Дмитрий Агалаков
Принцесса крови
– Да как вы смеете?!
Смуглый рыцарь усмехнулся:
– Раз говорю, значит смею. – Левую часть его лица пересекал серповидный шрам – от уголка глаза до подбородка. Королева трепетала, когда встречалась взглядом со своим гостем – он был похож на хищного зверя. Его хотелось раздавить, но он был слишком силен. За ним стоял кривоногий коротышка Жан Бургундский и смеялся ей в лицо. – Герцог уже приближается к Парижу во главе целого войска. Королевский Совет вот-вот сдастся. Решайте. Сегодня его высочество предлагает дружбу – так воспользуйтесь ею. Завтра он предложит вам позор и опалу!
Жан Бургундский въехал в Париж триумфатором. Людовик Орлеанский был единодушно признан Королевским Советом и самой королевой колдуном, чернокнижником и тираном, от которого стоило избавить Францию.
Валентина Висконти и Карл Орлеанский, униженные и оскорбленные, вернулись в Блуа. Вместе с сыном герцогиня нашла некоего аббата Серизи, что написал речь, оправдывающую герцога Орлеанского, в пику обвинению Жана Пети, но эта речь большого действия не возымела. В память о муже Валентина Висконти заказала для себя новый герб – серебряный фонтан слез. Также она взяла девиз: «Ничто больше не имеет значения!»
Полностью опустошенная смертью мужа, Валентина Висконти умерла 4 декабря 1408 года в Блуа. Многочисленная семья была с герцогиней до последнего ее вздоха. «Она умерла от горя», – сказал ее исповедник. Смерть матери, последовавшая через год после смерти отца, ожесточила сердце Карла Орлеанского. Одной из оплакивающих Валентину была ее невестка Изабелла – дочь Изабеллы Баварской.
Но незадолго до смерти, точно предчувствуя близкую кончину, Валентина Висконти призвала к себе Карла Орлеанского и маленького Бастарда. Взяв их за руки, она попросила юношу и малыша дать ей клятву – отомстить за убитого отца и его опороченное имя. Малыш, до сих пор плохо понимавший, куда подевался его отец, пролепетал клятву за старшим братом.
В тот день Карл Орлеанский не сомневался, что выполнит данное матери слово.
7
Как это ни странно, но дальнейшую судьбу Франции должна была определить смерть еще одной герцогини Орлеанской. А именно – Изабеллы, супруги Карла Орлеанского, дочери Изабеллы Баварской. Смерть безвременная и трагичная. Двадцатилетняя принцесса умерла родами 13 сентября 1409 года, оставив безутешному восемнадцатилетнему герцогу дочь Жанну…
Чуть ранее молодой герцог написал королю письмо, где были такие слова: «Мне отказано в том, в чем не может быть отказано беднейшему из ваших подданных – в справедливости!» Его апелляции на королевское имя не принесли результатов.
Жизнь заставила рано повзрослеть этого юношу. Потеряв могущественного отца, за которым он чувствовал себя, как за каменной стеной, потеряв мать и любимую жену, юный Карл Орлеанский в свои восемнадцать лет оказался главой второго по значимости рода в королевстве.
И первым, что он сделал, объявил войну герцогу Бургундскому. Он объявил ее официально – Карл бросил вызов своему дяде перед лицом всей страны. На его одежде появились девизы: «Бог знает все!» и «Помни». Но в 1409 году, на время поладив с рассудком, король приказал помириться двум домам – Орлеанскому и Бургундскому. Жан Бургундский согласился сразу. Заартачившимся орлеанам пригрозили поставить их вне закона.
Мир был подписан в Шартре. Для торжественного действа туда были вызваны все сыновья Людовика Орлеанского и Валентины Висконти.
– Хорошо бы зараз перебить всех орлеанских щенков! – шептались бургундцы.
Но рыцари из Орлеанского дома, переживавшие подписание унизительного мира не менее тяжело, чем их юные принцы, готовы были в любую минуту броситься в бой и погибнуть за честь своих еще неокрепших сюзеренов.
– Потерпите, – говорил своим баронам Жан Бесстрашный. – Придет время – никого не оставим!
