Джулия Бойд
Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов

* * *

24 октября 1929 г. в «Черный четверг» фондовый рынок Уолл-Стрит обвалился. С падением рынка исчезли надежды Германии на дальнейшее процветание. Даже до начала Великой депрессии можно было заметить, что «золотые годы» Веймарской республики приближаются к концу. Стивен Спендер вспоминал, как неприятно его поразила бедность, которую он наблюдал в Гамбурге летом до начала кризиса. Он писал: «Сейчас у меня нет желания заниматься своими обычными делами… В стране бедственное положение. Если раньше я относился к толпам проституток, как к товару, то сейчас я не могу выбросить из головы ассоциацию с павшими животными. Мне не доставляет удовольствия играть роль стервятника-иностранца»^[185].

Лилиан Моурэр предчувствовала наступление кризиса. Она не только писала рецензии на пьесы и оперы, но и создавала статьи на более общие темы. Немецкие железные дороги приглашали Лилиан наряду с другими журналистами посетить отдаленные места страны. Англичанка была поражена, в каких объемах тратились бюджетные средства: «Мне показывали великолепные новые постройки… просторные многоквартирные дома, стоящие вокруг усаженных деревьями двориков, очаровательные коттеджи на одну семью в новых жилых районах. Я сравнивала эти проекты с тем, что видела в других странах. Восстановленные районы во Франции выглядели очень дешево и посредственно по сравнению с благоустроенной Германией»^[186].

Моурэр прекрасно понимала, что «карнавал государственных расходов» проходил за счет краткосрочных американских займов. Когда пузырь лопнул и американцы потребовали вернуть долги, последствия для Германии оказались катастрофическими.

Через год после начала кризиса посол Великобритании в Германии заметил, что немецкие министры больше не дают званых обедов и не посещают их: «Они не могут принять приглашение иностранцев потому, что не в состоянии пригласить их в ответ. Кроме того, вне всякого сомнения, они опасаются реакции, которую фотография за роскошным столом может вызвать у чиновников, чьи зарплаты они урезают… Пышные банкеты, которые раньше давали банкиры-евреи, в Берлине в этом году отменяются. И для пищеварения это даже лучше»^[187].

Жизнь становилась все беднее. Спендер отмечал, что в Берлине стало невозможно войти в магазин без того, чтобы не встретиться с нищими. При этом многие французские туристы считали, что немцы хотят использовать экономический кризис как предлог не выплачивать репарации. «Возвращающиеся из Берлина французы рассказывают, что немцы живут в этом городе расточительно и роскошно», – сообщал писатель Андре Жид Гарри Кесслеру^[188]. Эмили Поллард описала один обед, которым она наслаждалась в Госларе летом 1930 г. Это был «настоящий пир богов», состоявший из шести перемен блюд, среди которых Эмили больше всего запомнились суп из зеленой черепахи и краб^[189].

«Это бурлящий котел истории, которая создается у нас на глазах, которая проверит на истинность все политические теории точно так же, как мы путем приготовления пищи проверяем рецепты из кулинарной книги. В берлинском котле смешались безработица, недоедание, паника на фондовых рынках, ненависть к Версальскому договору и другие мощные ингредиенты»^[190], – писал Кристофер Ишервуд.

Когда 26 февраля 1924 г. Гитлер после неудавшегося путча предстал перед судом в Мюнхене, где ему было предъявлено обвинение в государственной измене, мало кто сомневался в том, что его политическая песенка спета. Однако всего через два дня в английской газете «Manchester Guardian» писали: «Гитлер сейчас – герой. Пресса перепечатывает целыми абзацами отрывки из его выступлений в свою защиту, и эти материалы производят огромное впечатление».

