Дмитрий Андреевич Бурылов
Антарктида

VI

Любомир провёл бессонную ночь в разветвлённой озабоченности от параллельных мыслей по поводу немедленного возвращения, поиска смыслов, разрешающих продолжение путешествия, а также анализа обусловленности такой дихотомии: “Понятно, если вернусь сейчас, никогда больше не познаю этот опыт, потому что сам же и заделаю дыру. Если не исправлю уязвимость сам – сделают другие. Но кто знает, исправят ли… А если оставят зазорчик? Что тогда… Нет, этого допускать нельзя… Самое правильное – вернуться. Но тогда я не узнаю, что здесь! Разве не принесу я большую пользу, познав это, чем… Если просто вернусь с пустыми руками и закопаю открытие? И никто не узнает… Ничего… Предположим, эта ветвь относительно ясна… Если только не задаваться вопросом: а правильно ли, что они не узнают? И почему, собственно, я думаю, что лучше им не знать… А если, предположить, что вернее им узнать… То, во-первых, что узнать? А, во-вторых, что тогда мне дальше делать? Что делать-то? Как исследовать? Что именно? То – не знаю что? И каким методом? Пожелания? И зачем? То есть, если для них, то в чём их цель? Полезная… Только исследовать? Понять что-то? Получить опыт? Польза. Польза. Польза? Хорошая польза… В чём она, вообще, заключается? Для кого как… Н-да… Кажись, тут мыслительный тупик, согласно которому лучшую пользу я принесу, когда устраню эту ошибку, чтобы никто больше ей не воспользовался…”

“Но! Но… Значит, это всё предубеждение моё… Допустим, если это стало понятно, интересно тогда, почему я думаю, что такой вход в систему способен только навредить? Ну или относительно в большей степени навредить? М-м-м… Известно почему… Но это эмоциональная установка или осознанная мысль? Всё-таки слишком серьёзно влияет она на мои прогнозы. Скажем так… Эмоциональная экстраполяция ни к чему… Не огульно ли хаю? Так… Вот это – точно уже наигранность началась. К пользе! К пользе… Что, вообще, есть польза? Ага… В этом тупике наигранность и начинается. Потому что – почему? Потому что не самое хорошее, видимо, у меня мнение, так сказать. А почему? А потому что науки общественные я тоже учил маленечко… Н-да… Ну так и что же? Открытий не делать тогда что ли? Ага. Ага… Эту сказку я помню. Интересный у меня выбор, значится. Так из-за этого я так и мыслю, значит? Ха-ха! Попался! О нём мысли-то все, значит!…”

Вместе с радостью от нащупанной нити Любомир поймал глухой удар под дых. Что-то в нём безвозвратно лопнуло. Словно фитили динамита, подожжённые с двух концов достигли цели, и произошёл хлопок, после которого наступила фрустрация. Один фитиль тлел с того конца, где Любомир раньше был просто увлечён своим делом: ему нравилось находить самые разные уязвимости, пользоваться ими, устранять ошибки, получать за это похвалу, – теперь же он впервые столкнулся с чем-то вроде бессмысленности своего дела. И, как оказалось, с вредоносностью. Или же, на самом-то деле, с неверием в его полезность, основанной на скрытой мизантропии. А, может, вернее, и тем и другим… С другой, искрившейся прежде стороны, его увлеченность явно была вызвана мотивом что-то исправить… Найти то, что избавит от бед! Обрести доступ, который позволит это сделать! Позволит сделать так, что бы всё было хорошо, безвредно… Тут-то всё и схлопнулось, когда он осознал, что дело пользы достигается не через обретение абсолютного уровня доступа, а зиждется глубже: на вере и неверии. Попытка получить больший доступ есть только следствие из его мыслей о том, что ничего хорошего от массы людей ждать не приходится, а тогда, если хочешь сделать что-то хорошее, то сделай это за них сам… А тут теперь получается – всё наперекосяк? Если веришь и делать ничего не нужно?… Или как?