Еще год спустя овдовевший Карл Орлеанский женился второй раз – на дочери влиятельнейшего сеньора Франции Бернара д, Арманьяка – Бонне д, Арманьяк. Это был чисто политический союз – Бонна еще играла в куклы. Дедушкой Бонны был не кто иной, как все тот же ловкий дипломат и опекун безумного короля герцог Беррийский…
Этот союз и переменил всю расстановку сил в королевстве. Бернар Арманьяк взял управление Орлеанским домом в свои руки, и бургундцы почувствовали опасность. Что до Карла Орлеанского, то смерти самых дорогих ему людей, следовавшие одна за другой, надломили волю принца. Он отстранился от политики и неожиданно начал писать стихи. Его так увлекло новое поприще, что он был занят им с утра до вечера. Наконец-то он обрел долгожданный покой!
Но счастливое время продлилось недолго – две силы, уже прозванные в королевстве «арманьяками» и «бургиньонами», двигались друг на друга. И предотвратить это столкновение в государстве, где отсутствовала реальная центральная власть, было невозможно.
Гражданская война стала неизбежной реальностью, и оба лагеря стали искать поддержки у англичан. В 1412 году, надеясь на помощь из-за Ла-Манша, Карл отдал в заложники англичанам младшего брата Жана Ангулемского. Наиболее миролюбивые члены Королевского Совета предлагали двум домам – Орлеанскому и Бургундскому – забыть обиды и породниться, но это было невозможно. Принцы крови ненавидели друг друга. Карл Орлеанский потребовал от Жана Бесстрашного публичных извинений за убийство своего отца, но бургундец во всеуслышание ответил: «В аду ему самое место!»
8
Улицы Парижа бунтовали. Столица давно походила на море, в глубинах которого проснулось чудовище. Два года назад отдельные стычки между арманьяками и бургиньонами, происходившие после убийства герцога Орлеанского, наконец-то переросли в открытую войну. Она была развязана с ожесточением обеими сторонами – дворяне ее ждали давно. Бургиньоны желали войны, потому что чувствовали за собой силу – их вождь был на коне. Арманьяки храбро защищались и мечтали только об одном – отомстить за убитого герцога, поквитаться с ненавистными бургундцами. И те, и другие стремились привлечь на свою сторону английского короля Генриха Четвертого Ланкастера. Он был деятельным государем и наверное сделал бы выбор, но… проказа стала его проклятием, отняла силы, загнала в каменный мешок своего дворца. Мнения сыновей короля Англии разделились: Генрих, принц Уэльский, старший по рождению, а потому наследник престола, и Джон Бедфорд поддерживали бургундцев, герцоги Томас Кларенс и Хемфри Глостер – арманьяков. Но коварный Жан Бесстрашный, герцог Бургундии, в случае его победы, пообещал англичанам за помощь владения герцогов Орлеанских. А это была серьезная наживка для англичан! Но больной Генрих Четвертый, прятавший от подданных обезображенное лицо под капюшоном, занял позицию стороннего наблюдателя. Он и его четыре деятельных сына изо дня в день пристально следили за тем, что происходит в соседней Франции, вконец обезумевшей от гражданской распри, и выжидали. Но это было разумным выжиданием одного зверя, что наблюдает за смертельной схваткой двух других зверей…
Потоки крови, проливаемые французскими дворянами, давно истощили терпение простых людей и они взбунтовались. Это аристократам нужен был меч – без него их жизнь лишалась смысла. Но горожанам была ненавистна война: она отнимала у них хлеб и привычную жизнь – ремесленников и торговцев.
И герцог Бургундский решил воспользоваться этим. В своем авантюризме и беспринципности он пошел значительно дальше, чем от него ожидали самые смелые до предположений противники. В отличие от арманьяков, не желавших связываться с чернью, герцог сделал ставку на простолюдинов, завлекая их лестными обещаниями дать новые свободы и во всем виня своих противников.