«Потоком предельно эмоциональных речей, которые он произносил с пеной у рта», тридцатичетырехлетний Гитлер привлек внимание всей нации. Он критиковал евреев, Версальский договор и Веймарское правительство, и все это гипнотическим образом действовало на миллионы немцев, в том числе на судью, который вынес Гитлеру до смешного легкий приговор – всего девять месяцев тюремного заключения. Репортер газеты «Manchester Guardian», наблюдавший за ходом судебного разбирательства, был озадачен очевидным отсутствием мотива у Гитлера: «Не складывается ощущение, что он борется за угнетенных и униженных. Он участвовал в заговоре, рисковал собственной жизнью и жизнями других людей без какой-либо видимой причины». Журналист добавил, что он не увидел личных амбиций или личной заинтересованности Гитлера, которые могли бы объяснить риск, на который тот пошел. Как бы то ни было, с точки зрения саморекламы суд был возможностью для Гитлера заявить о себе на всю страну, хотя в последующие несколько лет после его освобождения национал-социалисты продолжали оставаться на периферии немецкой политики. Именно в этот относительно спокойный период Гитлер стал бесспорным лидером партии, и с тех пор его величали не иначе как «фюрер».

14 сентября 1930 г. политическая ситуация резко изменилась. В этот день национал-социалисты получили 107 мандатов на выборах в Рейхстаг^[191]. Партия начала активно действовать. После неудавшегося путча Гитлер пришел к выводу, что победы надо добиваться законным путем. Газетный магнат лорд Ротермир, находившийся во время выборов в Мюнхене, был рад успехам Гитлера и считал, что нацизм откроет новую эпоху в истории Германии. Он говорил англичанам, что немецкий фашизм поможет Европе сдержать коммунистическую угрозу^[192].

Рамболд относился к нацизму более скептически. Через месяц после выборов, 13 октября, прошло первое заседание Рейхстага, и посол написал королю Георгу V: «Я был в Рейхстаге, когда в зал вошли немецкие фашисты в своих запрещенных униформах: в рубашках цвета хаки, галифе и гетрах, а также с повязкой со свастикой на руке. Один из их руководителей был одет в костюм, в котором не очень хорошо смотрелся. Они прибыли в Рейхстаг в пальто, чтобы скрыть свою униформу, а само их появление в зале могло бы стать постановкой мюзик-холла Муссолини. Несмотря на то, что они часто ведут себя по-детски или недостойно, им удалось вдохнуть в страну новый дух, который выражает желание немцев «двигаться дальше»^[193].

Английскому послу казалось, что новые члены Рейхстага от Национал-социалистической партии играют на публику. Даже их приветствие было для них самих чем-то новым и непривычным. «Они очень быстро сцепились с коммунистами, – писал посол матери, – и члены обеих партий начали сыпать оскорблениями в адрес друг друга, крича из разных концов зала. Временный председатель – уважаемый старик восьмидесяти трех лет – не был в состоянии остановить это детское и недостойное разбирательство»^[194].

В тот же день произошли беспорядки на улицах. Глубоко потрясенный происходящим, Рамболд писал сыну, что группы молодых нацистов разбили витрины принадлежавших евреям магазинов, среди которых были известные универсамы «Вертхайм» и «Тиц». Хорас Рамболд ужасался поведению нацистов, но при этом не обращал внимания на бытовой антисемитизм. Он сам, как и многие другие представители его поколения и класса, неблагожелательно отзывался о евреях. Вот что Рамболд писал своему предшественнику Рональду Линдсею вскоре после того, как стал послом в Берлине: «Здесь очень много евреев»^[195]. Рамболд также упоминал о «чем-то вроде конгресса сионистов», на который его пригласили, чтобы «за обедом познакомиться с массой семитов»^[196], и в этих строках прослеживается его явная антипатия к евреям. Надо сказать, что и добросердечная жена британского посла относилась к евреям не лучше: «Мы общаемся с очень странными людьми. Вчера пили чай с афганцами. Сегодня пьем чай сначала с какими-то евреями, все они – Израилы (с таким именем не скроешь свое происхождение), а потом с турками. Завтра мы украсим своим присутствием гостиную персов. А у Люси в Осло такие же странные люди?»^[197]

