Дмитрий Дроздов
Вороний Яр 2
– Обижаешь, начальник. Я никогда не какаю, там, где ем. Принцип.
– А вот это достойно самой высокой похвалы. Очень хороший принцип, разумный. Свойственный всем неглупым людям. Колодец, он не для того, чтобы в него плевать. Вот Стёпа Панасюк, видать, не знал, да плюнул.
Варан вопросительно поглядел на начальника. Тот, сделав многозначительную паузу, продолжил:
– Жена у него была, Валентина. Умница, красавица, его из грязи вытащила, да в князи произвела. Отец у неё не простой был человечек. А Стёпа, как мошну набил да связями пооброс, так и подружку себе помоложе нашёл, а Валю по боку. Вот ему самому боком сие и вышло, – Иван Иванович с лукавой усмешкой глядел в глаза немного растерянному Варану. – А теперь меня пытает, не слыхал ли чего, не встречал ли кого.
– Я так понял, дядя Ваня, сей Стёпа – знакомец твой давний? – спросил Варан.
– Не то слово. У нас с ним товарооборот круглогодичный, многими тыщами измеряется. Он мне одно поставляет, я ему другое. Случается, услуги оказываю.
– По информационной части? – глядя исподлобья, спросил Варан.
– И по ней тоже. Только напрасно ты, Санька, ежом встопорщился. Кабы угодно было мне тебя сдать, стал бы я на тебя неделю харч переводить? Работников за такую плату найти не мудрёное дело. А ты по сей день не то что на воле, а и под надёжной защитой пребываешь. Делай выводы.
– Сделал, не дурак, – сказал Варан, немного помолчав, – Великое тебе на том спасибо, начальник.
– Не стоит благодарностей, Саня, живи, работай. Жалобы, вопросы, предложения есть? В помывке, питании, питье, культурном отдыхе недостатка не ощущается? Ну и ладненько. Лихорадка сенная по ночам не донимает?
– А это о чём? – спросил Варан, про себя подумав: “И про сеновал уже знает?”.
– Да был тут до тебя один, – под усами Ивана Ивановича вновь спряталась усмешка, – как вечером с покоса приедет, так у него всю ночь сопли, слёзы, слюни, – болесть такая, аллергией по науке зовётся. Ну ладно, если вопросов нет, можешь идти.
Варан встал, надел на стриженую голову выданную Матрёной тряпичную кепку с пластиковым козырьком, пошёл к двери.
– Да, кстати, Саня, чуть не забыл, – остановил его Иван Иванович, – Всё хотел тебя спросить. Перстень твой мне приглянулся. Увлечение у меня имеется, цацки разные собираю, предметы старины, произведения искусства. Могу тебе за него вполне достойную сумму назначить.
– Сколько? – поинтересовался Варан.
– Двадцать тысяч хоть прямо сейчас. Это десять его цен. Тебе и за две его не продать. К тому же, что-то мне подсказывает, что оно в розыске. Идти с ним в ломбард стало бы делом несколько неблагоразумным. А сколько тебе за него барыга отщипнёт – не мне тебе объяснять.
Варан немного помолчал, разглядывая кольцо.
– Извини, дядя Ваня, вещь не продаётся. Наследство это от любимой бабушки. Фамильная драгоценность.
– Фами-ильная, – Иван Иванович понимающе вскинул брови, – Ну тогда конечно… А я-то уж грешным делом подумал… Ну, ладно, иди, Саша, иди, – и добавил, когда Варан переступал через порог: – А на счёт цены всё-таки подумай. Цена хорошая.
“Хитрый, однако, старикан, – думал Варан, идя по коридору, – Всё намёками говорил, а на что намекал, ещё предстоит понять. Уж не шантажирует ли, рассказывая про связь с Панасюком? Гайку мою поиметь сильно хочет? Цену, вообще то, некислую озвучил, однако и я не лыком шит. Посмотрим, что станет с ценой по истечении некоторого времени. Нам торопиться некуда”.
С такими мыслями вышел он во двор. Тимофей, развалившись в бортовой телеге для перевозки дров, дымил самокруткой. Привязанная вожжами к заборному столбу Сорока потряхивала головой, отгоняя назойливых мошек. Из хлева вышла Матрёна с полным подойником молока, вопросительно глянула на Варана. Он показал ей зажатую в правой руке недельную зарплату, и выставленный вверх большой палец левой. Матрёна улыбнулась, подошла к уличному столику, на котором стояли несколько перевёрнутых чашек и кружек, подозвала его кивком головы. Он сунул деньги в карман штанов, скоро подскочил к столику.
