Дмитрий Фурманов
Драма Луши

И когда девочка налила, зажгла:

– Сашка, молись! – скомандовал он.

Девочка робко зашевелила пальцами по лбу, по плечам, по животу.

– Да не так, со слезой, гадина!

Девчушка растерялась окончательно, и смешно, так жалостно, зашмыгала носом…

– На колени! – ревел Грошев.

Девчушка кувырнулась на колени.

– В поклоны! Да крепче лбом по полу стучи, сука!

– Оставь, Павлуша, оставь! – подошла, было, Луша и взяла его за руку…

– Прочь, Лушка, прочь!.. А ну сама молиться! С Сашкой…

– Павлуша, подумай…

– Молиться! сейчас же! – бросился он на нее с кулаками.

Оробевшая бледная Луша задрожала вся, зашептала:

– Господи Исусе, господи Исусе…

Арина Сергеевна спряталась за шкаф, не показывалась, пока не уснул Грошев, растянувшись прямо на полу.

– Лушенька, что ты с таким зверем жить остаешься? Уйди от него, уйди! Загубит в конец он тебя, окаянный, – шептала мать рыдающей Луше… Уйди, что ты!..

– Как я, мама, уйду… Не могу я… Завтра вот встанет, заласкает меня, и все то, все прощу я ему. Привыкла уж, привязалась…

– Какой привыкла, слезы одни…

Это сейчас слезы, мама… А завтра я не буду… Он и прощенья во всем попросит. – Не буду, – говорит, – Луша, больше никогда, прости ты меня! – и сам заплачет. – Обидел я тебя…

– Ну и забуду все, прощу… И отец-то… куда я пойду… разве он примет теперь меня такую?

– Примет, Луша, примет, – плакала и Арина Сергеевна, – я поговорю с ним, примет.

Обе уснули в слезах, а на утро Грошев долго плакал у Луши в комнате и вышел почтительно смущенный к Арине Сергеевне, даже руку ей поцеловал. Только в этот же день снова не явился. А ночью так разбуйствовался, окна начал бить, весь двор поднял на ноги, с револьвером бегал за Лушей, грозился убить. Она выскочила на двор, а там хозяин Телятников:

– Я не могу, – говорит, – этого дольше выносить, всех детей перепугал ваш озорник, побегу за милицией.

И через пять минут действительно пришел милиционер, факты были все налицо, по комнатам валялась перебитая посуда, мебель разная, на кухне ведра, перекувырнутые кадушки, выбитые стекла, – все говорило о свежем буйстве.

Грошева увели, посадили. А на утро выпустили. Пришел домой, сел молча, слова Луше не сказал, только на диване все лежал с открытыми глазами. А потом поднялся к хозяину:

– Пошумел, – говорит, – Клим Климыч я ночью-то… Вы уж простите! Я слышал, на суд вы там хотите… Полноте-ка, Клим Климыч, пустое это, с кем греха не бывает. Я лучше – знаете что? – вам и забор-то пришлю починить сегодня, да вот и дети босые ходят у вас, – обувку сходим – купим…

Телятников жил бедно. Случай такой – одна удача. Никакому суду ничего он не передал, а Грошев сделал все так, как говорил.

Вскоре были именины Алексея Павлыча, Лушина отца. Позвали и Лушу с Грошевым, хотели в этот вечер замириться, да настоять, чтобы обвенчался он с Лушей. Сидели. Выпивали. О венчанье все еще не говорили, а так уж нализались все, что было, пожалуй, и не до разговоров серьезных:

– Играй, Степка! – командовал Грошев Степану Иванычу своему делопроизводителю, отличному гармонисту, которого везде возил за собой.