Сисели Гамильтон была вдумчивой девушкой и симпатий к нацистам не питала. Но даже она пыталась оправдать немецкий антисемитизм, подобно тому, как это делали многие другие ее соотечественники. По мнению Гамильтон, главная причина ненависти к представителям еврейской нации заключалась в следующем: «Люди, пережившие страдания и живущие в бедности, наблюдают, как одна нация обогащается за их счет. Неудивительно, что в сердцах людей пробуждается зависть и они предъявляют обвинения в незаконном обогащении всем представителям этой нации. Не потому ли что, Израиль нажился на несчастьях других, он сегодня живет на Курфюрстендамм, где во времена имперского Берлина находился местный Мейфер^[198], фешенебельный район для аристократов?»^[199]

Английский художник, писатель и один из основателей вортицизма (направления авангардистского искусства), Уиндем Льюис, которого Оден называл «одиноким вулканом правого движения»^[200], в своей книге «Гитлер» утверждал, что антисемитский вопрос – это «расовый отвлекающий маневр»: «Англо-саксам я бы сказал: не позволяйте этому вопросу слишком сильно пошатнуть ваше мнение (хотя настоятельно предупреждайте этих грубых германцев, чтобы они вели себя в вашей компании прилично). Позвольте кровным узам сыграть свою роль… Пусть такая мелочь, как еврейский вопрос, принципиально не изменит вашего отношения!»^[201]

Эта книга со свастикой на обложке вышла через четыре месяца после краткосрочной поездки Льюиса в Берлин в ноябре 1930 г. Она стала первым монографическим изданием о Гитлере. Льюис убеждал своих читателей в том, что насилие было спровоцировано коммунистами, которые подстрекали полицию стрелять в невинных нацистов.

Англичанин посетил «грандиозный митинг» в Берлинском дворце спорта, где недавно избранный в Рейхстаг Герман Геринг и гений нацистской пропаганды Йозеф Геббельс выступали перед двадцатитысячной толпой. «Я ощутил почти физическое давление одной огромной мысли, от которой немцы приходили в негодование», – писал Льюис^[202].

Лилиан и Эдгар Моурэры также присутствовали на подобном мероприятии. «Еще задолго до того, как мы добрались до Потсдамской улицы, наше такси несколько раз останавливали коричнерубашечники, которые разрешали нам проехать только тогда, когда мы показывали им наши пригласительные», – вспоминала Лилиан. Наконец, Моурэры вошли в зал со стенами, окрашенными в яркие футуристические цвета. Лилиан поразилась, увидев, что все двадцать тысяч мест были заняты и люди стояли в проходах. Толпы людей, напоминавшие «огромный хор», расположились в задней части зала. Порядок поддерживали мужчины в форме, кожаных сапогах и фуражках: «Они стояли неподвижно, как истуканы, но были готовы приступить к действиям при малейшем инциденте. Вид у них был воинственный, враждебный и вызывающий, а выражение лиц агрессивное. Атмосфера на митинге была взрывоопасной, словно мы находились на пороховом заводе»^[203].

Такая атмосфера нацистских собраний, однако, не помешала Уиндему Льюису написать, что «Гитлер не стремится к войне»^[204].

После успехов на выборах нацисты начали демонстрировать высокомерие и жестокость. Тем не менее многие иностранцы считали, что последователи Гитлера привнесли определенный динамизм в жизнь Германии. Даже таким опытным дипломатам, как сэр Хорас Рамболд, было сложно строить предположения о политическом будущем страны. Однако, как следует из письма посла министру иностранных дел Артуру Хендерсону, Рамболд был убежден в том, что национал-социалисты стремятся улучшить положение внутри страны, а также усилить роль Германии на международной арене. А значит, нацисты в любом случае «останутся в политике и будут подстегивать нынешнее и любое последующее правительство Германии работать в данных направлениях»^[205].