– Давай-ка на дорожку, – сказала она, зачерпнула из подойника и протянула ему полную кружку парного козьего молока. Варан выпил на одном дыхании, вернул кружку Матрёне.
– Вот так и тебя пил бы всю жизнь, – поэтично выдохнул, нежно глядя ей в глаза.
– Иди уже, – улыбнулась она, – Ночью расскажешь. Вон Тимоха уже волнуется.
Варан вернул ей кружку и бодрым шагом направился к упряжке, где Тимофей уже отвязывал коня.
К полудню, повалив и разделав на чурки с полдюжины стволов, Тимофей с Вараном отобедали Матрёниным кулешом, напились квасу и расположились на расстеленной под берёзой дерюге на роздых. Сохли на ветру повешенные на сучьях, взмокшие рубахи, Тимофей курил, Варан ковырялся в зубах соломиной.
– Гляжу я на тебя, Санёк, и думаю: всю жизнь, однако, мужик лес валил, – сказал Тимофей, выпуская густое облако махорочного дыма, – Больно ловок ты в этом деле и силы тебе не занимать. Нешто и впрямь на всех трёх каторгах топора в руки не брал?
– Ну, если по чесноку, – сказал Варан, чуть подумав, – доводилось недолго. В шестидесятом году, на второй ходке, пару месяцев топориком потюкал. Потом забросил, раз и навсегда.
– Так полжизни на нарах в бараке и просидел?
Варан кивнул головой.
– Силён. Я бы, наверное, не смог. С тоски бы помер. Мне работу подавай, лес, волю.
– Да какая ж это воля, Тимоха, не смеши мою кобылу. Хотя в целом ты прав, такая жизнь не для каждого. Мужики, навроде тебя, домой скорее хотят, а, чтобы срок скостить, работать надо. А мне зачем, если там мой дом.
Варан грустно усмехнулся. Помолчали.
– А что, Тимоха, – спросил Варан, – Мотьку-то давно знаешь? Чё об ней сказать можешь?
Тимофей замолчал, задумался, глядя в небо, докуривая свою самокрутку.
– Что тебе сказать, Санька. Мы ж с ней, почитай, всю жисть на этой станции прожили. Любились даже, дело прошлое. Баба она справная, честная. Мужика ей надо, шибко по мужику скучает. Если жениться хошь – женись, не прогадаешь. Только заранее хочу тебя предупредить об одном важном деле. Если уж повяжешься с ней, от других баб держись подальше, мой тебе совет.
Он замолчал, свёртывая новую цигарку. Варан не торопил.
– Была у меня с ей вот така история, – продолжил Тимофей, вновь окутав себя сизым облаком табачного дыма, – Когда меня, беглого, Иваныч в лесу подобрал и на станцию привёз, ей уж лет двадцать было. Сколь ей точно, она и сама не знает, совсем малой сироткой Иваныч её в лесу подобрал. Девка с виду простая, да только оченно даже не глупая, да Иваныч её многому обучил. Ну а я годков на десяток постарше был. В скором времени стали мы с ею жить. Ну-у, как мужик с бабой. Венчать-то нас некому было, Иваныч нам и за попа был, и за родителя, и за свадебного генерала. Три года жили, не тужили, детей вот токмо Бог не послал. А на четвёртом годе случилась ерундовина. Иваныч раньше как в Пески по снабжению ехал, меня с собой брал. Грузчиком, посыльным, прочие мелкие делишки поручал. В кой-то раз сознакомился я там с кладовщицей тамошней, Нюркой. Шалавая бабёха была, но смазливая да стройная, что та берёзка. Ну и соблазнился я. Замечаю: всё ближе ко мне подкатывает, да и я от ей не шарахался, дело молодое. Вот как-то случилось нам с начальником заночевать там. Время позднее, Иваныч пошёл к другану своему, завскладом, на ночлег. А меня оставил повозку гружёную охранять. Я рядом с ней сенца кинул, спать было завалился, а Нюрка уж тут как тут. В общем, согрешил я с ней. Да ладно бы раз, а то ведь каждую поездку по новой бес путал. Так и шло оно, пока Матрёна не проведала. Как уж, я не знаю. Виду особого не подала, только вроде как грустная стала, глаза всё на мокром месте, да прохладцей чуть повеяло в её ко мне отношении. И вот как-то раз, покувыркались мы с Нюркой, пошла она домой, а я как всегда под телегой на соломе заснул. Просыпаюсь рано поутру, чувствую – голова кака-то тяжёлая, а вроде ж не пил с вечеру. Рукою-то по темени помацал: “Мать честна, никабы выросло чего”. Я к луже, глядь в неё, а у меня из головы два рога торчать, как у полугодовалого телка. Перепужался я тогда, голову рубахой обмотал, едва начальника дождался. Ему сказал, дескать, голову вчера напекло, теперь вот берегусь, да коня плёткой, чтоб домой быстрей нёс. Приезжаем, я сейчас до неё. ”Признавайся, – говорю, – Мотька, твоя работа?” А она мне: “Что ты, Тимоша, это оно само так бывает, когда муж жену обманывает, а помочь тебе я смогу. Но только при однем условии: в Пески больше не поедешь, в Яру сидеть будешь, и до меня не подходи”. Я конечно на любые условия согласный был, с Иванычем в командировки более ни ногой. Да он и не приказывал, шляпу соломенную мне дал, ухмылялся ходил, глядя как я её две недели с головы не сымал. А через две недели отвалились те рога. Сами собой отвалились. Только Мотька более меня до себя не допускала, сильно обиделась. Насовсем. А сама с той поры как с цепи сорвалась. Сколько работников к нам ни приезжало, почти всяк ей жених становился. А их, до Родьки, с дюжину-то побывало за тридцать лет. Только ты худо про неё не думай. Они же все подолгу не задерживались. Задача у начальника такая, что никто с неё не верталси. Не силком шли, добровольно, Иваныч за исполнение мзду огромную сулил. Только все, кто уходил её выполнять, более не возвращались. Ни живым, ни мёртвым никого не видали. Вот и выходило, что ни вдова она, ни жена, ни брошенка, а не пойми кто. Вот так и живём.
Варан всё время, пока Тимофей рассказывал, с усмешкой глядел на него, пытаясь уловить на его лице или в голосе хоть малейшую тень улыбки. Но нет, рассказчик говорил совершенно серьёзно, словно учитель, доводящий до учеников трудную тему, не оставляя слушателю ни единого шанса усомниться в правдивости его истории.
– А спилить-то ты их не пробовал? – спросил Варан с деланной серьёзностью на лице.
– Пробовал. Больно было, оставил.
– Ну надо же, – покачал головой Варан, – А что за задание такое старик пацанам давал?
– Об ентом мне говорить не велено. Тут не обессудь. Коли интересно, у него самого и спроси. Может и тебе то задание предложит, хотя и навряд ли. Ну, пойдём, Санька, залежались что-то мы с тобой.
Весь день, наваливаясь на тяжёлую советскую бензопилу “Дружба”, Варан думал о рассказанной Тимофеем истории. Одной половиной головы он понимал, что всё, что он услышал – не более чем на ходу придуманная байка. Однако другая половина назойливо шептала: “А ты проверял? Во всякой сказке есть доля сказки”.
“Для чего ему сочинять с такой серьёзной рожей? – думал он, – Пошутить любит? Ну-ну. Хотя, если разобраться, станция эта – довольно странное место. Тут, похоже, всякое может состояться. Да и хозяин – дедок не простой, это я ещё там, на пасеке, почуял. Он или ворует вагонами, вон как деньгами раскидывается, или, в натуре, с чертями знается. А если так, то и Матрёна могла от него ведьмацким подхватцам натаскаться. Тьфу, чёрт, о чём я думаю. Детский сад, штаны на лямках”.
И всё же ему очень хотелось поспрашивать Тимофея о деталях и подробностях рогатой истории. Однако он останавливал себя мыслью: “Да ведь натуральное фуфло прогнал рыжебородый, на дурь меня проверяет. Начну дознаваться, сразу подумает: эк я тебя развёл, простодырого”. И молча вгрызался бензопилой в сосновые и берёзовые стволы, весь день, краем глаза поглядывая на всклокоченную Тимохину голову: не осталось ли каких следов. Вечером в бане планировали дела на ближайшие дни: вывоз заготовленных дров, походы за грибами, рыбалку. Ни Варан, ни сам Тимофей, ни словом не обмолвились о рассказанном им на послеобеденном роздыхе. А после стопки самогона за ужином и вечерних посиделок с наливкой Варан и вовсе позабыл о Тимохиных россказнях.