В сознании двоилось… Троилось… Четверилось… Пятерилось… Крутило и звенело, зарочивало, мерцало, переходило из одного в другое, ему казалось, что всё это уже было… “Всё это скучно… Неинтересно. Ошибочно… Бессмысленно, в конце концов!” Он испытывал какое-то слепое, но от того самое что ни есть зрячее, дежавю, знакомясь с безучастной вечностью. Цели всей его предыдущей жизни, его движущие мотивы схлопнулись, оказавшись не то что прямо в его руках, – это он, Любомир, метко попал прямо внутрь самого-пресамого желаннейшего яблочка, пребыв теперь на абсолютно-неожиданное, опустошающее распутье, и вместе с тем, уже допустив, что стремления-то, приведшие сюда, являлись ложными, а дальнейший путь, следственно… Каким? Тоже пустым? Ложным? Способным сейчас показаться содержащим смысл, а затем, оказалось бы… Зря пройденным? Не одаряющим находкой, а только отягощающим… “Может, лучше, вообще, ничего тогда не искать? Не планировать?…”

“Как просто… И оказывается, мне это совсем не нужно. Что я – вот так вот!? – возьму и смогу сделать лучше? Какие мысли? О пользе для этой паутины… Как она… Работает-то… Вся… Я же не смогу ими вечно управлять, делая что-то лучше по своему усмотрению. Тут внесу – там отобразится… Там – оно в другом месте. И так-так-так-так… И в смысле – по своему усмотрению?! И в смысле – вечно?! И в смысле – зачем?! Я!? Тут сразу как бы три – четыре? – таких себе пунктика… Я даже для себя-то не знаю в чём польза… И смысл? Теперь… Они живут себе и живут. Делают, что им хочется. Или что им кажется, что хочется. Ну, или нужно… Управляются как-то… Тут – как бы… Куда мне тягаться-то?… Разница – ого-го! Разница… Какая большая разница… А я не думал. Не верил. То есть вот так – без веры; а так – с верой, получается… Сразу так, да, меняются и цели и отношение ко всему… А я ведь не верил в Него… А теперь – что? – поверил? Нет-нет-нет… Подождите-подождите! Это похоже на то, что я с ума схожу… Мы про веру про какую говорим? Ещё раз… В людей или в Бога? Давайте мы это подменять-то как бы не будем, да? А оно разное? Одно без другого? Так-так-так… Это догма – это нам не надо… Ага… Ладно… Успокоиться… Ну… Допустим… Фу-у-ух… Почему Он так всплыл-то у меня, вообще? Н-да… А неожиданно с трепетом я к Нему… Не так совсем называть стал, правда? Есть такое. А с другой стороны? Почему мне страшно в Него верить? Ненаучно? Разбираться надо… Почему мне – вдруг! – страшно верить в то, что я мог ошибаться, язвительно смеясь, что Его нет? Откуда я, вообще, верил, что Его нет? Вера – это – что? – дурное что-то? Кто мне это внушил, вообще? Или я сам понял? Ну или – как? – понял… Так и понял. Впитал просто. Ладно… Допустим, тогда понял, что нет. А сейчас, вот, понял, что есть. Допустим. Внимание! Сам решил. То нет, то есть, получается. Да? Кот Шрёдингера. А решаю я, да? Тяжело…”

Ресурсы тела Мусы Абубакара стремительно истощались, непривычно-запредельная мозговая активность выматывала, размышления Версальского вызывали непонятные вспышки, перемены самочувствия, какую-то лихорадочную чехарду. Любомир терялся. Возвращение в своё тело всё меньше интересовало его. Значимость, вообще, пропадала, его затягивало в безразличную относительность и апатичность, и он это чувствовал. Испугавшись того, что вот-вот он снова не заметит, как начнёт растворяться, Любомир спешно начал искать жизненно-интересную тему для раздумий: “А как… Как… А-а-а-а… Вот! У других! – как? У них – что? – с этими мыслями? Целями? С человеколюбием? С Богом? Они! – что?” – в импульсивном приходе уверенности ему показалось, что ради этой загадки стоило бы искать дальше… Незримая удавка на теле Мусы всё сильнее затягивалась, Любомир быстро вызвал консоль с твёрдым страстным намерением, эмоциональная интенсивность переживания которого была совсем не такой, как увлекавшие его ранее до беспамятства идеи фикс. Разверзшаяся перед ним в обе стороны бездна подгоняла, поэтому жажда и осмысленность этого намерения являлись несравненны с прежними – они напоминали прыжок с разбега из челюстей снедающего тлена в объятия бесконечности. Но бесконечности, кажется, искусственной и искусственно-интересующей… Но что делать? Истощиться в этом теле, впадая в депрессивное состояние никак не хотелось, а чтобы заставить себя сдвинуться, необходима была идея мощная, радикальная, более сильная, чем то, что уже утягивало. Времени на философствования: не окажутся ли усилия тщетными, лишь продлевая агонию на новом витке круга или спирали? – не оставалось. Любомир выбрал обнажиться на бегу, со страху признавшись в искренней клятве, он захотел доподлинно узнать: “Есть ли Бог? В людях, животных, растениях,… компьютерах? Вообще? Как разные существа Его воспринимают? А Он их?” – почему-то Любомир думал, что у него теперь больше, чем у кого-либо, появилась возможность этого познания.