5. Петля затягивается

Зимой 1931 г. Рамболд докладывал в Министерство иностранных дел, что условия жизни в Германии ухудшились: «У населения нет денег, цены на хлеб не уменьшаются, уровень безработицы остается высоким… Люди не представляют, как переживут зиму. Такое ощущение, что немцам нечего терять и не на что надеяться… отсутствие надежды делает ситуацию настолько сложной и удручающей, что Брюнингу^[206] будет сложно держать ее под контролем»^[207].

В страну стало приезжать меньше туристов. Летом 1930 г. количество зарубежных гостей снизилось на 30 процентов. Кризис охватил всю Европу, но немцы считали, что пострадали больше остальных, поскольку вынуждены были платить репарации. Туристическая отрасль столкнулась с новой проблемой: увеличилось число частных автомобилей, поэтому путешественники проводили теперь всего несколько часов в тех местах, где раньше останавливались на неделю.

Стал развиваться организованный туризм. С одной стороны, новые шарабаны (от французского char à bancs – «повозка с деревянными скамьями») позволили большему количеству людей посетить Германию. С другой стороны, такие туристы тратили в стране гораздо меньше денег, чем те, кто отправлялся в самостоятельное путешествие.

Южная Германия с ее многочисленными достопримечательностями, такими как театрально-концертный зал Фестшпильхаус в Байройте и баварская деревня Обераммергау, в которой уже много веков ставили грандиозный спектакль «Страсти Христовы», пострадала меньше северной части страны. В британской газете «Observer» писали о южных краях: «В гостиницах, стены которых окрашены в яркие цвета, вас гарантированно ожидают прекрасная еда и доброжелательное отношение. Цены в них очень умеренные». А вот «так называемые «отели выходных дней» в районе Берлина, по мнению журналистов, «не смогли оправиться от неприятных последствий влияния разбогатевших спекулянтов в период сильной инфляции»^[208].

Хотя поток иностранных туристов в начале 1930-х гг. уменьшился, в Германию все так же приезжали бизнесмены, ученые, интеллектуалы и просто эксцентричные личности, привлеченные культурной жизнью страны и достижениями немцев в области инноваций. Кесслер писал в своем дневнике: «В 4 часа прибыл Эрик Гилл^[209] и тут же привлек к себе внимание своим экстравагантным гардеробом: гетрами до колен, черной курткой с капюшоном и кричаще ярким шарфом»^[210].

Британские посольство в Германии принимало очень много посетителей. Одних встречали с бо́льшим радушием, других – с меньшим. По утверждению леди Рамболд, посольство «процветало»: «Очень довольны балом, который вчера прошел на «ура». Всего присутствовало более 600 гостей, и как приятно, что мы справились с этой толпой! По-своему это был исторический момент, так как впервые с 1914 г. на бал пришли морские и сухопутные офицеры… Одним из гостей был Эдгар Уоллес. Какой прозаичный человек, с неприятным лицом, но люди от него без ума»^[211].

Издатель Уоллеса утверждал, что четверть всех покупаемых в Британии книг принадлежит перу именно этого писателя. Как бы то ни было, на леди Рамболд знаменитый автор «Кинг-Конга» не произвел ни малейшего впечатления. Зато жене посла очень понравилась двадцатисемилетний пилот Эми Джонсон. В 1930 году девушка совершила одиночный перелет из Англии в Австралию на биплане модели «Джипси Мот», которому Эми дала имя «Джейсон». Саму англичанку в Австралии назвали «маленькой женщиной, которой гордится вся империя», и она, без особого на то желания, стала знаменитостью.

Джонсон прилетела в Берлин из Кельна январской ночью 1931 г. и планировала далее отправиться в Варшаву, Москву и, если получится, в Пекин. В тяжелую зимнюю пору она хотела пролететь вдоль Транссибирской магистрали более 6 тысяч км и таким образом добраться до Китая. Леди Рамболд считала этот план самоубийством. Муж также разделял ее мнение, удивляясь безрассудству молодой англичанки. «Она стартовала совершенно неожиданно и ничего заранее не организовала, – писал пораженный сэр Хорас. – Говорит только на английском, взяла с собой только фунты, и у нее нет хороших и подробных карт»^[212].