Ночью на сеновале, проснувшись от петушиного крика, и от предутренней свежести, он натянул на обнажившееся плечо Матрёны покрывавшую их ватную телогрейку, осторожно, стараясь не разбудить, приобнял. Она, видимо, немного продрогшая от августовской ночи, слегка дрожа и не открывая глаз, прижалась к нему всем телом, уткнулась лицом под мышку. “Ну какая она тебе ведьма, дурак, – сказал сам себе Варан, – Развесил уши. А если даже и ведьма, что с того? Рога то ещё заслужить надо. А с кем я их здесь заслужу? Разве с кобылой”. Он глянул на щель над воротами сарая. “Темно ещё”. Он уткнулся носом в Матрёнины волосы и закрыл глаза.
Ещё два дня Варан с Тимофеем плотно работали на заготовке дров. После обеда третьего дня отправились за последними поленьями. Тимофей положил в телегу два ружья, два заплечных короба, выдал Варану небольшой нож.
– Грибы нас заждались, Санёк, прогуляемся по тайге, пока погода, – сказал он, слегка тронув кнутом лошадь и присвистнул псу: – Волчок, давай за нами, пёсья харя!
Прибыв на место, загрузили в телегу остатки дров. Тимофей распряг лошадь, спутал передние ноги.
– Не опасно лошадь-то в тайге одну бросать, – спросил Варан, – Волки не подрежут?
– Ни-и, – махнул рукой Тимофей, – Они сейчас по одиночке шастають, а от одного она отобьется. Чай не впервой, бывалая. Он и сам не полезет, ему теперь проще найти, что по зубам. Да и Волчок в подмогу.
Он кинул собаке взятые на кухне мясные объедки, велел лежать. Пёс послушно улёгся в тени телеги с костью в зубах.
– Вот тут и сиди, за нами не ходи. Пошли, Санька, туды нам.
Углубились в тайгу. Стали всё чаще попадаться плотные, только что вылезшие после недавних дождей, моховики, подберёзовики да подосиновики.
– Вот енти бери, да те, что помоложе, – учил Тимофей, – Груздями пока не отвлекайся, мало их тут. А чтоб Матрёна за них взялась, вёдер пять надо накосить, никак не меньше. За ними потом в другое место сходим. Вот тебе котомка, собирай сперва в неё, после в короб пересыпай. Ну, давай, ты – туда, я – туда, – он взмахами рук указал направления, – Ружьё пулей заряжено, ведмедя навылет прошибёт. Вот тебе ещё, – он вынул из кармана пять патронов, протянул Варану, – Поди, не заблудишься? За солнцем гляди, шибко далеко не забредай. Если что – стреляй. Гильзы – в карман. Ну, с Богом.
Через пять минут грибники уже не видели друг друга. Варан шёл не спеша, но бодро, наслаждаясь красотами летней тайги. Тихо поскрипывал за плечом карабин ружейного ремня, со звонким сухим эхом доносились из глубины леса барабанные дроби дятлов. Когда набредал на грибную поляну, по нескольку минут не разгибался. Душа пела, огромный семиведёрный, сплетённый из лыка короб быстро наполнялся отборными грибами, однако ж не давил широкие плечи Варана. Какая-то детская радость наполняла его грудь. И от грибного изобилия, и от таёжного терпкого, припахивающего хвойным озоном воздуха и от предвкушения очередной ночи на сеновале. Вскоре короб был наполнен доверху, Варан поглядел на солнце. “Так, мне туда, – сказал сам себе и направился в сторону, где предположительно находилась лошадь с телегой, – Хорошо, что денёк ясный”. Минут через двадцать пути, не выйдя к месту, остановился, скинул короб, присел на пень передохнуть. “Тьфу ты, ёлы-палы, – вдруг осенило его, – Солнце-то тоже на месте не стоит. Мне ж левее надо было брать. Значит наша вырубка там”. Он бодро закинул за плечи короб, зашагал по вновь выбранному направлению. Но время шло, а выйти на вырубку всё никак не удавалось. Два раза пробовал стрелять вверх, однако ответа не было – видимо сильно далеко разошлись с Тимофеем. Наконец, проплутав по тайге часа два, он прилёг под сосну передохнуть. “И не расстреляешься особо, – озадаченно думал он, патроны поберечь надо бы, вон уж и солнце на спуск пошло”.