Одним из его самых смелых ораторов был лиценциат канонического права, ректор университета Пьер Кошон де Соммьевр. Не то чтобы он рвался на такую работу, но кто платит, тот не спрашивает твоего желания. Окруженный надежной охраной на улицах столицы, Кошон говорил внимающей ему толпе:
– Парижане, скажите мне во имя Бога, сколько же мы будем терпеть насилие арманьяков? Они потеряли стыд и честь! Только власть, что они строят на потоках крови – вашей крови! – интересует их! – Пьер Кошон был искренен в своей ненависти к сторонникам Карла Орлеанского и графа Арманьяка. Его пестовали бургундские герцоги и от них он получал золото. – Идите же и берите Бастилию, где томятся лучшие сыны Франции! Господь взывает к вам! Берите штурмом особняки тех, кто покрывает арманьяков! Это они виноваты в ваших бедах!
Самое главное – вовремя бросить клич. И герцог Бургундский, пользуясь талантами таких, как Пьер Кошон, его бросил.
Первыми взбунтовались мясники – самая сильная и решительная порода горожан. Владельцы скотобоен взяли в руки оружие. Как дворяне – вассалов, они призвали на войну с арманьяками многочисленных подмастерьев-живодеров. За ними последовали дубильщики кож и скорняки.
Все эти люди умели держать в руках ножи и топоры. Их вождем стал неукротимый живодер Симон Лекутелье по прозвищу Кабош. Наиболее богатые горожане были рады вверить такому отчаянному человеку, готовому свергнуть самого короля и его опекунов, всю полноту власти. Вверить, но – временно…
27 апреля 1413 года восставшие ворвались в Парижскую ратушу, перебив охрану, вооружились с ног до головы и осадили дворец короля. Карл Шестой, пребывая в безумии, никого не слышал и ничего не видел.
«Требуем ареста королевских чиновников!» – кричала толпа кабошьенов.
Но король молчал – он представлял себя тонким стеклянным сосудом, одно прикосновение к которому может его погубить.
«Требуем снизить налоги и обуздать аристократов!» – ревели мясники и примкнувшие к ним горожане других профессий.
Но король безмолвствовал. Он был хрупким стеклом, печально звеневшим от гула парижских улиц.
Кабошьены взяли штурмом грозные особняки сторонников арманьяков – герцогов Гиеньских и графов Артуа. Наконец они ворвались в королевский дворец и арестовали охрану дофина. Семнадцатилетний юноша, Луи, которому так и не суждено было стать королем, сидел на постели и раскрытыми от ужаса глазами смотрел на десяток мрачных людей, вооруженных ножами, копьями и топорами, застывших на пороге его спальни. Он решил, что его пришли зарезать – как свинью на бойне. Для повстанцев это было привычным делом. Луи просто не знал, что они здесь, чтобы защищать его, «несчастного дофина», от «арманьякской нечисти». Ведь именно такова была идея похода на дворец, провозглашенная бургиньонами.
Поначалу Жан Бесстрашный уверовал, что победил. Да так оно и было! Герцог Бургундский оказался сильнее, беспощаднее и коварнее своих врагов. Он был настоящей бестией! А время арманьякской неистовости еще не пришло…
Но разбередив толпу и вооружив ее, он не сразу понял, какого зверя разбудил на свою голову. Любовь толпы оказалась еще эфемернее любви самой ветреной женщины…
В том была виновата и кровожадность бургундцев. Забыв, что их лозунгом являлось «восстановление справедливости», они занимались тем, что добивали своих врагов, которые не успели бежать из Парижа. В стремлении изничтожить арманьяков бургундцы работали мечами, копьями и топорами, не гнушались кинжалом, спрятанным под плащом, и виселицей – для публичной показухи…
Это было время расправ и беззаконий. Когда-то существовал кровожадный Рим со списками проскрипций на колоннах города, где каждое утро перечислялись новые имена людей, смерти которых требовали диктаторы.
Париж мог бы позавидовать тому Риму…
Бургундцы забыли, что мир и порядок – естественное состояние человека, что городом и страной надо управлять, а данные народу обещания – выполнять. Но только кабошьены не забыли этого. И уже скоро упивавшиеся кровью арманьяков бургиньоны сами превратились в жертв.
Для черни все аристократы на одно лицо!