Светало. Муса Абубакар словно та самая рыба, уже привыкшая к стенкам аквариума, вконец зачахая, бездыханно сидел и против последних, покидающих его сил, смотрел в море, пока, припав на колени, с вопящим хрипом: “Хэ-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э!…” – ни проглотил разом четыре литра воздуха, – благо, звериный инстинкт выживания взял верх. Когда Любомир покинул его, тот по инерции безучастно наблюдал. За ночь он пережил, ничем не меньше временного хозяина тела: паникуя, негодуя, чертыхаясь, плача, смеясь, божась, каясь, молясь и прощаясь, пока вконец не умолк, подумав, что уже умер и лишь ждёт переправщика.

VII

Солнце вот-вот должно было показаться. Джунгли окутывала тёплая лиловая дымка. Катя Эрих оканчивала утренню випассану, последнюю в десятидневном курсе, который она проходила на Пхангане. Дышалось по-особенному легко. С кухни доносились нотки свежепорезанных драгон-фрута, ананса, папайи, горячего хлеба и травяного чая. Новым студентам уже разрешили уйти на перерыв, а старые должны были оставаться в медитации ещё полчаса. Радостное предчувствие вспышками пульсировало в животе Кати – она не поддавалась, сосредоточенно продолжая практику, изредко выключая вспышки мыслей.

Катя была ребёнком цифровых кочевников, почти окончательно оторвавшихся от родины в эмиграцию начала двадцатых. Родилась она в России, но когда ей исполнилось два года, родители переехали Турцию, затем в Черногорию, долго перемещались по Азии и даже какое-то время жили в Южной Америке. Осесть где-то они так и смогли, пробовали, но становилось тоскливо и единственным решением делалась дорога. Их жизнь разделилась на сезоны, и вот уже последние лет пятнадцать они повторяли, разбавляя путешествиями, излюбленные маршруты: зима в Таиланде, на Бали или Шри-Ланке, весна в Мексике или Аргентине, лето в Перу или Канаде, а осень где-то там же уже снова ближе к зиме.

Детей Эрихи решили больше не заводить – хватало Кати. Они были из тех, кто надеялся скоро вернуться, поэтому не стали придумывать родов в Аргентине с последующей репатриацией или покупать гражданства других стран. Изредка Эрихи прилетали в Россию, проведать родителей и некоторых друзей – так Катя несколько раз даже видела настоящий российский снег и каталась на лыжах, ела бабушкины пироги, ходила с дедом на подлёдную рыбалку. Примерно на пятый год такой жизни семья уже готова была вернуться, повзрослев и смирившись, но закрепившаяся привычка к постоянному океану, солнцу, обилию фруктов и морепродуктов дала о себе знать…

Школу Катя окончила удалённо, но иногда посещала и обычные классы, когда родителям удавалось её пристроить. С детства она научилась воспринимать всё как временное: соседи, друзья, вид за окном – ни к чему нельзя было привязываться слишком, полюбить так, чтобы скучать. Нельзя было.

Профессиональным навыкам её обучили родители – уже с десяти лет она могла заработать сама. Заказы находила на биржах айти-фриланса, а, накопив достаточный опыт, с четырнадцати прошла по конкурсу в корпорацию, к двадцати одному скопила на небольшой участок земли возле моря и построила домик. Она подумывала и дальше действовать по той же схеме: работать удалённо, копить на землю, строить домики, заселять, сдавать продавать, заняться туризмом, открыть бар… – в общем, тихонько жить тёплой океанической жизнью. Но случилась любовь, потом ещё одна и ещё, – и все такие едкие, счастливые, но трагичные. Катя будто искала в них материк твердости и постоянства, которого так недоставало.