Варан собрался было вставать, как вдруг услышал неподалеку хруст. Затих, осторожно выглядывая из-за толстого ствола. По лесному стланику небыстрыми, по-кошачьему мягкими шагами шёл человек. Он проходил шагах в десяти от Варана, так, что тот смог хорошо его разглядеть. Одет он был в серые грубые штаны, такого же цвета простую плотную рубаху. На ногах оленьи унты с короткими голенищами, за плечами ружьё, на поясе патронташ. С одного боку висела плечевая сумка, с другого – пара добытых зверьков и армейская фляжка. Он шёл почти бесшумной поступью, лишь изредка под его ногой чуть похрустывала ветка. “Охотник, из аборигенов, – догадался Варан, – Сам Бог мне в помощь, эти на сотню вёрст вокруг каждый пень знают”. Подождав, пока охотник пройдёт мимо, он встал, подхватил короб и ружьё, и, стараясь не ступать на ветки, скоро пошёл вслед за ним.
– Гутен морген, уважаемый! – громко поприветствовал Варан, когда до охотника оставалось шагов семь. Тот вздрогнул, резко обернулся, схватился за ремень ружья, но скидывать не стал, видимо потому, что Варан держал своё в руках.
– Ты не волнуйся, друг, – с добродушной улыбкой продолжил Варан, медленно подходя к охотнику. Тот замер с ружейным ремнём в руке, внимательно изучая азиатскими глазами приближающегося незнакомца.
– Мы с тобой одной крови, ты и я, – сказал Варан первое, что пришло на ум, не зная, как успокаивать дикарей, положил правую ладонь на сердце, – Меня Саней зовут, работаю я тут недалеко, на станции. За грибами вышел, да блуданул малость, я тут недавно.
Варан подошёл к охотнику на расстояние двух шагов, остановился, скинул короб. Абориген по-прежнему молча смотрел на него, только убрал руку с ремня. Лицо смуглое, глаза раскосые, тоненькие усы, чёрные, короткие, неухоженные волосы. На вид лет тридцать. Варан, чтобы разрядить обстановку, закинул ружьё за плечо.
– Меня Атилька звать, – сказал, наконец, охотник. Варан тут же протянул ему руку, тот, чуть помедлив, подал свою. Варан заметил, как азиат быстро, но цепко скользнул взглядом по перстню.
– Ну и порядок, Атилька, – улыбнулся Варан, крепко сжав сухощавую ладонь аборигена, – Будем, значит, корешами. Так я о чём: ты мне на станцию выбраться помоги, а я уж в долгу не останусь.
– Совсем твоя не думает, – сказал Атилька, – Нет здесь никакой станция. Раньше был, да много зим прошло, теперь там только рельса ржавый.
– Как же нету, браток, – удивился Варан, – С утра вроде была. Может, мы про разные станции толкуем?
– Другой станция совсем никогда не был. Другой станция два сотня вёрст на солнце.
– Ну, добре, – согласился Варан, – тогда веди меня туда, где ржавая рельса, там разберёмся. Далеко идти?
– Вёрст десять будет, – ответил Атилька, для наглядности показав Варану по пять растопыренных пальцев на обеих руках, – До темнота ходить.
– Десять вёрст? – обрадовался Варан, – Вот это примерно, то, что мне надо. Слушай, друг, ты меня проводи туда, там сочтёмся. Денег дам от души, ведра три огненной воды купишь, – и, подумав вдруг, что абориген может обидеться, добавил: – Шутка. Двести рублей, уважаемый, двадцать червонцев.
Он, для наглядности, дважды показал ему свои десять растопыренных пальцев. Охотник замолчал, задумавшись. “Торговаться начнёт”, – подумал Варан.
– Проклятое там место, – сказал Атилька, – близко не пойду. На рельса выйдем, дальше сам ходи.
– Да кто ж его проклял-то? – усмехнулся Варан, – Ну, давай хоть до железки. А как я тебя отблагодарю? Деньги то на станции.
– Ружьё свой отдашь, там близко будет, ружьё не нужен. Старый у тебя ружьё, не стоит, сколько ты показал.
– Замётано, – с готовностью согласился Варан, – будет тебе ружьё. Пошли.