Чудовище на днем морском, стряхнув остатки сна, бушевало. Оно било хвостом, разрывало дно лапами, могучим телом потрясало толщи вод.
Столица была охвачена анархией. Бургундцев побили, арманьяки были далеко. Аристократы прятались в домах-башнях, рассыпанных по городу, или убрались восвояси из столицы – в ближние замки.
Королеве и тем членам королевской администрации, что остались в Париже, пришлось идти на любые уступки. Парижане хотят, чтобы власть реорганизовала государственный аппарат в пользу простых горожан? Пожалуйста – реорганизует. Парижане требуют, чтобы власть отдала в их руки управление городом и военной охраной столицы? (Поскольку ее охраняли то арманьяки, то бургундцы, крошившие черепа друг друга, им некогда было думать о своих обязанностях.) Конечно, отдаст. Парижане желают обложить налогами городские верхи и университет? (Ох уж этот университет, выбивший себе главную привилегию – не платить налогов никому и никогда!) Да будет так!
Ордонанс от 26 мая предлагал программу «умеренных реформ» в финансовых и судебных областях. Правда, богатые горожане получали от этого ордонанса выгоды, а вот бедняки – нет. Они были бедны раньше и таковыми должны были оставаться и впредь.
Целое лето Париж пытался уразуметь, что же все-таки произошло? Пытались уразуметь бедняки. Для богатых горожан все давным-давно стало ясно. К концу лета, поостыв, кабошьены поняли, что их обманули. Городская верхушка воспользовалась их напором, как тараном при взятии городских ворот, а теперь оставляла ни с чем. Но погрозить богачам-горожанам кровавым мясницким кулаком кабошьены не успели – те призвали на выручку затаившихся, но пылавших жаждой расправы сторонников графа Арманьяка.
И чудовище на дне морском заворочалось с новой силой! Оно билось и рвалось изо всех сил, ни к кому не испытывая жалости.
Гражданская война вновь набирала силу…
Шестого сентября войско изгнанных арманьяков под предводительством Бернара Седьмого, тестя Карла Орлеанского, ворвалось в столицу и принялось истреблять зарвавшихся кабошьенов. Но это была прелюдия, разминка. Расправа аристократов над плебеями. Главная бойня ждала Париж впереди! Восстание стремительно и жестоко подавили, Кабош был казнен, ордонанс бунтовщиков отменен. И вот тут арманьяки по-настоящему сжали оружие в рыцарских кулаках, свирепо сжали: так где же у нас прячутся эти мерзавцы бургиньоны, из-за которых и началась вся эта свара? И есть ли они? А если есть, то подать их сюда! На копья, на мечи и ножи, на плаху – под топор палача! И все то, что делали бургиньоны с арманьяками, теперь делали арманьяки с бургиньонами. Но только с еще большей злостью, накопившейся за воротами Парижа, с неистовостью и ожесточением.
Реки крови недалекого прошлого оказалась пролитыми только для того, чтобы новые реки на тех же улицах выбрали свое русло и топили в бурном потоке всех подряд. В который раз ненависть рождала ненависть, месть вершила свой суд и смерть торжествовала победу.
9
Осторожно выглядывая из окна, сорокатрехлетний профессор Парижского университета Пьер Кошон, переодетый в священника, думал только об одном: «Господи, пусть они обо мне забудут!» Пьер Кошон был убежденным бургиньоном и терпеть не мог арманьяков, которые завладели городом и теперь с завидным упрямством искали своих врагов. Им ведь все равно – есть у тебя в руке меч или нет. Оратор Жана Бесстрашного – отличная мишень. А в лицо его знали многие! Проткнут, как муху, и будь здоров! Еще несколько месяцев назад он произносил страстные речи на улицах Парижа, а теперь отдал бы многое, чтобы забрать свои слова назад. Зачем золото, если не можешь им воспользоваться? Зачем он выжидал? – терзал себя мыслями Пьер Кошон. – Почему не бежал раньше? Глупец, думал, что все обойдется. Вот так быть чересчур доверчивым! Герцог убеждал, что кабошьены в его кулаке, а арманьякам ход в Париж заказан. На деле все оказалось иначе…
День Пьер Кошон провел в страхе, прислушиваясь к крикам на улице – там кого-то резали, убивали. Наступил вечер, вопли продолжались, но теперь по улицам то и дело метались яркие огни факелов, блестело оружие. Пьер Кошон боялся зажечь даже свечу. Несколько раз слышал под своими окнами похожую друг на друга перекличку голосов: «Вот этот дом!» «Какой – этот?» «Да! Здесь живет эта змея!» «Нет, этот дом давно пуст!..» И всякий раз он едва не лишался чувств. Один раз в его дверь забарабанили – стук был сильным, били рукоятью меча, не меньше. Он побежал вниз, спрятался в подвале и затих. Сейчас будут ломать дверь! – думал он. – Сейчас! Он молился не переставая, пока все не улеглось.