Леди Рамболд преисполнилась к Эми самыми нежными материнскими чувствами: «Такая милочка! С виду хрупкая, нежный голос и хорошие манеры. Она потерялась, полтора часа пролетела в темноте, необыкновенно устала и замерзла. Хочется защитить ее от самой себя, она кажется такой молодой и даже беспомощной, она ни капли не похожа на крепко сложенную девицу с железной волей. Она так прекрасно выглядела в своем зеленом летном комбинезоне, а из крошечного чемодана достала очаровательное темно-синее платье, которое было ее единственной сменной одеждой».

На следующее утро Эми вылетела в Варшаву, захватив с собой термос горячего чая и несколько бутербродов. На ней был русский летный шлем на меху, который ей подарил капеллан посольства. «Очень надеюсь, что она вернется», – писала леди Рамболд своей матери^[213].

Через несколько недель, 9 марта 1931 г., в Берлин приехал Чарли Чаплин: в Германии выходил в прокат его самый успешный фильм «Огни большого города». Леди Рамболд очень ждала встречи с именитым актером. «Твоя мать не успокоится, пока его не заполучит, – писала жена британского посла своей дочери Констанции. – Он сегодня у нас ужинает и потом вместе с нами сыграет одну пьесу. Мы привлечем много внимания»^[214].

Приезд Чаплина действительно вызвал в Германии небывалый ажиотаж. В эпизоде о прибытии актера в Берлин, подготовленном компанией «Пате», появлялся такой титр: «Короли могут позавидовать тому, как встретила обезумевшая толпа знаменитого комика». Тысячи людей стояли вдоль улиц от станции Фридрихштрассе до отеля «Адлон», в котором актеру бесплатно предоставили номер люкс. Однако далеко не все были рады его приезду. Нацисты решили, что Чаплин еврей, и собрались у «Адлона», чтобы орать ругательства. Коммунисты грозились разбить окна отеля, если актер не примет делегацию от их партии^[215].

Газета национал-социалистов «Der Angriff», редактором^[216] которой был Геббельс, писала, что «типичные киногерои» Чаплина «отдаляют германскую молодежь от героического идеала мужественного арийца Зигфрида», и таким образом Чаплин «подрывает будущее немецкой расы»^[217]. Пропагандистская кампания нацистов была столь настойчивой, что актер покинул Берлин раньше, чем планировал, не дождавшись премьеры своего нового фильма.

Если во времена Веймарской республики британцы и американцы были желанными гостями в Германии, то французов немцы в своей стране видеть не хотели. Многие из них считали, что в бедах Германии наравне с евреями и собственным правительством виновата Франция. К счастью, новый французский посол Андре Франсуа-Понсе был человеком веселого нрава и не сильно огорчался по этому поводу.

Он прибыл в Берлин 21 сентября 1931 г., за неделю до приезда в немецкую столицу премьер-министра Пьера Лаваля и министра иностранных дел Аристида Бриана. Столь высокопоставленные французы должны были впервые со времен Наполеона нанести официальный визит в Германию. Все, по словам леди Рамболд, очень нервничали. Было ясно, что, несмотря на усилия политиков, франко-германские отношения оставались напряженными, и ни пресса, ни обычные немцы не стремились к их улучшению.

Ярким доказательством этого стал инцидент, произошедший после ужина во французском посольстве. Андре Франсуа-Понсе вспоминал: «Мы услышали приглушенный шум с улицы, вышли на балкон и увидели, что на площади стоит небольшая группка людей. Неожиданно они начали кричать по-французски. Нам показалось, что кричат «Спасите нас!», но Бриан, слух которого все еще был острым, а ум проницательным, поправил нас. «Нет, – объяснил он, – они скандируют «Убирайтесь отсюда!»^[218].