– Ходи за моя, – сказал Атилька, и, развернувшись, направился в сторону, совсем другую, чем та, по которой собирался идти Варан. “Ишь ты, если б не он, куда бы я упорол?” – подумал он и двинулся вслед за охотником. Минут через десять пути начался небольшой спуск и вскоре вышли к маленькой тихой речушке метра три – четыре в ширину. Пройдя недалеко по прибрежной осоке, вышли к перекинутому через речку тонкому березовому бревну. Атилька, скинув ружьё и используя его как балансир, уверенным шагом перебежал на противоположный берег.
– Давай, сюда ходи, – позвал он, махнув с того берега рукой. Варан последовал его примеру. Держа перед собой ружьё, он осторожно пошёл по бревну. Выходило не так легко, как у аборигена. “Что-то не припомню я, чтобы мы с Тимохой какой-либо ручей форсировали, – думал он, покачиваясь на ходу и глядя прямо перед собой. Когда же вышел на берег и поднял глаза, то увидел пренеприятнейшую картину: абориген стоял на прибрежном косогоре, шагах в семи от него и держал его на мушке своего ружья. Варан оторопел.
– Ты чё это, индеец, – спросил он тихо, – бесива мухоморного опился? Я ж тебя как друга попросил дорогу показать, денег хотел много дать, а ты в меня из пукалки целишься. Ты это прекращай…
– Ружьё положи, урус, – перебил охотник. Варан пригнулся, положил оружие на траву, и вдруг быстро скакнул в сторону, на ходу скидывая с себя короб. Раздался выстрел. Темя Варана обожгло, на секунду он почувствовал себя оглушённым, словно получил удар по голове бутылкой. Охотник переломил ружьё, быстро выбросил гильзу и так же, почти мгновенно, вставил патрон, но выстрелить не успел: Варан оказался быстрее. Ещё не совсем придя в себя, он в три стремительных прыжка подскочил к охотнику и размашистым хуком в лицо повалил его наземь. Тот слабо охнул, но ружья не выронил, посилился встать, но тут же снова повалился, пытаясь направить ствол на соперника. Варан ударил рукой по стволу, а ногой, что было сил, как по футбольному мячу, пнул аборигена в голову. Тот, не издав более ни звука, распластался на траве. Варан схватил его ружьё, встал, возложив на него стопу, направил дуло в лицо.
– Ну что, папуас, колись, гайка моя тебе понравилась? – зло спросил он, тяжело дыша, несильно толкнул его ногой. – Отвечай, падла, когда спрашивают.
Охотник не шевелился. Варан почувствовал, как по лицу его и за шиворот потекли тёплые липкие струйки. Он отёр кровь рукой, присел перед тихо лежащим охотником.
– Ну, давай, просыпайся! Слышь, ты, – Варан похлопал его по щекам. Охотник не реагировал. Варан прощупал пульс на шее, увидел, как из уха его и из носа выступила кровь. “Зажмурился никак, – подумал, – Ну, дела.”
Он расстегнул охотничью сумку, высыпал содержимое на траву. Спички, кисет с табаком и куском газеты, мешочек с сухарями и несколькими кусками прессованного сахара, полоски вяленой оленины, какие-то вырезанные из дерева мелкие безделицы неизвестного предназначения, свёрнутый вчетверо листок. Варан подобрал его, развернул. ”Обана! – от удивления приоткрыл рот: в руках его была точно такая же листовка, какую давал ему почитать дядя Ваня у костра в ските, – Значит, не врал начальник про подвязку индейцев с легавыми. Видимо по особой примете меня узнал, завалить хотел, сука, да навариться”.
В это время откуда-то издалека раздался выстрел. “Тимоха! – обрадовался Варан, вскинул ружьё и выстрелил вверх. В ответ услышал ещё один выстрел, запомнил направление. Кровь из раны на голове продолжала течь по щекам и шее. Он потрогал рукой темя. “Череп, вроде цел. Перевязаться бы надо”. Он снял с себя взмокшую рубаху, подрезав грибным ножом, порвал на ленты. Как сумел, обмотал голову. Сложил рассыпанное барахло охотника обратно в сумку. Затем подхватил своё ружьё, короб и двинулся в сторону выстрелов. Через пять минут на небольшом косогоре встретился с Тимофеем. Тот, увидев его с обнажённым торсом и с обмотанной окровавленными обрывками рубахи головой, округлил глаза.
– Матинко ридна! Що з тобою сталоси, Санька?
– Рога выросли, – деловито ответил Варан, – А я их ружьём отстрелил.
Тимофей стоял перед ним, приоткрыв рот, и ошарашено хлопая глазами. “Не то, поверил? – с усмешкой подумал Варан, – Так, может, правду про свои-то рога рассказывал? Ладно, не время Ваньку валять”.