Вспомогательные мыслительны операционные системы появились в жизни Эрихов в 2029. Они начали со второго поколения устройств производства американской компании. Для вживления чипов пришлось приехать из Южной Америки в Калифорнию, где, как они полагали, сделать это можно было наиболее безопасно, к тому же хотелось навестить русских друзей в Долине. Катя получила свой имплант только через три года, когда их разрешили ставить несовершеннолетним с согласия родителей. А в начале сороковых семейство обновляло российские заграничные паспорта, и им пришлось сменить и чипы, – к тому времени документация целиком перешла в электронный вид, а принадлежность к государству начала уже официально определяться в том числе принадлежностью к цифровой экосистеме. Переход стал для них некой безвозвратной точкой, поскольку они более не имели возможности продолжать работать на западные компании, но им была доступна работа в зоне БРИКС, что их вполне устраивало, хоть и требовало ментальной перестройки. Полная адаптация к смене интерфейса заняла несколько месяцев, после которых они почти забыли о прежних привычках и приспособились к новым. Последние годы они как-то особенно остро стали ощущать тоску по родине: то ли возраст давал знать о себе и земля начинала тянуть, то ли устройства как-то воздействовали. Старише Эрихи присматривали что-то подходящее в России: думали, изучали, приценивались, смирялись с мыслью для начала находиться там хотя бы летом.

На Американском континенте становилось всё неспокойнее, а в Азии чувствовалась чуждость. Маленькие азиатские государства всеми силами старались сохранить свою независимость между Китайской и Индийской махинами, приступившими к разделу региона, поэтому законы местных экономик сделались более протекционистскими, а национально-воспрявшее население, улыбающееся ранее всякому иностранцу с пачкой купюр, сошлось в ветрах, что “пора” извлечь разницу между туристам-кормильцем и поселенцем-конкурентом. Тихой поступью тень хищника ложилась на множественные отстроенные отели, дома и заводы, принадлежавшие иностранцам, а также на отдельную “белорукую” сферу услуг фарангов, мешавшую деньгам кочевников и туристов падать в местные карманы. Власти эти настроения хорошо чувствовали и неявно способствовали назревшей экспроприации по-буддистки бескровно-жестокой. “Пхукет наш” и ежеподобное звучало теперь не то что нелепо, а опасно. Аналогичные процессы происходили и в Океании, где в зарубу вступала ещё и Австралия, усиленная с фланга новым мандатом Еврейского государства. На территориях старого скульпторы в чёрно-зелёном увековечили себя, отлив из песка невиданной величины стеклянную скульптуру, формам которой мог бы позавидовать любой художник, – плотный стук уранового кулака по пустынной скатерти Ближневосточного стола поставил жирные тучку с запятой в семитысячелетней истории полуострова.

Прозвенел гонг на завтрак. Старые студенты поднялись и проследовали к столам. Перья облаков на горизонте делались оранжевыми, местами пропуская через себя лучи восходящего солнца. Молчание продолжалось ещё час, после студенты отправили дхамму и были освобождены от взятых на время курса обетов. Настали часы благородных речей, а после можно было активировать свои электронные устройства и забрать вещи из камер хранения. На время випассаны студенты обязывались перевести импланты в авиарежим и отключить. Зарядные устройства, как и все иные вещи, сдавались в камеры хранения.

Сотня человек, десять дней молчавшие, вдруг стали говорить все как родные. Катя уже знала этот момент, помня его со своей первой випассаны. Пробывшие рядом в аскезе и практически непрерывной медитации незнакомые ранее люди проживали, каждый и каждая, внутреннюю перемену – сколько всего было прочувствовано, проговорено внутри, вспомнено, увидено, решено, залечено. Эти люди и внешне, как им казалось, начинали светиться друг для друга. Им хотелось, наконец, узнать имена и истории, приведшие сюда, поделиться пережитым, обняться.

В этот раз Катя держалась несколько в стороне. Что-то внутри неё чувствовало сожаление об окончании практики. Одна знала, что есть курсы длинной по пятнадцать, двадцать и даже сорок пять дней для старых студентов, и сознавала, что пробыла бы с удовольствием в практике ещё дней десять,… пять – точно. “Как хорошо было со всеми этими людьми, не говоря ни слова. Как спокойно. Цело…” – Катя начала задумываться о том, что, возможно, ей стоило бы пойти на службу в какой-нибудь монастырь и найти покой там, но такая перспектива пугала её. Она знала, что ещё слишком молода и что, непременно, оправившись там духом, начнёт скучать по обыкновенной жизни и, вероятно, покинет пристанище, что, как думалось ей, стало бы бесчестным по отношению к святыне и приютившему сообществу. В раздумьях качаясь на качели, с улыбкой наблюдая, как искренне говорят сокурсники, она молча провела часы бесед, а когда всё закончилось и выдали вещи, пошла пешком к своему домику.