На самом деле даже леди Рамболд не очень-то положительно относилась к французам: «После вчерашнего ужина в посольстве я немного устала. Было мало еды и много шампанского разных видов. Французский посол очень словоохотлив и не отличается большим тактом. Хорас был недоволен некоторыми его комментариями, учитывая то, что в зале сидели два немца. Что-то во французах мне очень не нравится. Мне кажется, что они слишком высокого мнения о себе, словно нагловатые маленькие дети»^[219].

Двумя месяцами ранее в Берлин приезжали Рамсей Макдональд, который стал премьер-министром Великобритании, и министр иностранных дел Артур Хендерсон. Их встречали совсем по-другому. «Премьер-министра приняли очень радушно, – с удовлетворением писал Рамболд. – Я обратил внимание на то, что в толпе было несколько нацистов, отдавших ему фашистское приветствие. Когда я подошел, один человек в толпе закричал: «Да здравствует британский посол! Ура!», после чего в толпе раздались одобрительные крики. Не ожидал, что меня будет приветствовать толпа немцев»^[220].

Премьер-министры Франции и Великобритании посетили Германию в период глубокого экономического кризиса. В мае 1931 г. обанкротился крупнейший австрийский банк, что спровоцировало финансовый крах во всех европейских странах и еще больше усугубило и без того тяжелое положение Германии. Однако горе и страх играли на руку нацистам. Даже обеспеченные люди столкнулись с финансовыми проблемами. «Какие неприятные времена, – писала леди Рамболд. – Когда думаю о том, что 1 октября надо платить по счетам, а фунт вчера упал до 13/6, мое настроение сразу же портится»^[221]. Как обычно, англичанка во всем винила французов.

Курсы валют сильно колебались, и поэтому многим путешественникам не хватало денег на поездку домой. Даже состоятельные молодые люди, такие как оксфордские друзья Тони Рамболда, появлялись у ворот британского посольства, потому что не могли позволить себе гостиницу.

Том Митфорд изучал немецкий язык в Берлинском университете. В ноябре он писал своему кузену Рэндольфу Черчиллю: «Люди в отчаянии и стараются не тратить деньги без нужды. Можешь, если есть возможность, отправить мне 10 фунтов, которые ты мне должен, а то жить при плохом обменном курсе очень дорого»^[222].

Леди Астор, первая женщина, ставшая депутатом Палаты общин, и Бернард Шоу о деньгах не беспокоились. Несмотря на различия политических взглядов, они были близкими друзьями и по пути в Москву решили ненадолго задержаться в Берлине (так поступали многие путешественники). Леди Рамболд признала в Шоу «настоящего ирландца со странно притягательными манерами, сияющими голубыми глазами и мягким хриплым голосом». Позже она с интересом читала о том, что Шоу хорошо принимали в Москве его друзья-большевики. Несмотря на тающие финансы, сэр Хорас продолжал принимать гостей на широкую ногу, хотя, как писала леди Рамболд, жизнь за пределами посольства была парализована: «Люди не могут позволить себе путешествовать или что-либо покупать, все боятся того, что наступит дефицит продуктов. Все нервничают, потому что помнят времена инфляции. Все затихло, люди выглядят грустными и встревоженными, а небо депрессивно-серого цвета»^[223].

В марте 1932 г. состоялись выборы президента. Они стали важным событием в жизни страны, потому что в условиях политической нестабильности права президента были значительно расширены^[224]. Он мог по собственному желанию распускать и назначать правительство, а также издавать указы.

За несколько недель до выборов фельдмаршал Гинденбург, уже на протяжении семи лет занимавший пост президента республики, устроил ужин, на который в том числе были приглашены британский посол с супругой. «Я рада тому, что попала на ужин, который давал великий Гинденбург, – писала леди Рамболд. – Вполне возможно, что это его последний официальный ужин, ведь его могут и не переизбрать».