– Пулей меня шваркнуло, Тимоха, – сказал, улыбнувшись, – Давай, веди меня домой, по дороге расскажу.
По дороге до вырубки Варан рассказал Тимофею, обо всём, что с ним произошло.
– Точно убил? – запрягая лошадь, спросил Тимофей, когда он закончил свой рассказ.
– Точнее не бывает. Не хотел я, Тимоха, не хотел! Да больно хлипкий индеец попался. Я ему всего-то пару раз в голову вложил, а он сломался, как спичка.
– Может, пойдём, закопаем? – робко спросил Тимофей, – По христианскому обычаю.
– Вот этого не надо. Я и ружьё его брать не стал, рядом оставил. Лисы его подъедят, сразу картина ясная нарисуется: со зверем не справился. Так дело в стол и засунут. Да и в Христа они не верят. Одно слово – папуасы. Поехали.
Варан запрыгнул на телегу, свесив ноги, откинулся на невысокий штабелёк дров. Тимофей стегнул лошадь, повозка покатила в сторону станции, позади рысцой побежал Волчок. “А не дядя Ваня ли на меня этого урюка наслал? – подумал вдруг Варан, разлегшись на трясущейся телеге и глядя в небо, – Вон как на перстень-то зыркнул, как будто узнал. Почему бы нет? Дяде Ване-то цацка Панасюкова больно приглянулась, вон какую цену выставил. Я не продал – он придумал более простым способом вопрос порешать, старый чертила. Тут, правда, бабка надвое сказала. Как говорят легавые, прямых улик нет – значит презумпция. Однако ж основания для подозрений на лицо, и очень даже веские. Э-эх, начальничек, не видать тебе моего перстня. Хрен ты угадал”.
– Слышь, Тимофей, – сказал Варан, когда подъезжали к станции, – ты начальнику про этот эксцесс не рассказывай. Не надо бы ему знать, я тебя как друга прошу. Скажем, полено прилетело. Замётано?
– А мне что, – откликнулся Тимофей, – Мне всё равно. Полено, так полено. Замётано.
Когда въехали во двор, солнце уже закатывалось за лес. Увидев Варана в несколько необычном виде, Матрёна всплеснула руками, подбежала к телеге.
– Матушка родная! Сашка, где ж тебя угораздило?
– Да ерунда, Мотя, Тимоха колол, я собирал, вот полено и прилетело. Одной дыркой в башке больше, одной меньше, какая разница, – отшутился Варан.
– А ну, покажь, – она быстро сняла с его головы обрывки рубахи, осмотрела рану, – Шить тебя надо, Сашка. Только сначала помыть. Давай скоренько в баню. Идти можешь или проводить?
– Плясать могу, Мотя, – устало улыбнулся Варан, слезая с телеги.
– Давай, иди, я сейчас.
Она побежала к себе, Тимофей, распрягши лошадь, принялся разгружать дрова, Варан поплёлся в баню. Там он набрал в шайку тёплой воды, осторожно помыл раненую голову. Вскоре появилась Матрёна с бутылкой самогона в одной руке и с небольшой коробкой с ручкой в другой.
– На-кося, – сказала она, наливая из бутылки полный стакан, – это чтоб не шибко больно было. Первач.
Варан выпил до дна, выдохнул, промокнул пальцами заслезившиеся глаза. Матрёна усадила его на табурет, под лампочку, достала из коробки иголку с проденутой в неё нитью, положила в стакан, залила самогоном. Затем, обработав тем же первачом рану, и подбрив станком её края, принялась за шитьё.
– Потерпи теперь, Сашок, больно будет, – сказала она, прокалывая иглой Варанов скальп.
– Шей, Мотя, шей, не боись, – говорил Варан сквозь стиснутые зубы, дыша на Матрёну крепким свежим перегаром, – Больно осталось за забором. На воле, да ещё от твоих рук, больно статься не может.
Когда работа была закончена и Матрёна обвязала голову друга бинтом, Варан притянул её к себе.
– Ты сеновал-то мне нынче не отменяй, Мотя, а то рана с тоски загноится. Придёшь?
– Живчик! – рассмеялась Матрёна, поцеловала его в щёку, – Ну куда ж я денусь. Давай только концерт сегодня отменим, Тимоха раньше уляжется. На ужине поешь плотно и иди к себе, отдыхай. Как у Тимохи окно погаснет, так я сама за тобой зайду.