Войдя, она подмела и протёрла пыль, полила цветы, насыпала крупы в кормушку на дереве, соседствующем с гамаком на её балконе, долго купалась в океане, расслабленно лёжа на спине и смотря в небо. Затем сделала зарядку, потянусь и легла в гамак слушать птиц. Только сейчас Катя подумала о том, чтобы включить вспомогательный мыслительный интерфейс. Ей так не хотелось знать новостей и открывать сообщений, но она понимала: пора возвращаться к мирской жизни. Пора.

Может быть, в этот момент она была одним из самых чистых людей на планете, среди подключенных к российской сети, может быть, задавалась похожими вопросами, а может быть по какой-то другой ассоциации, которую искусственный интеллект считал как команду из намерения Любомира, – так или иначе, он мгновенно подключился к ней. Катя поднялась с гамака и подошла к большому зеркалу в доме, став смотреть себе прямо в глаза, ясные и зелёные.

Любомир молчал, не думал, только наблюдал, чувствовал её. Он удивился, насколько иначе воспринимается женское тело. Чего-то будто бы недоставало – этого, конечно, тоже… “Однако” – про себя заметил он: “Не в этом дело… Оно другое. Как чего-то недостает, так что-то и присутствует, – опять же не то… – другое. Но что?…”

Катя зажмурила глаза. И открыла снова. Ей подумалось, что она отогнала мысли, как делала недавно во время практики, но эти были ей нехарактерны: “Пришли из ниоткуда, будто не мои. А, впрочем, откуда они обычно приходят?” – Катя развела руками, поднимая наверх голову и проваливаясь взглядом куда-то туда. “Разве есть в этом мире что-то моё? Кажется, даже я не моя?” Этот её монолог, внутренняя чистота и красота тронули, как ему казалось, отложенные до времён с другими приоритетами, заледеневшие инстинкты Любомира: он стоял её ногами на деревянном полу и смотрел её гипнотизирующими глазами в зеркало… Влюбился ли он? Сложно сказать, но можно точно передать ощущение внутреннего тепла и гипертрофированной целостности, которые испытывала Катя. Так радостно стало ей, дрожью будоражаще, энергетически-крепко и сенсорно-ярко, по телу разливалось счастье, струилась, как её виделось, разноцветная аура, плотно опоясывая тело в нерушимом коконе: “Магия! Что творится! Вот это да! Я – что? – исцелилась?! Випассана… Вау… Да что со мной?! Это дух святой, дхамма, благодать… так нисходит? Бабушка?!” – текли слёзы, Катя дышала, будто бы новыми лёгкими. И смотрелась. Смотрелась в глубину зеркала… Глаза её менялись, отражаясь зелёными лугами, покрытыми коврами из миллаирдов благоухающих цветов. “Спаси и сохрани же…” – сама не понимая как, повторила она бабушкины слова, которые та проговаривала ей, крестя и прощаясь при расставаниях перед вылетами. “Пусть всегда так будет! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Я всё сделаю!”

Любомир читал прикрепленные на зеркале стихи: “Говоришь: Я Тебя люблю, – мне слова не значат. Знаю, их учишься говорить просто, покажи поступки языком действий и отсутствия, неаморфно и непаразитарно, чистотой семьи нетоварной. Поездом, взмывающим из тоннеля, покажи любовь свою, чертя в небе пирует священной радуги, о землю ударенной в пятно индиго, галлюцинацией унаследовав прошедшее раскатистым хохотом застольного праздника. В поле расстели мечтаний простыни, стиранные в лавандовых цветах. Кита песней пурпурной закрой ушами глаза мои. Не говоря, люби меня, без ожиданий растворяй, соленой грудью матери наполни детей наших, ладонями мудростью внуков овей, научи космосом. Лучом предпоследним омой лицо дня лошадиного табуна, ножом консервным убивая голодную разнузданность кочевника, холиварности затворяя двери невидимой силой магнитов домашнего огня, сна банной чистотой укрывая постель дыханием степи васильковым…”