Помимо фельдмаршала на пост президента претендовали Адольф Гитлер и глава коммунистов Эрнст Тельман. В итоге Гинденбурга переизбрали, однако Гитлер также набрал немалое количество голосов, заняв уверенное второе место. Продолжительный политический хаос и нарастающее общественное недовольство свидетельствовали о том, что дни Веймарской республики сочтены. Спендер чуть позже назвал этот период «закатом Веймара»: «Разрываемое на части внутренними противоречиями, иностранными державами и кредиторами, промышленниками-заговорщиками, обедневшим дворянством, потенциальными диктаторами и беженцами из Восточной Европы правительство переживало один кризис за другим, и все это в рамках одного большого постоянного кризиса»^[225].

В Германии творилась полная политическая неразбериха. В парламенте было представлено двадцать девять партий, за год прошло пять выборов в Рейхстаг. После того, как член Палаты общин консерватор Боб Бутби прочитал в январе лекции в Гамбурге и Берлине, он заявил Уинстону Черчиллю, что «у немцев царит полный беспорядок. Они не умеют заниматься политикой, а их партии – это дикий замес противоречивых теорий и сил, среди которых не последнюю роль играют профсоюзы и католическая церковь, хотя им вообще не пристало заниматься политикой». Бутби, однако, отмечал, что немцы люди «очень сильные» и он не винит французов за то, что они боятся своих соседей. Парламентарий провел долгую беседу с Гитлером, которому, правда, не удалось убедить Бутби в своих взглядах. Консерватор подвел такой итог поездки в Германию: «Больше всего меня поразили две вещи: потрясающие дома рабочих, а также спокойное отчаяние немцев»^[226].

Двадцатидвухлетний Джеффри Кокс во время очередных выборов в Рейхстаг в июле 1932 г. оказался в Берлине. Несмотря на то, что нацисты получили 230 мандатов и стали самой большой партией в парламенте, они все равно не имели большинства голосов. Вот как Кокс в письме матери описывал то, что происходило в столице непосредственно перед выборами:

«Митинги запретили, поэтому не было больших скоплений людей. Просто многие выходили на улицы, покупали газеты и ждали результатов. Около резиденции Гинденбурга выставили охрану. Изредка проезжала машина, в которой сидели полицейские с винтовками и штыками. Они настойчиво сигналили, прося их пропустить. Потом приехало множество мотоциклов, машин и велосипедов, все рассчитывали увидеть что-то интересное. Я думаю, что в ближайшие шесть месяцев Германия либо станет коммунистической, либо начнет войну с Польшей. Самая большая опасность, на мой взгляд, состоит в том, что партия диктатора развяжет войну и начнет бороться с коммунистами, как только будет приведена в порядок немецкая армия. Все это очень грустно, потому что немцы такие прекрасные люди. В среде молодежи наблюдается отчаяние, так как люди понимают, что их превратят в пушечное мясо. Недавно один немецкий студент сказал мне: «А что нам остается делать? Только вперед, на баррикады!»^[227]

Остаток лета Кокс провел в Гейдельберге, изучая немецкий язык. Этот университетский городок, окруженный поросшими соснами холмами, напомнил ему город Данидин в его родной Новой Зеландии. Коксу очень нравились развалины замка из красного известняка, горбатый мост через реку Неккар и старинные университетские здания. Даже сами студенты выглядели колоритно: «Большинство из них носят форменные фуражки различных студенческих корпораций, и очень у многих на лице шрамы от сабель». Эти шрамы, полученные во время фехтовальных поединков, с начала XIX века считались в студенческой среде почетным знаком отличия.