Пьер Кошон выбрался глубокой ночью, когда на фоне все тех же криков услышал три четких удара в дверь. Так не стучали те, кто хотел ворваться в чужой дом, чтобы прикончить хозяина на месте. Или вытащить его за шиворот на улицу и казнить там. Нет. Так стучали гости, которых он ждал, и боялся больше всего, что они забыли про него и никогда не придут!
А три удара, каждый раз – после небольшого промежутка времени, томительно и грозно волновали его дом…
Добравшись до двери, Пьер Кошон задушенным голосом спросил:
– Кто?
– Жак де Ба! Откройте, мэтр Кошон!
Он узнал голос – это был слуга Жана Бургундского! Пьер Кошон трясущимися пальцами отпер замки и открыл дверь. Шум, доносившийся с улицы, сразу стал громче.
– Тсс! – приставив палец к губам, сказал гость, одетый в черное. Под его плащом сверкали доспехи. Входя, он оглянулся назад и по сторонам, где осталась окутанная мглистой ночью улица. В сиянии бледной луны Кошон успел разглядеть тонкий и косой луч шрама на левой щеке гостя; черные, как угли, его глаза. Борода и усы украшали теперь лицо вездесущей тени Жана Бургундского – они сильно изменили его наружность. Где-то совсем близко фыркнула лошадь, за ней – другая. За Жаком де Ба в темный проем дверей неуклюже нырнули еще два вооруженных человека, которых Кошон поначалу напугался. Пьеру Кошону в последние дни везде мерещилась смерть! Оба были в темных плащах и замерли, едва богослов закрыл дверь.
– Борода – это предусмотрительно, Жак, – сказал Пьер Кошон. – Шрам почти незаметен…
– Благодарю вас, мэтр Кошон… Вы готовы?
– Давно готов.
– Вы держали в руках меч, мэтр Кошон? – спросил у хозяина гость.
– Только деревянный, Жак, – развел руками богослов. – Я предпочел посвятить свою жизнь Богу.
– Ясно, – кивнул тот. – Эй, – обернулся он к спутникам. – Любого, кто приблизится к мэтру Кошону, убейте на месте. Я вам уже говорил это – повторяю еще раз.
Через пять минут Пьер Кошон запер дом, двое солдат вынесли сумки с самым ценным его добром и привязали к лошадям, что дожидались их рядом. Повозка исключалась – весь скарб пришлось бросить. Повозка означала бы бегство. На улице были еще двое солдат из отряда де Ба. Только оказавшись на мостовой, Пьер Кошон разглядел спутников, у каждого на плаще был знак – нашивка: на серебристом поле красный лев, вставший на задние лапы. Часть герба графа Арманьяка.
– Предусмотрительно, – одобрил воинов Кошон.
– Мы не можем рисковать, – откликнулся де Ба. Он оглядел богослова с ног до головы, с улыбкой прибавил: – Сутана идет вам, мэтр Кошон.
– Благодарю вас, Жак.
Кошон забрался на лошадь, и процессия тронулась. Жак де Ба приказал зажечь факела тем из своих людей, кого поставил ехать впереди и замыкать их небольшую процессию.
– Мы не должны скрываться, мэтр Кошон, – объяснил он удивленному богослову. – Ведь мы – хозяева столицы.
Ночной Париж не спал. Тут и там рыскали конные отряды, шествовали с факелами вооруженные горожане, сторонники арманьяков.
