нового? Как работается? Что натворил?» Иногда для затравки разговора Даниил Александрович рассказывал анекдот. У меня хранится небольшая, но сочная подборка его анекдотов. Надо ли говорить, что они сильно отличаются от подборок на соответствующих сайтах и репертуара записных юмористов?
Мы ехали на острова, сиживали в кафе, где Даниил Александрович чудесным образом заставлял рассказывать о себе официанток и барменов. Его узнавали, вспоминали прочитанные книги, благодарили, долго не отпускали, приглашали заходить еще…
Гранин объяснил:
– Ты понимаешь, работа официанта – это сплошное одиночество. Принес заказ, и посетителю ты больше не нужен. А многие идут работать в надежде на общение, интересные встречи… Чаевые – не самое главное. Им хочется поговорить, пообщаться, высказаться…
Обладая статусом Почетного гражданина Санкт-Петербурга и соответствующим удостоверением, Гранин имел моральное право на некоторые преференции, которые я от его имени пытался конвертировать в нужные нам проезды и стоянки.
Мы подъезжали к шлагбауму, я выходил к охраннику, называл фамилию своего пассажира, скороговоркой добавляя почетные звания, и просил разрешения проехать поближе к природе или архитектурным ценностям. Иногда открывали без звука, и выходили посмотреть-поклониться, сказать что-то похвальное, вроде: «Вашего «Зубра» читал с удовольствием. А моя мама была в вас влюблена!» Иногда морщили лоб и переспрашивали фамилию, потом звонили начальству: «Тут просят писателя какого-то пропустить. Говорят, почетный гражданин… Гаранин, кажется…» Я брал трубку, и обычно не отказывали, лишь интересовались, с какой целью известный писатель решил посетить их яхт-клуб или музейный комплекс.
– Говорит, много слышал о вашей организации от губернатора и президента. Решил посмотреть…
– Милости просим, милости просим… Я сейчас подойду.
– Не обязательно. Он не в настроении. Хочет тишины и покоя…
– Пожалуйста, пожалуйста. Как скажете. Дайте трубочку охраннику.
Вернувшись в машину, я объяснял некоторую задержку смущением, которое охватило охрану от его незапланированного визита.
– Чуть в обморок не упали, услышав вашу фамилию.
– Смеешься над стариком… – улыбался Даниил Александрович, делая ручкой стоящему навытяжку охраннику. – Те, кто младше тридцати, почти не читают… Им надо деньги зарабатывать, а литература этому не учит… Поганое время – кругом одни деньги. Спортивная передача – о доходах футболистов, экономика – курсы валют, театр – сколько стоила постановка, и кто спонсировал, музыка – сколько стоила виолончель Растроповича. Все к деньгам пытаются свести…
Расположившись на парковой скамейке или на мостках возле плавающих по зеркалу пруда лебедей, мы продолжали неспешный разговор о литературе и жизни.
И что характерно, я никогда не слышал от него худого слова в адрес коллег-писателей! Что в писательской среде встречается чрезвычайно редко. Вру! Однажды он брезгливо махнул рукой в адрес одного московского литературного начальника и бросил подобающее ситуации слово. Всё!
Гранин прекрасно понимал, что такое наш брат писатель и писательский труд. Однажды, сетуя на собственную бестолковость (долго раскачивался, хотя начал печататься в двадцать лет, мало написал, много времени провел в занятиях пустяками и т. п.), я прочитал стихотворение Наума Коржавина:
Ни трудом и ни доблестью
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех – не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить,
Где труды от безделия
Нелегко отличить…
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности —
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости, —
Лишь одно, как на грех:
Стаж работы в той области,
Где успех – не успех…
Гранин кивнул: «Правильное стихотворение. Коржавин – умница, хороший поэт…»
Помолчал, вздохнул: «Человек должен состояться… Это его обязанность. Я много думал об этом. Почему один при скромных талантах находит себя, а другой – хорошо одаренный, разносторонний – и дело кончается пшиком?
Я пожал плечами, не зная ответа.
– За талантом надо приглядывать, – раздумчиво произнес Гранин. – А на себя не наговаривай. Ты и написал много, и сделал многое. Самоуничижение паче гордыни… Никто не знает, что будут читать через пять или пятьдесят лет. Вот, Коржавин! Пока есть пишущие люди, его стихотворение будут цитировать…
Даниил Гранин много делал для коллег-писателей. Сейчас кое-что забылось, обросло пустыми разговорами, досужими рассуждениями. Но вот простой факт. Он дал сто двадцать рублей моему любимому Виктору Конецкому на покупку пишущей машинки. Виктор Викторович находился тогда в начале своего литературного пути, и без поддержки молодое дарование с флотской выправкой могло пойти совсем иным путем. Кланяюсь Гранину за этот поступок еще и потому, что В. В. Конецкий дал мне потом рекомендацию в Союз Писателей.
Мы говорили о разном. О литературе, политике, женщинах, детях, собаках, птицах, деревьях…
Деревья – их весеннее пробуждение и осеннее угасание – особенно притягивали Даниила Александровича. Мы ездили по Крестовскому острову, и Гранин просил: «Давай к тому дереву подъедем!»
Останавливались, выходили.
– Ты смотри, каждое дерево знает, когда ему пробуждаться, когда соки к веточкам гнать, когда почкам лопаться, когда листочки разворачивать!
По осени мы шуршали листвой, и Гранин улыбался: «Красота! Какая роскошь! Какая красота!»
Однажды, видя мое смурное настроение, Гранин позволил себе нравоучительные рассуждения. В том смысле, что надо радоваться каждому прожитому дню. Радоваться тому, что просто живешь! Нас окружают тысячи опасностей, не совместимых с жизнью. Начиная со смертельных вирусов, несчастных случаев, катастроф, войн, и кончая тяжелейшими болезнями, которые замучаешься лечить. Житейские невзгоды – это пустяки. Каждый прожитый день должен быть самым счастливым, надо быть благодарным за то, что живешь.
Спасибо, Даниил Александрович! Часто вспоминаю Ваш монолог.
Даниил Александрович был несуетливым человеком. Он критиковал перекосы нашей жизни без въедливого азарта, любил порассуждать, привести исторические примеры, вспомнить для сравнения заграницу, былые времена. Лишь однажды я услышал от него: «В какое бесстыжее время мы живем!»
Отдельные суждения я записывал на диктофон и с согласия Даниила Александровича публиковал:
Фрагменты интервью газете «Невское время» (11. 09.2008 г. и 30.12.2008). в рубрике «Писательский Клуб в доме Набокова»
Даниил Гранин: …Сколько ни увеличивай оклад современному чиновнику – он всё равно будет брать взятки. Я когда-то в романе о Петре привел историю с новгородским губернатором. Петр назначил на эту должность честного и порядочного человека. Но вскоре посыпались жалобы, что он ведет себя корыстно. Царь его вызвал: «В чем дело?» – «Вот, государь, мне приходится приемы устраивать, дом содержать соответственно, красиво одеваться – жалованья не хватает, приходится брать». – «А сколько тебе надо?» Он назвал сумму втрое большую, чем получает. Петр дал ему такое содержание. Через полтора года опять появились жалобы, Петр его вызвал. Губернатор говорит: «Виноват, государь, не могу удержаться…» Петр его казнил. Взяточничество не может быть побеждено увеличением окладов, раздачей квартир и прочих благ… <…>