В утренних сумерках, когда слезли с сеновала и подошли к дверям сарая, Варан придержал Матрёну за руку.
– Погодь-ка, Матрёнушка, – сказал, – Это вот тебе.
Он снял с пальца перстень, вложил ей в ладонь.
– С ума сошёл, Сашка, – прошептала она, разглядывая украшение, – ему ж, поди, цены нет.
– Это ты точно сказала, нету. Для меня вообще цен нету, человек я такой, Мотя. Для меня только на тебя цена есть. Больше жизни моей та цена. Ты феньку эту сховай подальше, на палец тебе она великовата будет. Просто, как память обо мне храни. Только не показывай никому. Договорились?
– Как скажешь, Сашок. Спасибо тебе. Прямо не знаю, что ты за человек. Отродясь, таких не видала, – она обняла его за шею, расцеловала в лицо, – А носик мы тебе поправим, милый, это я сумею.
– Какой носик? – не понял Варан, – Зачем носик?
– Не гоже с таким ходить. Смешон больно. И приметен. А с новым носом тебя никакая милиция не сыщет, никакой басурманин на тебя не покусится. Я сказала: поправим, значит, так тому и быть. Всё, иди…
Прошло ещё дней пять. Варан не особо страдал от полученной травмы. Ходили с Тимофеем на рыбалку, лыко драли, аврально картошку выкопали, так как начальник посулил скорые дожди. Как-то хмурым, моросящим утром, Иван Иванович подошёл к укладывающему поленницу Варану.
– Здорово ночевал, Саня, – поприветствовал, – Как твоя голова?
– И тебе гутен морген, гражданин начальник. Голова в полном порядке, спасибо. Вчера Матрёна повязку сняла.
– Рад за тебя. Новость у меня для тебя есть. Родька, подельник твой, в себя пришёл и, кажись, поправляться начал. Скоро, видать здесь будет. Ну а ты, как я и обещал, можешь быть свободным.
Варан немного растерялся, уронил на землю полено.
– Так ведь ты говорил, на то моя воля, дядя Ваня. Хочешь – иди, хочешь – оставайся. Не говорил разве?
– Говорил, – Иван Иванович расплылся в улыбке, – И ещё раз говорю: в моём доме место найдётся, работник ты хороший. Тем более что Родька задачу выполнит, да домой отправится. Так что ты мне пригодишься.
– Благодарствую, дядя Ваня, – Варан наклонился, подбирая полено. Получилось что-то вроде поклона.
– Да не за что, – снова улыбнулся начальник. И вдруг спросил, лукаво прищурившись: – А колечко-то с перстнем куды с пальца подевалось?
Варан поглядел на пустой палец, изобразил на лице досаду.
– Потерял я его, дядя Ваня. Дрова колол на вырубке, снял, чтобы не мешало, в траву положил. А как искать кинулся – нет нигде. Всю поляну на четвереньках прошарил – не нашёл. Вот такая, понимаешь, беда.
– Потерял? Ну, что же ты так, Саня, – лицо Ивана Ивановича сделалось очень грустным, – Разве ж можно такие вещи, да в траву. Ты сходи туда, сынок, ещё поищи. Может, ещё и найдёшь, оно ж всяко бывает. А коли я найду, так не обессудь. Что с возу упало…
Варан насторожённо взглянул в лицо начальника, предполагая увидеть на нём хоть какую-то ухмылку. Однако оно по-прежнему не выражало ничего, кроме искренней скорби.
– Да-а, – печально протянул начальник, – Вот уж беда, так беда. Ну, ничего, ничего. Работай, Саня, работай.
Глава 13
Мало по малу, с того чудесного утра, когда загулявшая душа вернулась, наконец, в истосковавшееся по ней Родионово тело, стала по капле возвращаться в него и сила. С каждой ночью, а именно этим временем суток шло у него теперь времяисчисление, чувствовал он, как тонким, но горячим родником всё полнее и полнее разливалась по его жилам жизнь. Уже через двое суток после чудесного воскрешения, проводив Анфису, он с помощью отца Фотия, поднялся со своего одра и самостоятельно вышел во двор по нужде. Однако, на обратном пути, почувствовав внезапное головокружение, едва успел навалиться на дверной косяк, и, если бы сопровождавший его монах не подхватил его крепко под мышки, наверняка загремел бы на пол.