– Смерть бургундцам! – скандировали они. – Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует граф Арманьяк!
Одна из таких небольших процессий проходила мимо шести молчаливых всадников, ехавших по направлению к Старой Храмовой улице. Они были грозными, эти ремесленники, вооруженные алебардами!
– Да здравствует граф Арманьяк! – воскликнул один из горожан.
– Да здравствует герцог Карл Орлеанский! – заревел немного захмелевший второй.
Остальные повторили за ними. Горожане ждали того же и от воинов, с которыми они пересеклись.
– Да здравствуют оба! – воскликнул Жак де Ба. – Урра!
Его молчаливые слуги в один голос повторили клич предводителя.
– Урра! – закричали в ответ горожане.
– А почему не кричите вы, святой отец? – удивленно спросил первый горожанин.
– Он дал обед молчания! – строго сказал Жак де Ба. – Будьте к нему снисходительны.
Пьер Кошон кивнул, и капюшон приоткрыл его лицо. Они проехали дальше всего ничего, когда реплика одного из горожан заставила Пьера Кошона похолодеть.
– А ведь я знаю его! – негромко, но отчетливо воскликнул горожанин. – Это – проповедник!
Жак де Ба стремительно обернулся.
– Какой проповедник? – спросил второй горожанин.
– Тот самый! Что призывал резать арманьяков! Прислужник карлика – Жана Бургундского!
У Пьера Кошона кровь в жилах превратилась в лед, сердце остановилось…
– Да ну?!
– Стоп! – Жак де Ба взмахом руки остановил процессию. Отряд врос в мостовую Парижа. Пьер Кошон открыл было рот, но Жак де Ба поднес палец в перчатке к губам: – Тсс!
– Говорю тебе – это так! – уже значительно тише заверил товарища первый горожанин.
Пять вооруженных парижан нерешительно смотрели на спины всадников.
– Господи Иисусе, надо звать солдат! – наконец-то пришло откровение к одному из вояк.
– Не надо звать солдат! – поворачивая коня, холодно сказал Жак де Ба. – Не надо!.. Жюль, Эдмон!
Двое из помощников де Ба, у которых не было факелов, повернули коней. Их руки нырнули в плащи, и Пьер Кошон не успел опомниться, как четыре небольших арбалета уже смотрели в сторону потерявших дар речи горожан. Легкий свит, и четверо из них, роняя грозное оружие, рухнули на мостовую. Пятый хотел было крикнуть что есть мочи: «Бургундцы!», – но рука Жака де Ба нырнула внутрь широкого плаща, вырвала оттуда такой же миниатюрный арбалет и стремительно направила его в сторону горожанина. «Бург!..» – только и вырвалось у того – стрела насквозь пробила ему шею. Ухватившись за короткий ее конец, захлебываясь кровью, горожанин упал на колени и, хрипя, повалился всем телом на мостовую, рядом со своими товарищами.
– Зарядите арбалеты, – приказал спутникам Жак де Ба. – Надо торопиться… Надвиньте капюшон поглубже на лицо, мэтр Кошон, – деловито посоветовал он и тут же с усмешкой прибавил: – А вы популярны!
– Благодарю вас, Жак, – едва смог вымолвить тот.
Голоса не спавших парижан раздавались всюду. Враги бургундцев распевали победные песни. Наконец отряд Жака де Ба повернул на Старую Храмовую улицу. Улицу, когда-то облюбованную тамплиерами… Навстречу к ним приближался конный отряд – человек пятнадцать, как успел рассмотреть притихший, боявшийся даже глядеть вперед, Кошон. Отряд двигался особенно чинно, не спеша, со знанием собственной значимости. Торчали вверх копья, блестели доспехи. Они были похожи на тех, кто, торжествуя победу, объезжает поле битвы. Враг повержен – опасаться больше некого. Уже можно было различить лица рыцарей. С особенной статью держался молодой человек лет двадцати трех – в богатом доспехе, с непокрытой головой, на дорогом белом скакуне.
– Куда держите путь, господа? – спросил человек из свиты молодого рыцаря.