Если мензурное фехтование было распространено среди молодежи, то музыку обожали все немцы, вне зависимости от возраста и рода занятий: «Домохозяйки поют по утрам, когда выносят на деревянные балконы матрасы, чтобы их проветрить. В лодках устанавливают граммофоны; группы пеших туристов, настроив гитары, двигаются в сторону холмов; в кафе в саду замка по вечерам выступает джаз-бэнд; нередко немцы гуляют по ночам и поют своими глубокими голосами. Вверх по течению реки на вершине зеленого холма стоит деревня Хайльбронн, дома в ней с красными крышами и белыми стенами. К деревне ведет пыльная дорога, вдоль которой под яблонями аккуратно сложены снопы. Небольшой оркестр в деревенском кафе играет популярный мотив»^[228].

Не только благодаря окружающему пейзажу Кокс чувствовал себя как дома. Новозеландцу также импонировало то, что профессора в Гейдельберге вели себя по-простому, отбрасывая все формальности. Они гуляли по городу без пиджаков, купались, ели мороженое: «В этих людях нет никакой чопорности, никакого отношения «учитель – ученик».

В то последнее лето Веймарской республики Кокс вместе с приятелями по университету и милой внучкой своей хозяйки купались в реке, устраивали пикники, плавали на лодке и играли в теннис. Только далекие фабричные трубы в Мангейме напоминали им об окружающем мире, в котором «существовали фашизм, большевизм, войны, революции и горе»^[229].

Однако даже в Гейдельберге ощущалась социальная напряженность. Хозяйка дома, в котором жил Кокс, всегда ходила в черном: на войне погибли ее муж и трое сыновей. Точно так же, как и соседи, она испытывала финансовые трудности, вызванные высокими налогами. Впрочем, надежда не покидала немцев. Один из профессоров Кокса, поддерживавший нацистов, постоянно повторял: «Когда Гитлер придет к власти, все изменится к лучшему».

Тем летом Тони Рамболд также учил немецкий язык, только в Мюнхене. Он жил в обедневшей семье своего учителя, который, напротив, не был сторонником нацистов. «Бедный учитель Тони три недели провел в нацистских застенках^[230], – писала леди Рамболд своей матери. – Ему лили касторку в рот за то, что он социалист. Он умолял Тони заплатить ему сразу за десять уроков вперед, чтобы он мог помогать своей матери»^[231].

Пожалуй, самым заметным иностранным студентом, который обучался в 1932 г. в Гейдельбергском университете, был афроамериканец Милтон Райт. Немцы, конечно, знали о существовании чернокожих боксеров, джазовых музыкантов и певцов, однако очень немногие жители Гейдельберга видели чернокожего человека в реальной жизни. Тот факт, что представители негроидной расы могут получать образование, вообще не укладывался в головах у людей.

Райт вспоминал, что прохожие останавливались и засматривались на него, словно ожидали, что он пустится в пляс. Иногда немцы думали, что он африканский принц. На самом деле Райт окончил Колумбийский университет в Нью-Йорке, а в Гейдельберге готовился к защите кандидатской по экономике. Через десять лет, сразу после нападения японцев на Перл-Харбор, он дал американской газете «Pittsburgh Courier» интервью, в котором рассказал, как познакомился с Гитлером.

Каждое лето в Гейдельберге устраивали световое шоу. Стоящий на высоком берегу Неккара замок подсвечивали красными огнями в память о его разрушении в XVII веке французами. Потом подсветку замка выключали и устраивали фейерверк.

В 1932 г. Милтон Райт вместе со знакомыми студентами смотрел салют из лодки, украшенной зажженными фонарями. После окончания салюта толпа спела гимн, и Гитлер произнес очередную, полную ненависти речь. Райт вместе с приятелями пошли на ужин в «Европейский отель», в котором как раз остановился фюрер. При входе в ресторан к афроамериканцу подошли два офицера СС и сообщили ему, что Гитлер желает его видеть. Перед тем, как отправиться к фюреру, Райт передал свой паспорт одному из друзей и попросил того связаться с американским консульством в случае, если он не вернется. Впрочем, Райт волновался напрасно. «Почти все проведенное вместе время Гитлер задавал мне вопросы о неграх в США, – вспоминал спустя годы афроамериканец. – Правда, он не давал мне возможности отвечать, так как делал это сам».