Значки сторонников графа Арманьяка выглядели убедительно, но лица пятерых воинов были не знакомы ночному отряду. О скромном священнике и говорить не стоило – погруженный в свои думы, он склонил голову, укрытую капюшоном, и, кажется, смотрел на мостовую.
– Исповедовать мою матушку, – учтиво сказал Жак де Ба. – Скоро она предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом. Отец Гримо, – Жак де Ба указал на священника, – милостиво согласился в столь неспокойное время помочь ее душе.
Пьер Кошон, утонув в темном одеянии, печально вздохнул. Он как бы говорил: забота о душе ближнего – мой священный долг.
– Ваше лицо мне знакомо, сударь, – сказал молодой человек Жаку де Ба. – Напомните мне свое имя…
Жак де Ба поклонился:
– Мой род из Аквитании, он небогат и мало известен в Париже, ваша светлость. – Жак де Ба дал понять, что узнал в молодом человеке Карла Орлеанского – главу дома герцогов Орлеанских, победителя и своего патрона. – Этьен дю Боннель к вашим услугам. – Молодой человек, кажется, еще пытался угадать кого-то в этом человеке, но Жак де Ба вовремя прибавил. – Мы приходимся дальними родственниками герцогам Гюйеньским…
– Ах, вот оно что… – Карл Орлеанский кивнул: – Герцоги Гиеньские – наши добрые и надежные друзья. – На его лице все еще было сомнение. – Следуйте своим путем, и да примет Господь душу вашей матушки с миром.
– Благодарю вас, достойнейший принц, – поклонился Жак де Ба.
Две процессии разминулись. Жак де Ба, не удержавшись, обернулся назад – обернулся и Карл Орлеанский. Их взгляды пересеклись… Они встретились на том самом месте, где рукой Жака де Ба шесть лет назад был убит Людовик Орлеанский – отец принца Карла.
– Если бы их было в два раза меньше, клянусь адом, я бы уложил сына, как это проделал с его отцом! – выдавил из себя Жак де Ба. – Клянусь…
– Не стоит клясться адом, Жак, – пролепетал Кошон. Он все еще не мог прийти в себя после этой встречи.
– Вы правы, мэтр Кошон, клянусь адом и раем! Нас пять человек – каждый вооружен двумя арбалетами. Мы бы оставили их всех на этой улице. Я бы привез хозяину голову этого молодчика, как когда-то – медальон его отца! Одно другого стоит! – Он был напряжен, точно натянутая арбалетная пружина. – Рискнем?!
Его солдаты переглянулись.
– Прошу вас именем Господа! – взмолился Пьер Кошон. – Оставьте его в покое! Не затем мы здесь, чтобы драться с арманьяками любой ценой! Прошу вас, Жак!
– Пожалуй, – кивнул тот, провожая взглядом отряд Карла Орлеанского. – Будет еще время! – Он махнул рукой по направлению городских ворот. – Едем!
Через четверть часа отряд под предводительством Жака де Ба, охранявший богослова Пьера Кошона, выехал из Парижа и взял курс на юго-восток, в сторону Бургундии.
Интерлюдия
Иоланду Арагонскую называли «королевой четырех королевств». История Франции отвела ей великую роль, о чем пока, в 1413 году, никто не знал, включая саму тридцатитрехлетнюю красавицу, полуиспанку, полуфранцуженку. Отцом ее был король Арагона – Иоанн Первый, матерью – Иоланда Барская, внучка короля Франции Иоанна Доброго, скончавшегося в английском плену.
Брак Иоланды был удачным – она вышла замуж за могущественного Людовика Анжуйского, получив через него титул «королевы четырех королевств» – Неаполя, Сицилии и Иерусалима, к которому она присоединила свой наследственный титул владычицы Арагона. Правда, ее мужу приходилось то и дело доказывать свои права на земли Неаполя и Сицилии, отчего он подолгу застревал в итальянских походах. А вот об Иерусалиме даже не приходилось мечтать – уже прошло более двух веков, как злые мавры выдворили крестоносцев с земли обетованной. Но разве можно добровольно отказаться от такого яркого титула, как «король Иерусалимский»?
Недюжинный государственный ум проявился у королевы очень рано. Пока кипучая натура мужа заставляла его надолго покидать молодую жену, гоняя войска по непокорной Италии, одерживая победы, но чаще – терпя поражения, ей приходилось быть администратором на обширных землях дома Анжу. Но эти обязанности вовсе не стесняли молодую королеву – напротив, придавали ее жизни яркую окраску. А еще – она рожала своему мужу детей. Всего их было пятеро: три принца – Луи, Рене[10] и Карл; и две принцессы – Иоланда и Мария.
Судьба трех сыновей виделась матери куда яснее, чем судьба дочерей. Принцы получат каждый свой надел и будут править в нем, воюя и мирясь с соседями, как тому и положено быть. А вот с дочерьми все обстояло иначе – по французским законам девочки не имели прав наследования.
Но их можно было удачно выдать замуж…
8 декабря 1413 года Иоланда Арагонская пожаловала в Париж, во дворец Барбетт, к Изабелле Баварской. Незадолго до этого гонцы уже подготовили эту встречу – и обе королевы с большим интересом ждали ее.
Приехала она не одна – помимо солидной свиты ее сопровождала семилетняя девочка, само очарование. Маленькая темноволосая принцесса в богатом платье.
– Познакомьтесь, ваше величество, – сказала Иоланда, – это и есть Мария. Поздоровайся с королевой, – подтолкнув девочку вперед, сказала мать.
Девочка огляделась, цепляя осторожным взглядом незнакомые лица придворных, затем обернулась на мать и свиту, осмелела и сделала грациозный и трогательный реверанс:
– Доброго вам здоровья, ваше величество! Да хранит вас Господь!
– Она – куколка! – просияла Изабелла и поманила девочку к себе.
Та вновь оглянулась на мать, но Иоланда махнула рукой:
– Ступай, если королева просит…
Девочка подошла совсем близко, и Изабелла Баварская потрепала ее рукой по голове:
– Прелесть, какая прелесть! – Она оглянулась на придворных. – А где Карл?
Кавалер Луи де Буа-Бурдон, почетный шталмейстер королевства, великий магистр дворца королевы и нынешний официальный ее любовник, гневно оглянулся на слуг. Но двери уже открывались, и в обществе нескольких воспитателей в залу вошел десятилетний мальчик – худенький, некрасивый, напуганный, хмурый. Он подозрительно уставился на гостей, на девочку в красивом платье…
У Карла с родной матерью сложились странные отношения. Изабелла была чересчур занята личной жизнью и, конечно, придворными интригами – ей как-то нужно было балансировать между двумя политическими силами: арманьяками и бургиньонами. На всех детей ей просто не хватало времени. Тем более – на Карла. Ведь ему никогда не суждено было стать королем Франции, так рассуждала Изабелла, и в этом были убеждены все остальные. Перед ним был старший брат – дофин Луи, и средний – Жан. Карлу могла улыбнуться только провинция. Если уж кого и стоило окружать заботой Изабелле Баварской, так это пятнадцатилетнего Луи, ведь ее номинальный муж Карл Безумный был плох, и старший сын в любой момент мог оказаться новым королем. А в таком случае, чтобы быть уверенной в завтрашнем дне, она должна была иметь на ребенка незыблемое влияние. Десятилетний Карл чувствовал холодность матери и потому сторонился ее. А ей все больше казалось, что он – закрытый, враждебный, чужой. Поэтому она обрадовалась, когда могущественная аристократка Иоланда Арагонская, «королева четырех королевств», предложила обручить ее сына со своей младшей дочерью Марией. Королеву Иоланду это устраивало не меньше: она знала, что за Карлом из дома Валуа ее дочь обязательно рано или поздно получит вполне сносное герцогство или графство.
– Подойди к нам, Карл, – сказала Изабелла.
Принц подошел к матери.
– Ах, малыш, – улыбнулась она. – Посмотри, это Мария. Хороша, правда?
Мальчик исподлобья смотрел на девочку. Изабелла Баварская опередила его, весело всплеснув руками:
– Ну чем не пара! – Она мягко подтащила к себе обоих детей, мало понимавших, что происходит, каждого поочередно чмокнула в темечко.
